Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее
дело заварилось! А я, признаюсь,
шел было
к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали,
что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у
того и у другого.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как
пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит
к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За
дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком
шли,
Что год,
то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
К вечеру этого
дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за него,
что решилась было ехать в город, но, раздумав хорошенько, написала
то противоречивое письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя его,
послала с нарочным.
И, перебирая события последних
дней, ей казалось,
что во всем она видела подтверждение этой страшной мысли: и
то,
что он вчера обедал не дома, и
то,
что он настоял на
том, чтоб они в Петербурге остановились врознь, и
то,
что даже теперь
шел к ней не один, как бы избегая свиданья с глазу на глаз.
Он
послал седло без ответа и с сознанием,
что он сделал
что то стыдное, на другой же
день, передав всё опостылевшее хозяйство приказчику, уехал в дальний уезд
к приятелю своему Свияжскому, около которого были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему, прося исполнить давнишнее намерение побывать у него.
Одеваясь, она занялась больше,
чем все эти
дни, своим туалетом, как будто он мог, разлюбив ее, опять полюбить за
то,
что на ней будет
то платье и
та прическа, которые больше
шли к ней.
И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в
день ее первой встречи с Вронским, она поняла,
что̀ ей надо делать. Быстрым, легким шагом спустившись по ступенькам, которые
шли от водокачки
к рельсам, она остановилась подле вплоть мимо ее проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на винты и цепи и на высокие чугунные колеса медленно катившегося первого вагона и глазомером старалась определить середину между передними и задними колесами и
ту минуту, когда середина эта будет против нее.
— А зачем же так вы не рассуждаете и в
делах света? Ведь и в свете мы должны служить Богу, а не кому иному. Если и другому кому служим, мы потому только служим, будучи уверены,
что так Бог велит, а без
того мы бы и не служили.
Что ж другое все способности и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего:
то — словами, а это
делом. Ведь вам же в монастырь нельзя
идти: вы прикреплены
к миру, у вас семейство.
— Знаете ли, Петр Петрович? отдайте мне на руки это — детей,
дела; оставьте и семью вашу, и детей: я их приберегу. Ведь обстоятельства ваши таковы,
что вы в моих руках; ведь
дело идет к тому, чтобы умирать с голоду. Тут уже на все нужно решаться. Знаете ли вы Ивана Потапыча?
— Поверьте мне, это малодушие, — отвечал очень покойно и добродушно философ-юрист. — Старайтесь только, чтобы производство
дела было все основано на бумагах, чтобы на словах ничего не было. И как только увидите,
что дело идет к развязке и удобно
к решению, старайтесь — не
то чтобы оправдывать и защищать себя, — нет, просто спутать новыми вводными и так посторонними статьями.
«Как недогадлива ты, няня!» —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А
то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли…» —
«Ах, няня, няня! до
того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь,
дело о письме
К Онегину». — «Ну,
дело,
дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да
что ж ты снова побледнела?» —
«Так, няня, право, ничего.
Пошли же внука своего...
Ах да: она говорит и кричит,
что так как ее все теперь бросили,
то она возьмет детей и
пойдет на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать, и она тоже, и деньги собирать, и каждый
день под окно
к генералу ходить…
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. —
Что это, да никак я
к Разумихину сам пришел! Опять
та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто
шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего
дня…
что к нему после
того на другой
день пойду, ну
что ж, и
пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
Не зная,
что делать с собою, Клим иногда
шел во флигель,
к писателю. Там явились какие-то новые люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с глазами, спрятанными за темные очки,
то и
дело потирал пухлые руки, восклицая...
Пред весною исчез Миша, как раз в
те дни, когда для него накопилось много работы, и после
того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил,
что у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром на четвертый
день позвонил доктор городской больницы и сообщил,
что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить,
чем болен Миша, — доктор повесил трубку; но приехав в больницу, Клим сначала
пошел к доктору.
