Неточные совпадения
Я был бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее: что-то вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего
я еще не знаю!
Я вдруг мельком вспомнил, как Версилов промолвил
мне вчера: «Не
я к тебе приду, а ты
ко мне прибежишь».
Я полетел к князю Николаю Ивановичу, еще более предчувствуя, что там разгадка. Васин, прощаясь, еще раз поблагодарил
меня.
Иногда же говорила так, как будто
летела в какую-то пропасть: «все-де равно, что бы ни вышло, а
я все-таки скажу…» Насчет знакомства своего с Федором Павловичем она резко заметила: «Всё пустяки, разве
я виновата, что он
ко мне привязался?» А потом через минуту прибавила: «
Я во всем виновата,
я смеялась над тем и другим — и над стариком, и над этим — и их обоих до того довела.
— И отчего ему не смеяться? — прибавил он, обращаясь
ко мне, — сыт, здоров, детей нет, мужики не заложены — он же их
лечит — жена с придурью.
Прижимаясь к теплому боку нахлебника,
я смотрел вместе с ним сквозь черные сучья яблонь на красное небо, следил за полетами хлопотливых чечеток, видел, как щеглята треплют маковки сухого репья, добывая его терпкие зерна, как с поля тянутся мохнатые сизые облака с багряными краями, а под облаками тяжело
летят вороны
ко гнездам, на кладбище. Всё было хорошо и как-то особенно — не по-всегдашнему — понятно и близко.
Потом с важно-благосклонною, то есть чисто мусульманскою улыбкою (которую
я так люблю и именно люблю важность этой улыбки) обратились
ко мне и подтвердили: что Иса был божий пророк и что он делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул на нее, и она
полетела… и что это и у них в книгах написано.
Дома
меня встретили как именинника, женщины заставили подробно рассказать, как доктор
лечил меня, что он говорил, — слушали и ахали, сладостно причмокивая, морщась. Удивлял
меня этот их напряженный интерес к болезням, к боли и
ко всему неприятному!
— И вот, вижу
я — море! — вытаращив глаза и широко разводя руками, гудел он. — Океан! В одном месте — гора, прямо под облака.
Я тут, в полугоре, притулился и сижу с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит
ко мне некое человечище, как бы без лица, в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и
я полетел!
— Потеха! — сказал о. Христофор и махнул рукой. — Приезжает
ко мне в гости старший сын мой Гаврила. Он по медицинской части и служит в Черниговской губернии в земских докторах… Хорошо-с…
Я ему и говорю: «Вот, говорю, одышка, то да се… Ты доктор,
лечи отца!» Он сейчас
меня раздел, постукал, послушал, разные там штуки… живот помял, потом и говорит: «Вам, папаша, надо, говорит, лечиться сжатым воздухом».
А на другой день опять не остережется. Пресмешной был человек! И так он
ко мне привык и привлекся, что, бывало, чуть ему худо, он сейчас
ко мне так прямо и
летит, а сам шепчет: «Экскюзе, шер Ольга Федот». [Извините, дорогая Ольга Федотовна (франц.)]
— Вот что, — сказал солдат. —
Мне ее здесь у вас неловко
лечить, потому что тут он все имеет в печке свое обчество; а отвезите вы ее
ко мне.
— Вот что, голубчик, — говорил
я, постукивая по широчайшей теплой груди, — у вас малярия. Перемежающаяся лихорадка… У
меня сейчас целая палата свободна. Очень советую ложиться
ко мне. Мы вас как следует понаблюдаем. Начну вас
лечить порошками, а если не поможет, мы вам впрыскивания сделаем. Добьемся успеха. А? Ложитесь?..
— Ты
мне нравишься. Если не хочешь
ко мне приходить, напиши
мне и передай во дворец через генерал-адъютанта.
Я буду рад тебе помочь; тебя кто теперь
лечит?
«Да нехорошо, — говорит, — с ними возиться. Ведь ей делать нечего — вот ее забота. Ее отец, бывало, для собственной потехи все
лечил собственных людей, а эта от нечего делать для своей потехи всех
ко спасению зовет. Только жаль — собственных людей у них теперь нет, все искать надо, чтобы одной перед другой похвастать: какая кого на свою веру поймала. Всякая дрянь нынче из этою глупостью потехою пользуется: „
я, дескать, уверовал — дайте поесть“, а вы студент, — вам это стыдно».
