Неточные совпадения
— То есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она
к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на
лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа
сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой
женщиной,] a муж светский должен быть только польщен этим.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное
лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла
к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и
с той, только
женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить
с ним.
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча
с этим равнодушно-спокойным
лицом? Он не то что охладел
к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую
женщину, — это было ясно.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих
лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной
женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего
к замужней
женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он
с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей
с нервной и угрюмой тревогой,
с злобным испугом. Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие
женщины, но если уж которая начинала трещать — яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая,
с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки
к высокому кораблю.
Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года,
лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и
к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда
с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости.
Самгин, слушая такие рассказы и рассуждения, задумчиво и молча курил и думал, что все это не
к лицу маленькой
женщине, бывшей кокотке, не
к лицу ей и чем-то немножко мешает ему. Но он все более убеждался, что из всех
женщин,
с которыми он жил, эта — самая легкая и удобная для него. И едва ли он много проиграл, потеряв Таисью.
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз
с нее,
с ее топающих ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался
к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело
женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом
с нею — себя
с растрепанной прической,
с открытым ртом на сером потном
лице.
Холеное, голое
лицо это, покрытое туго натянутой, лоснящейся, лайковой кожей, голубоватой на месте бороды, наполненное розовой кровью,
с маленьким пухлым ртом,
с верхней губой, капризно вздернутой
к маленькому, мягкому носу, ласковые, синеватые глазки и седые, курчавые волосы да и весь облик этого человека вызывал совершенно определенное впечатление — это старая
женщина в костюме мужчины.
К столу Лидии подошла пожилая
женщина в черном платье,
с маленькой головой и остроносым
лицом, взяла в руки желтую библию и неожиданно густым, сумрачным голосом возгласила...
Однажды, придя
к учителю, он был остановлен вдовой домохозяина, — повар умер от воспаления легких. Сидя на крыльце,
женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего
лица своего. Ей было уже лет под сорок; грузная,
с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь глазами овцы, сказала...
Поздно вечером
к нему явились люди, которых он встретил весьма любезно, полагая, что это — клиенты: рослая, краснощекая
женщина,
с темными глазами на грубоватом
лице, одетая просто и солидно, а
с нею — пожилой лысоватый человек,
с остатками черных, жестких кудрей на остром черепе, угрюмый, в дымчатых очках, в измятом и грязном пальто из парусины.
Потом, в бурный вихрь пляски, разорвав круг девиц, вынеслась
к рампе высокая гибкая
женщина, увлекая за собой солдата в красных штанах, в измятом кепи и
с глупым, красноносым
лицом.
Cousin, [Двоюродный брат (фр.).] который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит
к ней весело,
с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться
с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам… вдруг, взглянув ей пристально в
лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще — мальчишка, а она — уже
женщина!
Приезжали князь и княгиня
с семейством: князь, седой старик,
с выцветшим пергаментным
лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом,
с тремя звездами,
с золотой табакеркой,
с тростью
с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня — величественная красотой, ростом и объемом
женщина,
к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.
Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он провел его
с теткой Ольги,
женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо
к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему
лицу. На цепочке висит золотой лорнет.
Мне мерещилась
женщина, гордое существо высшего света,
с которою я встречусь
лицом к лицу; она будет презирать меня, смеяться надо мной, как над мышью, даже и не подозревая, что я властелин судьбы ее.
Видите, голубчик, славный мой папа, — вы позволите мне вас назвать папой, — не только отцу
с сыном, но и всякому нельзя говорить
с третьим
лицом о своих отношениях
к женщине, даже самых чистейших!
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне не
к лицу. Однако ж пора было вернуться
к деревне. Мы шли
с час все прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом
с ног до головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и
женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые
лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши
лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо
женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает
с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей
к нему из полупортика прямо на тюфяк.
По коридору послышались шаги в шлепающих котах, загремел замок, и вошли два арестанта-парашечники в куртках и коротких, много выше щиколок, серых штанах и,
с серьезными, сердитыми
лицами подняв на водонос вонючую кадку, понесли ее вон из камеры.
Женщины вышли в коридор
к кранам умываться. У кранов произошла ссора рыжей
с женщиной, вышедшей из другой, соседней камеры. Опять ругательства, крики, жалобы…
Он был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке
с любимою
женщиной тотчас же навыдумывал бог знает каких ужасов о том, что
с нею делается и как она ему там «изменяет», но, прибежав
к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему изменить,
с первого же взгляда на ее
лицо, на смеющееся, веселое и ласковое
лицо этой
женщины, — тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое подозрение и
с радостным стыдом бранил себя сам за ревность.