Там караулила Ольга Андрея, когда он уезжал из дома по
делам, и, завидя его, спускалась вниз, пробегала великолепный цветник, длинную тополевую аллею и бросалась на грудь
к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья, несмотря на
то,
что уже
пошел не первый и не второй год ее замужества.
Дальше он не
пошел, а упрямо поворотил назад, решив,
что надо делать
дело, и возвратился
к отцу.
Тот дал ему сто талеров, новую котомку и отпустил на все четыре стороны.
— Не говори, не говори! — остановила его она. — Я опять, как на
той неделе, буду целый
день думать об этом и тосковать. Если в тебе погасла дружба
к нему, так из любви
к человеку ты должен нести эту заботу. Если ты устанешь, я одна
пойду и не выйду без него: он тронется моими просьбами; я чувствую,
что я заплачу горько, если увижу его убитого, мертвого! Может быть, слезы…
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел в ящик
к себе: и у него ничего не было. Стал припоминать, куда их
дел, и ничего не припомнил; пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил Захара,
тот и во сне не видал. Она
пошла к братцу и наивно сказала,
что в доме денег нет.
Он
пошел к Райскому. Татьяна Марковна и Вера услыхали их разговор, поспешили одеться и позвали обоих пить чай, причем, конечно, Татьяна Марковна успела задержать их еще на час и предложила проект такого завтрака,
что они погрозили уехать в
ту же минуту, если она не ограничится одним бифштексом. Бифштексу предшествовала обильная закуска, а вслед за бифштексом явилась рыба, за рыбою жареная дичь.
Дело доходило до пирожного, но они встали из-за стола и простились — не надолго.
— Разумеется, мне не нужно:
что интересного в чужом письме? Но докажи,
что ты доверяешь мне и
что в самом
деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен
к тебе. Я
шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я, как был!.. «Ах, черт возьми, это письмо из головы нейдет!» — думал между
тем сам.
— Это правда, — заметил Марк. — Я
пошел бы прямо
к делу, да
тем и кончил бы! А вот вы сделаете
то же, да будете уверять себя и ее,
что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А
то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
Что она, Альфонсинка, боится беды, потому
что сама участвовала, a cette dame, la generale, непременно приедет, «сейчас, сейчас», потому
что они
послали ей с письма копию, и
та тотчас увидит,
что у них в самом
деле есть это письмо, и поедет
к ним, а написал ей письмо один Ламберт, а про Версилова она не знает; а Ламберт рекомендовался как приехавший из Москвы, от одной московской дамы, une dame de Moscou (NB. Марья Ивановна!).
Я знал, серьезно знал, все эти три
дня,
что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел
того, потому
что ни за
что на свете не
пошел бы
к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви
к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились с ним на третий же
день как ни в
чем не бывало — мало
того: я был почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не
пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Дело в
том,
что я хотел ее тотчас
послать к Катерине Николаевне, чтоб попросить
ту в ее квартиру и при Татьяне же Павловне возвратить документ, объяснив все и раз навсегда…
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и
идут в услужение
к европейцам,
разделяя их образ жизни, пищу, обычаи и даже религию, несмотря на
то,
что в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
В Японии, напротив, еще до сих пор скоро
дела не делаются и не любят даже
тех, кто имеет эту слабость. От наших судов до Нагасаки три добрые четверти часа езды. Японцы часто
к нам ездят: ну
что бы пригласить нас стать у города, чтоб самим не терять по-пустому время на переезды? Нельзя. Почему? Надо спросить у верховного совета, верховный совет спросит у сиогуна, а
тот пошлет к микадо.
Но и инсургенты платят за это хорошо. На
днях они объявили,
что готовы сдать город и просят прислать полномочных для переговоров. Таутай обрадовался и
послал к ним девять чиновников, или мандаринов, со свитой. Едва они вошли в город, инсургенты предали их
тем ужасным, утонченным мучениям, которыми ознаменованы все междоусобные войны.
