Неточные совпадения
Ему и в
голову не приходило подумать, чтобы разобрать все подробности состояния больного, подумать о том, как
лежало там,
под одеялом, это тело, как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть не лучше, но менее дурно.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике,
под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна
лежала на своей постели и, должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее
голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.
Под головами его действительно
лежали теперь настоящие подушки — пуховые и с чистыми наволочками; он это тоже заметил и взял в соображение.
Сняв пальто, он оказался в сюртуке, в накрахмаленной рубашке с желтыми пятнами на груди, из-под коротко подстриженной бороды торчал лиловый галстух бабочкой. Волосы на
голове он тоже подстриг, они
лежали раздвоенным чепчиком, и лицо Томилина потеряло сходство с нерукотворенным образом Христа. Только фарфоровые глаза остались неподвижны, и, как всегда, хмурились колючие, рыжие брови.
Клим пораженно провожал глазами одну из телег. На нее был погружен лишний человек, он
лежал сверх трупов, аккуратно положенных вдоль телеги, его небрежно взвалили вкось, почти поперек их, и он высунул из-под брезента
голые, разномерные руки; одна была коротенькая, торчала деревянно и растопырив пальцы звездой, а другая — длинная, очевидно, сломана в локтевом сгибе; свесившись с телеги, она свободно качалась, и кисть ее, на которой не хватало двух пальцев, была похожа на клешню рака.
Клим вошел в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло было натянуто на постели так гладко, что казалось: тела
под ним нет, а только одна
голова лежит на подушке и
под серой полоской лба неестественно блестят глаза.
Но их было десятка два, пятеро играли в карты, сидя за большим рабочим столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных
головы торчали на краю приземистой печи, невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника, на ларе для теста
лежал, закинув руки
под затылок, большой кудрявый человек, подсвистывая песне.
У дуги шел, обнажив лысую
голову, широкоплечий, бородатый извозчик, часть вожжей
лежала на плече его, он смотрел
под ноги себе, и все люди, останавливаясь, снимали пред ним фуражки, шляпы.
Через час он тихо вошел в спальню, надеясь, что жена уже спит. Но Варвара,
лежа в постели, курила, подложив одну руку
под голову.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или
лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему
под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с
голыми локтями.
Эта не спала, а
лежала, подложив
под голову халат, с широко открытыми глазами, с трудом, чтобы не кашлять, удерживая в горле щекочущую ее и переливающуюся мокроту.
Уголовные теперь затихли, и большинство спало. Несмотря на то, что люди в камерах
лежали и на нарах, и
под нарами и в проходах, они все не могли поместиться, и часть их
лежала на полу в коридоре, положив
головы на мешки и укрываясь сырыми халатами.
Караулить дом Коля не боялся, с ним к тому же был Перезвон, которому повелено было
лежать ничком в передней
под лавкой «без движений» и который именно поэтому каждый раз, как входил в переднюю расхаживавший по комнатам Коля, вздрагивал
головой и давал два твердые и заискивающие удара хвостом по полу, но увы, призывного свиста не раздавалось.
Сам же приезжий
лежал протянувшись на скамье, со скомканною верхнею одежонкой
под головами вместо подушки, и грузно храпел.
Несчастные собаки
лежали под скалой и не поднимали
головы.
Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он
лежал на земле, смирнехонько прикорнув
под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую
голову.
— А что? (Он произнес эти слова как бы из желудка,
лежа на спине и подложив руки
под голову.)
Итак, я
лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя
лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного
голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился
под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
Стали гости расходиться, но мало побрело восвояси: много осталось ночевать у есаула на широком дворе; а еще больше козачества заснуло само, непрошеное,
под лавками, на полу, возле коня, близ хлева; где пошатнулась с хмеля козацкая
голова, там и
лежит и храпит на весь Киев.
На другом конце стола прилизанный, с английским пробором на лысеющей
голове скаковой «джентльмен», поклонник «карт, женщин и лошадей», весь занят игрой. Он соображает, следит за каждой картой, рассматривает каждую полоску ее крапа, когда она еще
лежит в ящике
под рукой банкомета, и ставит то мелко, то вдруг большой куш и почти всегда выигрывает.
Странное было пробуждение Галактиона. Он с трудом открыл глаза.
Голова была точно налита свинцом. Он с удивлением посмотрел кругом. Комната совершенно незнакомая, слабо освещенная одною свечой
под зеленым абажуром. Он
лежал на широком кожаном диване. Над его
головой на стене было развешано всевозможное оружие.