Если бы Кирсанов рассмотрел свои действия в этом разговоре как теоретик, он
с удовольствием заметил бы: «А как, однако же, верна теория; самому хочется сохранить свое спокойствие, возлежать на лаврах, а толкую о том, что, дескать, ты не имеешь права рисковать спокойствием
женщины; а это (ты понимай уж сам) обозначает, что, дескать, я действительно совершал над собою подвиги благородства
к собственному сокрушению, для спокойствия некоторого
лица и для твоего, мой друг; а потому и преклонись перед величием души моей.
Встанет заинтересовавшийся со скамейки, подойдет
к дому — и секрет открылся: в стене ниже тротуара широкая дверь, куда ведут ступеньки лестницы. Навстречу выбежит, ругаясь непристойно,
женщина с окровавленным
лицом, и вслед за ней появляется оборванец, валит ее на тротуар и бьет смертным боем, приговаривая...
Мы двинулись
к столику, но навстречу нам
с визгом пронеслась по направлению
к двери
женщина с окровавленным
лицом и вслед за ней — здоровенный оборванец
с криком...
Разговор кончается.
Женщина приписывается
к поселенцу такому-то, в селение такое-то — и гражданский брак совершен. Поселенец отправляется со своею сожительницей
к себе домой и для финала, чтобы не ударить
лицом в грязь, нанимает подводу, часто на последние деньги. Дома сожительница первым делом ставит самовар, и соседи, глядя на дым,
с завистью толкуют, что у такого-то есть уже баба.
И она сознавала, что гордая «пани» смиряется в ней перед конюхом-хлопом. Она забывала его грубую одежду и запах дегтя, и сквозь тихие переливы песни вспоминалось ей добродушное
лицо,
с мягким выражением серых глаз и застенчиво-юмористическою улыбкой из-под длинных усов. По временам краска гнева опять приливала
к лицу и вискам молодой
женщины: она чувствовала, что в борьбе из-за внимания ее ребенка она стала
с этим мужиком на одну арену, на равной ноге, и он, «хлоп», победил.
— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался он
с форсом. — Угодно врукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол,
к вашим услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой обиде, но не могу позволить кулачного права
с женщиной в глазах публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему
лицу, на другой манер, то — вы меня, разумеется, понимать должны, капитан…
В пакете лежали
лицом к лицу пастелевый портрет его отца в молодости,
с мягкими кудрями, рассыпанными по лбу,
с длинными томными глазами и полураскрытым ртом, и почти стертый портрет бледной
женщины в белом платье,
с белым розаном в руке, — его матери.
— Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная
женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я не видал как следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой,
лицом к лицу, борьбы
с жизнью!
Я стал на тротуаре против ворот и глядел в калитку. Только что я вышел, баба бросилась наверх, а дворник, сделав свое дело, тоже куда-то скрылся. Через минуту
женщина, помогавшая снести Елену, сошла
с крыльца, спеша
к себе вниз. Увидев меня, она остановилась и
с любопытством на меня поглядела. Ее доброе и смирное
лицо ободрило меня. Я снова ступил на двор и прямо подошел
к ней.
Тут было пять или шесть
женщин. Одна из них, по виду девочка лет четырнадцати, одетая пажом,
с ногами в розовом трико, сидела на коленях у Бек-Агамалова и играла шнурами его аксельбантов. Другая, крупная блондинка, в красной шелковой кофте и темной юбке,
с большим красивым напудренным
лицом и круглыми черными широкими бровями, подошла
к Ромашову.
Министр принимал в свой обыкновенный час. Он обошел трех просителей, принял губернатора и подошел
к черноглазой, красивой, молодой
женщине в черном, стоявшей
с бумагой в левой руке. Ласково-похотливый огонек загорелся в глазах министра при виде красивой просительницы, но, вспомнив свое положение, министр сделал серьезное
лицо.
— Еще бы он не был любезен! он знает, что у меня горло есть… а удивительное это, право, дело! — обратился он ко мне, — посмотришь на него — ну, человек, да и все тут! И говорить начнет — тоже целые потоки изливает: и складно, и грамматических ошибок нет! Только, брат, бесцветность какая, пресность, благонамеренность!.. Ну, не могу я! так, знаешь, и подымаются руки, чтоб
с лица земли его стереть… А
женщинам нравиться может!.. Да я, впрочем, всегда спать ухожу, когда он
к нам приезжает.
Аггей Никитич подошел
к аптекарю и едва только выговорил: «А позвольте вас спросить…», как из дверей в промежутке между шкафами, из коих на одном было написано narcotica [наркотическое (лат.).], а на другом — heroica [возбуждающее (лат.).], появилась молодая
женщина, нельзя сказать, чтобы очень красивая
лицом, но зато необыкновенно стройная,
с чрезвычайно ловкими и грациозными манерами, и одетая совершенно по-домашнему.
Maman, отнесшаяся
к ней в первую минуту довольно радушно, как только узнала, что она играет на провинциальном театре, вдруг переменила благосклонное выражение
лица на важное и строгое, а товарки, большею частью замужние
женщины, взглянули на нее
с таким нахальным изумлением, что она просто-напросто струсила.
