Неточные совпадения
Вспоминая эти сказки, я живу, как во сне; меня будит топот, возня, рев внизу,
в сенях, на дворе; высунувшись
в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки на улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют по рукам,
в спину, шею, пинают ногами, и наконец он стремглав
летит в пыль улицы. Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через
ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
Опять распахнулись
ворота заимки, и пошевни Таисьи стрелой
полетели прямо
в лес. Нужно было сделать верст пять околицы, чтобы выехать на мост через р. Березайку и попасть на большую дорогу
в Самосадку. Пегашка стояла без дела недели две и теперь
летела стрелой. Могутная была лошадка, точно сколоченная, и не кормя делала верст по сту. Во всякой дороге бывала. Таисья молчала, изредка посматривая на свою спутницу, которая не шевелилась, как мертвая.
Он остановился. Лиза
летела как птица, не зная куда, и Петр Степанович уже шагов на пятьдесят отстал от нее. Она упала, споткнувшись о кочку.
В ту же минуту сзади,
в стороне, раздался ужасный крик, крик Маврикия Николаевича, который видел ее бегство и падение и бежал к ней чрез поле. Петр Степанович
в один миг отретировался
в ворота ставрогинского дома, чтобы поскорее сесть на свои дрожки.
Они вышли. Петр Степанович бросился было
в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже
летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно было еще ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена
в грязи, он пустился по переулку и
в самом деле прибежал
в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили
в ворота.
У
ворот дожидались кони. Вскочив
в седло, князь
полетел с полумертвою боярыней, а за ним, гремя оружием,
полетели его холопи.
Летела ворона,
Села на
ворота;
Стук носом
в вереё:
— Мне хозяйку самоё!
Ему казалось, что он кружится
в сухом и горячем вихре и стремглав
летит куда-то вместе с нею. Он стал вырываться из её объятий, тогда женщина мягко и покорно развела руки и, застёгивая дрожащими пальцами
ворот сорочки, тупо проговорила...
Вот, извольте посмотреть: идет жень-премье; шубоньку сшил он себе кунью, по всем швам строченную, поясок семишелковый под самые мышки подведен, персты закрыты рукавчиками,
ворот в шубе сделан выше головы, спереди-то не видать лица румяного, сзади-то не видать шеи беленькой, шапочка сидит на одном ухе, а на ногах сапоги сафьянные, носы шилом, пяты востры — вокруг носика-то носа яйцо кати; под пяту-пяту воробей лети-перепурхивай.
Стоял я на пригорке над озером и смотрел: всё вокруг залито народом, и течёт тёмными волнами тело народное к
воротам обители, бьётся, плещется о стены её. Нисходит солнце, и ярко красны его осенние лучи. Колокола трепещут, как птицы, готовые
лететь вслед за песнью своей, и везде — обнажённые головы людей краснеют
в лучах солнца, подобно махровым макам.
По древнему обычаю, он испытывает силы
в кулачной борьбе и заговаривает свои силы: «Стану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь из избы
в двери, из
ворот в ворота,
в чистое поле
в восток,
в восточную сторону, к окияну-морю, и на том святом окияне-море стоит стар мастер, муж святого окияна-моря, сырой дуб креповастый; и рубит тот старый мастер муж своим булатным топором сырой дуб, и как с того сырого дуба щепа
летит, такожде бы и от меня (имярек) валился на сыру землю борец, добрый молодец, по всякий день и по всякий час.
В Архангельской губернии читается: «Встану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь из дверей
в двери, из дверей
в ворота,
в чистое поле; стану на запад хребтом, на восток лицом, позрю, посмотрю на ясное небо; со ясна неба
летит огненна стрела; той стреле помолюсь, покорюсь и спрошу ее: „Куда
полетела, огненна стрела?“ — „
В темные леса,
в зыбучие болота,
в сыроё кореньё!“ — „О ты, огненна стрела, воротись и полетай, куда я тебя пошлю: есть на святой Руси красна девица (имярек), полетай ей
в ретивое сердце,
в черную печень,
в горячую кровь,
в становую жилу,
в сахарные уста,
в ясные очи,
в черные брови, чтобы она тосковала, горевала весь день, при солнце, на утренней заре, при младом месяце, на ветре-холоде, на прибылых днях и на убылых Днях, отныне и до века“».
Петух не обманул нас.
В воротах показалась сначала лошадиная голова с зеленой дугой, затем целая лошадь, и, наконец, темная, тяжелая бричка с большими безобразными крыльями, напоминавшими крылья жука, когда последний собирается
лететь. Бричка въехала во двор, неуклюже повернула налево и с визгом и тарахтением покатила к конюшне.
В ней сидели две человеческие фигуры: одна женская, другая, поменьше, — мужская.
Вдруг — треск и раскатывающийся звон разбитого стекла. У входа,
в дверях, стоял Спирька. Рубашка была запачкана грязью,
ворот с перламутровыми пуговками оборван, волосы взлохмачены, а
в каждой руке он держал по кирпичине. Одна за другою обе
полетели в окна. Звон и грохот. Ребята растерялись. А Спирька
в пьяном исступлении хватал кирпич за кирпичом из кучи, наваленной для ремонта прямо за дверью, и метал
в окна.
Помирятся, поцелуются тяжущиеся, да выйдут за
ворота на широту поднебесную, выбранят городничего на чем свет стоит, затеют опять ссору, вцепятся друг другу
в волоса, клочка два-три
полетят у каждого; кто кого сможет, тот и прав останется.
— Нам и было на руку то, что так думал архиепископ Амвросий. Через близких к нему мы сумели натолкнуть его на мысль, что сборища у Варварских
ворот вредны во время эпидемии и что сундук с деньгами следует опечатать, а то собранная
в нем довольно крупная сумма может быть украдена. Амвросий
полетел к Еропкину. О чем они там беседовали, я не знаю, только на другой день Еропкин распорядился взять сундук.
Хорвин с монахами и воинами
полетел в догонку за неприятелем, отбил у него заполоненных жен, дочерей и детей, а также и бояр и граждан московских и, не вводя их
в город, всех окропил святою водою у самых
ворот Арбатских.
Бросают товар, деньги, запирают лавки, запираются
в них, толкают друг друга, бегут опрометью, задыхаясь, кто куда попал,
в свой, чужой дом, сквозь подворотни,
ворота на запор,
в погреб, на чердак, бросаются
в свои экипажи, садятся, не торгуясь, на извозчиков; лошади
летят, как будто
в сражении, предчувствуя вместе с людьми опасность.
Платонида Андревна
в раздумье и нерешительности высвободила из душегрейки одну руку, и только лишь белое плечо ее сверкнуло
в темноте ночи перед глазами Маркела Семеныча, как медный крючок, запиравший раму, от сильного толчка
полетел на подоконник, рама с шумом распахнулась, и обе руки свекра жадно схватились за
ворот невесткиной душегрейки.