Разговор и здесь зашел о дуэли. Суждения
шли о
том, как отнесся
к делу государь. Было известно,
что государь очень огорчен за мать, и все были огорчены за мать. Но так как было известно,
что государь, хотя и соболезнует, не хочет быть строгим
к убийце, защищавшему честь мундира,
то и все были снисходительны
к убийце, защищавшему честь мундира. Только графиня Катерина Ивановна с своим свободолегкомыслием выразила осуждение убийце.
— Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось
дело. Взяла матушка лепешку эту самую, «
иду, — говорит, —
к уряднику». Батюшка у меня старик правильный. «Погоди, — говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама не знала,
что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе, не приняла слов никаких. «Пока мы ее держать будем, она, — говорит, — нас, как тараканов, изведет». Убралась, братец ты мой,
к уряднику.
Тот сейчас взбулгачился
к нам… Сейчас понятых.
Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. «В самом
деле, приехать
к людям для
того, чтобы наводить на них скуку», подумал он о себе и, стараясь быть любезным, сказал,
что с удовольствием
пойдет, если княгиня примет.
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать «
той, которая меня бедней». Такие жертвы происходят как епитимии, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец
послал Порфирия еще с вечера
к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести,
что дело уже сделано и
что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
Но сам Красоткин, когда Смуров отдаленно сообщил ему,
что Алеша хочет
к нему прийти «по одному
делу», тотчас же оборвал и отрезал подход, поручив Смурову немедленно сообщить «Карамазову»,
что он сам знает, как поступать,
что советов ни от кого не просит и
что если
пойдет к больному,
то сам знает, когда
пойти, потому
что у него «свой расчет».
День спустя
посылаю к нему Смурова и чрез него передаю,
что я с ним больше «не говорю»,
то есть это так у нас называется, когда два товарища прерывают между собой сношения.
Утром был довольно сильный мороз (–10°С), но с восходом солнца температура стала повышаться и
к часу
дня достигла +3°С. Осень на берегу моря именно
тем и отличается,
что днем настолько тепло,
что смело можно
идти в одних рубашках,
к вечеру приходится надевать фуфайки, а ночью — завертываться в меховые одеяла. Поэтому я распорядился всю теплую одежду отправить морем на лодке, а с собой мы несли только запас продовольствия и оружие. Хей-ба-тоу с лодкой должен был прийти
к устью реки Тахобе и там нас ожидать.
С утра погода стояла хмурая; небо было: туман или тучи. Один раз сквозь них прорвался было солнечный луч, скользнул по воде, словно прожектором, осветил сопку на берегу и скрылся опять в облаках. Вслед за
тем пошел мелкий снег. Опасаясь пурги, я хотел было остаться дома, но просвет на западе и движение туч
к юго-востоку служили гарантией,
что погода разгуляется. Дерсу тоже так думал, и мы бодро
пошли вперед. Часа через 2 снег перестал
идти, мгла рассеялась, и
день выдался на
славу — теплый и тихий.
На другой
день, 7 сентября, мы продолжали наше путешествие. От китайского охотничьего балагана
шли 2 тропы: одна — вниз, по реке Синанце, а другая — вправо, по реке Аохобе (по-удэгейски — Эhе,
что значит — черт). Если бы я
пошел по Синанце,
то вышел бы прямо
к заливу Джигит. Тогда побережье моря между реками Тютихе и Иодзыхе осталось бы неосмотренным.
Предоставив им заниматься своим
делом, я
пошел побродить по тайге. Опасаясь заблудиться, я направился по течению воды, с
тем чтобы назад вернуться по
тому же ручью. Когда я возвратился на женьшеневую плантацию, китайцы уже окончили свою работу и ждали меня.
К фанзе мы подошли с другой стороны, из
чего я заключил,
что назад мы
шли другой дорогой.