И вдруг денщики рассказали мне, что господа офицеры затеяли
с маленькой закройщицей обидную и злую игру: они почти ежедневно, то один, то другой, передают ей записки, в которых пишут о любви
к ней, о своих страданиях, о ее красоте. Она отвечает им, просит оставить ее в покое, сожалеет, что причинила горе, просит бога, чтобы он помог им разлюбить ее. Получив такую записку, офицеры читают ее все вместе, смеются над
женщиной и вместе же составляют письмо
к ней от
лица кого-либо одного.
— Тэрти-файф, тэрти-файф (тридцать пятый), — сказал он ласково, и после этого, вполне уверенный, что
с таким точным указанием нельзя уже сбиться, побежал по своему спешному делу, а Матвей подумал, оглянулся и, подойдя
к ближайшему дому, позвонил. Дверь отворила незнакомая
женщина с лицом в морщинах и
с черными буклями по бокам головы. Она что-то сердито спросила — и захлопнула дверь.
На
лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его
к стене. Точно плывя по воздуху,
женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь
с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на
лицо ей.
Вскоре
к дяде Марку стали ходить гости: эта, обыкновенная, Горюшина, откуда-то выгнанный сын соборного дьякона, горбун Сеня Комаровский, а позднее
к ним присоединились угреватый и вихрастый Цветаев, служивший в земстве, лысый, весь вытертый и большеносый фельдшер Рогачев да племянница второго соборного попа Капитолина Галатская, толстая,
с красным, в малежах [Чаще называют матежами — род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных
женщин — Ред.],
лицом, крикливая и бурная.
Жена Николая Артемьевича, Анна Васильевна, была маленькая и худенькая
женщина,
с тонкими чертами
лица, склонная
к волнению и грусти.
Одна молодая, худощавая,
с продолговатым, задумчивым
лицом крестьянская
женщина, жена Ильи, сидела на нарах и качала ногой зыбку, на длинном тесте привешенную
к потолку.
Но иногда он, приходя
к ней, заставал её в постели, лежащую
с бледным, измятым
лицом,
с растрёпанными волосами, — тогда в груди его зарождалось чувство брезгливости
к этой
женщине, он смотрел в её мутные, как бы слинявшие глаза сурово, молча, не находя в себе даже желания сказать ей «здравствуй!»
— Уйди! — истерически закричал Ежов, прижавшись спиной
к стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых
к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся черная
женщина.
Лицо у нее было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула голову, протянула
к Ежову руку и заговорила
с шипением и свистом...
— Шевелись — живее! — звучно крикнул он вниз. Несколько голов поднялось
к нему, мелькнули пред ним какие-то
лица, и одно из них —
лицо женщины с черными глазами — ласково и заманчиво улыбнулось ему. От этой улыбки у него в груди что-то вспыхнуло и горячей волной полилось по жилам. Он оторвался от перил и снова подошел
к столу, чувствуя, что щеки у него горят.
Старик объяснил ему очень понятно,
с жаром. Порою он отплёвывался, морщил
лицо, выражая отвращение
к мерзости. Евсей смотрел на старика и почему-то не верил в его отвращение и поверил всему, что сказал хозяин о публичном доме. Но всё, что говорил старик о
женщине, увеличило чувство недоверия,
с которым он относился
к хозяину.
Женщина была права, в этом Евсея убеждало её спокойствие и всё его отношение
к ней. Ему шёл уже пятнадцатый год, его влечение
к смирной и красивой Раисе Петровне начинало осложняться тревожно приятным чувством. Встречая Раису всегда на минуты, он смотрел ей в
лицо с тайным чувством стыдливой радости, она говорила
с ним ласково, это вызывало в груди его благодарное волнение и всё более властно тянуло
к ней…
Стоявшая рядом
с вошедшим
женщина обернула
к говорившему свое густо наштукатуренное
лицо, подмигнула большими черными, ввалившимися глазами и крикнула...
Бабушка поняла, что эти дамы, при участии которых подносится подарок, тоже здесь для ширм, для того, чтобы всем этим многолюдством защититься от бабушкиной резкости. Княгине это даже стало смешно, и бродившие у нее по
лицу розовые пятна перестали двигаться и стали на месте. Теперь она сходилась
лицом к лицу с этой
женщиной, которая нанесла ей такой нестерпимый удар.
С приходом Молли общий разговор перешел, главным образом, на меня, и я опять рассказал о себе, затем осведомился, где Поп и Эстамп. Молли без всякого стеснения говорила мне «ты», как будто я все еще был прежним Санди, да и я, присмотревшись теперь
к ней, нашел, что хотя она стала вполне развившейся
женщиной, но сохранила в
лице и движениях три четверти прежней Молли. Итак, она сказала...