Бабушка не спит долго,
лежит, закинув руки
под голову, и в тихом возбуждении рассказывает что-нибудь, видимо, нисколько не заботясь о том, слушаю я ее или нет. И всегда она умела выбрать сказку, которая делала ночь еще значительней, еще краше.
Вообще стрепет сторожек, если стоит на ногах или бежит, и смирен, если
лежит, хотя бы место было совершенно голо: он вытянет шею по земле, положит
голову в какую-нибудь ямочку или впадинку,
под наклонившуюся травку, и думает, что он спрятался; в этом положении он подпускает к себе охотника (который никогда не должен ехать прямо, а всегда около него и стороною) очень близко, иногда на три и на две сажени.
Селезень очень красив: он весь пестрый; на
голове, над самыми его глазами, находится белое пятно; остальная часть
головы и половина шеи красновато-коричневого цвета; потом следует поперечная полоса серой ряби, сейчас исчезающей и переходящей в светло-багряный цвет, которым покрыт весь зоб; брюшко белое, спина испещрена красивою поперечною рябью на крыльях, поперек от плечного сустава,
лежит чисто-белое, широкое и длинное пятно, оканчивающееся черною бархатною оторочкой,
под которою видна зелено-золотистая полоса, также отороченная черно-бархатною каймою; хвост короткий, шилообразный и довольно твердый; нос и ноги небольшие и черные.
Вот точное описание с натуры петушка курахтана, хотя описываемый далеко не так красив, как другие, но зато довольно редок по белизне своей гривы: нос длиною в полвершка, обыкновенного рогового цвета; глаза небольшие, темные; головка желтовато-серо-пестрая; с самого затылка начинается уже грива из белых, длинных и довольно твердых в основании перьев, которые
лежат по бокам и по всей нижней части шеи до самой хлупи; на верхней же стороне шеи, отступя пальца на два от
головы, уже идут обыкновенные, серенькие коротенькие перья; вся хлупь по светло-желтоватому полю покрыта черными крупными пятнами и крапинами; спина серая с темно-коричневыми продольными пестринами, крылья сверху темные, а подбой их белый по краям и пепельный
под плечными суставами; в коротеньком хвосте перышки разных цветов: белые с пятнышками, серые и светло-коричневые; ножки светло-бланжевые.
Он давно уже стоял, говоря. Старичок уже испуганно смотрел на него. Лизавета Прокофьевна вскрикнула: «Ах, боже мой!», прежде всех догадавшись, и всплеснула руками. Аглая быстро подбежала к нему, успела принять его в свои руки и с ужасом, с искаженным болью лицом, услышала дикий крик «духа сотрясшего и повергшего» несчастного. Больной
лежал на ковре. Кто-то успел поскорее подложить ему
под голову подушку.
Пьяный Мина Клейменый давно уже
лежал под столом. Его там нашли только утром, когда Окся принялась за свою работу. Разбуженный старик долго не мог ничего понять, как он очутился здесь, и только беззвучно жевал своим беззубым ртом.
Голова у него трещала с похмелья, как худой колокол.
Таисья спала прямо на
голом полу у самой кровати, свернувшись клубочком, а на кровати
под байковым одеялом
лежал совсем большой мужчина.
На ней был надет шерстяной линючий ватошник и сверху драповый бурнус,
под которым был поддет большой ковровый платок; другой такой же платок
лежал у нее на
голове.
Около того места, где они только что сидели
под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между
головами: на полу, боком, как-то неестественно скорчившись,
лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и
лежал странно маленький, съежившись, с согнутыми ногами. Одна рука была у него поджата
под грудь, а другая откинута назад.
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал
головой, мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию.
Лежа в постели с открытыми глазами, она,
под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле
под головой вместо подушки
лежала больная мать его.
Он сказал это обыкновенным тоном,
лежа врастяжку с заложенными
под голову руками. Я приподнялся на локте и посмотрел на него.
Назанский был, по обыкновению, дома. Он только что проснулся от тяжелого хмельного сна и теперь
лежал на кровати в одном нижнем белье, заложив руки
под голову. В его глазах была равнодушная, усталая муть. Его лицо совсем не изменило своего сонного выражения, когда Ромашов, наклоняясь над ним, говорил неуверенно и тревожно...