Только теперь, когда у
меня от необыкновенно быстрой езды захватило дыхание,
я заметил, что он сильно пьян; должно быть, на станции выпил. На дне оврага затрещал лед, кусок крепкого унавоженного снега, сбитый с дороги, больно ударил
меня по лицу. Разбежавшиеся лошади с разгону понесли на гору так же быстро, как с горы, и не успел
я крикнуть Никанору, как моя тройка уже
летела по ровному месту, в старом еловом лесу, и высокие ели со всех сторон протягивали
ко мне свои белые мохнатые лапы.
Сгоношили мы немаленький плот, — рассказчик опять повернулся
ко мне, — поплыли вниз по реке. А река дикая, быстрая. Берега — камень, да лес, да пороги. Плывем на волю божию день, и другой, и третий. Вот на третий день к вечеру причалили к берегу, сами в лощине огонь развели, бабы наши по ягоды пошли. Глядь, сверху плывет что-то. Сначала будто бревнушко оказывает, потом ближе да ближе — плотишко. На плоту двое, веслами машут,
летит плотик, как птица, и прямо к нам.
Внешним образом она никак не выражала своего нерасположения
ко мне, но
я чувствовал его и, сидя на нижней ступени террасы, испытывал раздражение и говорил, что
лечить мужиков, не будучи врачом, значит обманывать их и что легко быть благодетелем, когда имеешь две тысячи десятин.
И озлобленная братия, униженная поступком Феодора, осыпала его насмешками и бранью; даже несколько камней
полетело в юношу; все волновалось и кричало; один обвиненный стоял спокойно; минута волнения прошла, — это был прежний Феодор, то же вдохновенное лицо, и ясно обращался его взор на братию и к небу; и когда игумен, боясь тронуться его видом, спросил: «Чего же медлите вы?» — тогда Феодор возвел очи к небу, говоря: «Господь, теперь
я вижу, что ты обратился
ко мне, что грешная молитва дошла до подножия твоего».
«Приезжает
ко мне дама, просит навестить ее больного сына. Еду. Небольшая, но очень уютная и милая квартирка; сын-гимназист лежит в тифе.
Я спрашиваю,
лечил ли его кто-нибудь раньше. Мать брезгливо поморщилась.
Ко мне подошла баба с просьбою осмотреть и
полечить ее.
Года три тому назад
я лечил одну учительницу, больную чахоткою. В то время появились известия, что Роберт Кох, продолжавший работать над своим опозорившимся туберкулином, усовершенствовал его и применяет снова. Больная обратилась
ко мне за советом, не подвергнуться ли ей впрыскиваниям этого «очищенного» туберкулина.
— Тьфу, чудак! Какое же
я имею право? Тюремщик
я, что ли? Привели его
ко мне в больницу лечиться,
я лечу, а отпускать его
я имею такое же право, как тебя засадить в тюрьму. Глупая голова!
Мы проводили дни в откровенных беседах,
я очень много читал, немного присматривался к хозяйству,
лечил крестьян, ездил к соседям, с возрастающим интересом приглядывался и прислушивался
ко всему, что давали тогдашняя деревня, помещики и крестьяне.
Меня лечил молодой профессор терапии, ходил
ко мне и мой товарищ по Дерпту Л-ский, в то время уже доцент Киевского университета.
Он мигнуть не успел,
я уж
летел вниз. Не удержался на ногах, упал, расшиб себе локоть. Миша в ужасе бросился
ко мне, стал
меня поднимать и сконфуженно повторял...
Мираж ли это, столь возможный в сем пустынном месте, при таком капризном освещении, или это действительно что-то живое спешит
ко мне, но оно во всяком случае
летит прямо на
меня, и именно не идет, а
летит:
я вижу, как оно чертит, наконец различаю фигуру — вижу у нее ноги, —
я вижу, как они штрихуют одна за другою и… вслед за тем снова быстро перехожу от радости к отчаянию.