Китаец говорил,
что если мы будем
идти целый
день,
то к вечеру дойдем до земледельческих фанз. Действительно, в сумерки мы дошли до устья Эрлдагоу (вторая большая падь). Это чрезвычайно порожистая и быстрая река. Она течет с юго-запада
к северо-востоку и на пути своем прорезает мощные порфировые пласты. Некоторые из порогов ее имеют вид настоящих водопадов. Окрестные горы слагаются из роговика и кварцита. Отсюда до моря около 78 км.
Когда на другой
день я поднялся, солнце было уже высоко. Напившись чаю, мы взяли свои котомки и
пошли к перевалу. Здесь тропа долгое время
идет по хребту, огибая его вершины
то с одной,
то с другой стороны. Поэтому кажется,
что она
то подымается,
то опускается и как будто пересекает несколько горных отрогов.
К сумеркам мы дошли до водораздела. Люди сильно проголодались, лошади тоже нуждались в отдыхе. Целый
день они
шли без корма и без привалов. Поблизости бивака нигде травы не было. Кони так устали,
что, когда с них сняли вьюки, они легли на землю. Никто не узнал бы в них
тех откормленных и крепких лошадей, с которыми мы вышли со станции Шмаковка. Теперь это были исхудалые животные, измученные бескормицей и гнусом.
За этот
день мы так устали, как не уставали за все время путешествия. Люди растянулись и
шли вразброд. До железной дороги оставалось 2 км, но это небольшое расстояние далось нам хуже 20 в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились
к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь 200–300 шагов, сели отдыхать на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились
тому,
что мы отдыхаем так близко от станции. Один мастеровой даже пошутил.
Когда
идешь в дальнюю дорогу,
то уже не разбираешь погоды. Сегодня вымокнешь, завтра высохнешь, потом опять вымокнешь и т.д. В самом
деле, если все дождливые
дни сидеть на месте,
то, пожалуй, недалеко уйдешь за лето. Мы решили попытать счастья и хорошо сделали. Часам
к 10 утра стало видно,
что погода разгуливается. Действительно, в течение
дня она сменялась несколько раз:
то светило солнце,
то шел дождь. Подсохшая было дорога размокла, и опять появились лужи.
На следующий
день, 17 июня, мы расстались со стариком. Я подарил ему свой охотничий нож, а А.И. Мерзляков — кожаную сумочку. Теперь топоры нам были уже не нужны. От зверовой фанзы вниз по реке
шла тропинка.
Чем дальше,
тем она становилась лучше. Наконец мы дошли до
того места, где река Синь-Квандагоу сливается с Тудагоу. Эта последняя течет в широтном направлении, под острым углом
к Сихотэ-Алиню. Она значительно больше Синь-Квандагоу и по справедливости могла бы присвоить себе название Вай-Фудзина.
Характер растительности был
тот же самый,
что и около поста Ольги. Дуб, береза, липа, бархат, тополь, ясень и ива росли
то группами,
то в одиночку. Различные кустарники, главным образом, леспедеца, калина и таволга, опутанные виноградом и полевым горошком, делали некоторые места положительно непроходимыми, в особенности если
к ним еще примешивалось чертово дерево.
Идти по таким кустарникам в жаркий
день очень трудно. Единственная отрада — ручьи с холодною водою.
Ну, вот тебе, раскушу: если разговаривают два человека,
то из разговора бывает более или менее виден характер этих людей, — понимаешь,
к чему идет дело?
Им, видите ли, обоим думалось,
что когда
дело идет об избавлении человека от дурного положения,
то нимало не относится
к делу, красиво ли лицо у этого человека, хотя бы он даже был и молодая девушка, а о влюбленности или невлюбленности тут нет и речи.
Когда он кончил,
то Марья Алексевна видела,
что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах,
что она была огорчена, собственно,
тем,
что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому
что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда
дело пошло о материнских чувствах и огорчениях,
то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только
тот интерес,
что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна,
что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов,
что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли
к другому пункту, требуемому приличием,
что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось,
что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось,
что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому
что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а
что вот Марья Алексевна будет слышать,
что Верочка живет счастливо, в
чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.