Они вошли в офицерскую палату. Марцов
лежал навзничь, закинув жилистые обнаженные до локтей руки за
голову и с выражением на желтом лице человека, который стиснул зубы, чтобы не кричать от боли. Целая нога была в чулке высунута из-под одеяла, и видно было, как он на ней судорожно перебирает пальцами.
Запомнилась картина: у развалин домика — костер,
под рогожей
лежит тело рабочего с пробитой
головой, а кругом сидят четверо детей не старше восьми лет и рядом плачущая беременная мать. Голодные, полуголые — в чем вышли, в том и остались.
Ров, этот ужасный ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще стоя в толпе, и упали уже мертвыми
под ноги бежавших сзади, другие погибли еще с признаками жизни
под ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек.
Лежали передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной
головой.
Мальчик съехал с кумача подушки и
лежал на войлоке, синеватый, голенький, рубашка сбилась к шее, обнажив вздутый живот и кривые ножки в язвах, руки странно подложены
под поясницу, точно он хотел приподнять себя.
Голова чуть склонилась набок.
Прежде всего она несла свое чрево, служившее приютом будущему юному Комаренку, потом
под рукой у нее был ярко заблиставший на солнце медный таз, а в том тазе мочалка, в мочалке — суконная рукавичка, в суконной рукавичке — кусочек камфарного мыла; а на
голове у нее
лежала вчетверо сложенная белая простыня.
Подбив
под себя красное кумачовое одеяло, мачеха вытянулась, как струна, и, закинув руки за
голову,
лежала точно в огне.
Так прошло четыре тёмных, дождливых дня, на третий — удар повторился, а ранним утром пятого дня грузный, рыжий Савелий Кожемякин помер, и минуту смерти его никто не видал. Монахиня, сидевшая у постели, вышла в кухню пить чай, пришёл Пушкарь сменить её; старик
лежал, спрятав
голову под подушку.
В душе и
голове гул был такой, как если бы я
лежал среди рельс,
под мчавшимся поездом.
На месте щек были черные ямы, и в одной из них
лежала прядь пепельно-седых волос, выбившихся из-под красной тряпки, которою была обмотана ее
голова.
Все спали крепким сном в доме боярина Кручины. Многие из гостей, пропировав до полуночи,
лежали преспокойно в столовой: иные на скамьях, другие
под скамьями; один хозяин и Юрий с своим слугою опередили солнце; последний с похмелья едва мог пошевелить
головою и поглядывал не очень весело на своего господина. Боярин Кручина распрощался довольно холодно с своим гостем.
Он первый с форелью (если не прежде ее) появляется в
голове родников,
лежа иногда
под самыми теми камнями, из-под которых бьет девственная струя воды.
Выпив молча стаканов шесть, Кузьмичов расчистил перед собой на столе место, взял мешок, тот самый, который, когда он спал
под бричкой,
лежал у него
под головой, развязал на нем веревочку и потряс им. Из мешка посыпались на стол пачки кредитных бумажек.
Егорушка
лежал на спине и, заложив руки
под голову, глядел вверх на небо. Он видел, как зажглась вечерняя заря, как потом она угасала; ангелы-хранители, застилая горизонт своими золотыми крыльями, располагались на ночлег; день прошел благополучно, наступила тихая, благополучная ночь, и они могли спокойно сидеть у себя дома на небе… Видел Егорушка, как мало-помалу темнело небо и опускалась на землю мгла, как засветились одна за другой звезды.
Прошло больше года. В Сокольниках, недалеко от полотна Ярославской дороги, сидели на траве Юлия и Ярцев; немного в стороне
лежал Кочевой, подложив руки
под голову, и смотрел на небо. Все трое уже нагулялись и ждали, когда пройдет дачный шестичасовой поезд, чтоб идти домой пить чай.
Только на месте кузницы, за огромной кучей щеп и гнилушек, образовался уютный угол, но там было страшно сидеть, — всё чудилось, что
под этой кучей
лежит Савёлова жена с разбитой
головой.
За ним сверху, с Лубянки, мчались одиночки, пары, тащились ваньки — зимники на облезлых клячах, тоже ухитрявшиеся торопиться
под горку. Обратно, из Охотного, встречные им, едут в гору обыкновенно тихо. Прополз сверху обоз, груженный мороженой рыбой. На паре битюгов везли громадную белугу, причем
голова ее и туловище
лежали на длинных дровнях, а хвост покоился на других, привязанных к задку первых.