Неточные совпадения
— И любим, как родну-ю
мать, — твердил я себе под нос. — Какую бы рифму вместо
мать? играть?
кровать?.. Э, сойдет! все лучше карл-иванычевых!
Он уже не по-прежнему, с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни на что не глядя, добрался до верхних комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где стояла его
кровать, где сиживала его
мать.
Это столкновение сразу стало гимназическим событием.
Матери я ничего не говорил, чтобы не огорчать ее, но чувствовал, что дело может стать серьезным. Вечером ко мне пришел один из товарищей, старший годами, с которым мы были очень близки. Это был превосходный малый, туговатый на ученье, но с большим житейским смыслом. Он сел на
кровати и, печально помотав головой, сказал...
Он не обедал в этот день и не лег по обыкновению спать после обеда, а долго ходил по кабинету, постукивая на ходу своей палкой. Когда часа через два
мать послала меня в кабинет посмотреть, не заснул ли он, и, если не спит, позвать к чаю, — то я застал его перед
кроватью на коленях. Он горячо молился на образ, и все несколько тучное тело его вздрагивало… Он горько плакал.
Едва нашли
кровать для
матери; нам с сестрицей постлали на канапе, а отцу приготовили перину на полу.
Наконец, сон одолел ее, я позвал няню, и она уложила мою сестру спать на одной
кровати с
матерью, где и мне приготовлено было местечко; отцу же постлали на канапе.
В комнате было так темно, что я видел только образ
матери, а лица разглядеть не мог; нас подвели к
кровати, поставили на колени,
мать благословила нас образом, перекрестила, поцеловала и махнула рукой.
Мы по-прежнему ходили к нему всякий день и видели, как его мыли; но сначала я смотрел на все без участья: я мысленно жил в спальной у моей
матери, у
кровати больной.
Мать захотела жить в кабинете, и сейчас из спальной перенесли большую двойную
кровать, также красного дерева с бронзою и также великолепную; вместо кроватки для меня назначили диван, сестрицу же с Парашей и братца с кормилицей поместили в спальной, откуда была дверь прямо в девичью, что
мать нашла очень удобным.
Дедушка сидел на
кровати, а возле него по одну руку отец, по другую
мать.
Наконец комары буквально одолели нас, и мы с
матерью ушли в свою комнату без дверей и окон, а как она не представляла никакой защиты, то сели на
кровать под рединный полог, и хотя душно было сидеть под ним, но зато спокойно.
Когда мы вошли в гостиную и я увидел
кровать, на которой мы обыкновенно спали вместе с
матерью, я бросился на постель и снова принялся громко рыдать.
И вместе с тем вспомнилось ему, как в раннем детстве, еще до корпуса,
мать наказывала его тем, что привязывала его тоненькой ниткой за ногу к
кровати, а сама уходила.
Две
кровати стояли по стенам, в углу висела большая в золотой ризе икона Божьей
Матери, и перед ней горела розовая лампадка.
Володя на своей
кровати, в набитом народом уголке, освещенном одной свечкой, испытывал то чувство уютности, которое было у него, когда ребенком, играя в прятки, бывало, он залезал в шкап или под юбку
матери и, не переводя дыхания, слушал, боялся мрака и вместе наслаждался чем-то.
Людмила некоторое время не отвечала. Старуха с прежним выражением в лице и в какой-то окаменелой позе стояла около
кровати дочери и ожидала ответа ее. Наконец Людмила, не переставая плакать, отозвалась на вопрос
матери...
В первой комнате стоял стол, покрытый скатертью, в соседней виднелась
кровать, под пологом, в углу большой знакомый образ Почаевской божией
матери, которую в нашем Западном крае чтут одинаково католики и православные.
Софья Алексеевна просила позволения ходить за больной и дни целые проводила у ее
кровати, и что-то высоко поэтическое было в этой группе умирающей красоты с прекрасной старостью, в этой увядающей женщине со впавшими щеками, с огромными блестящими глазами, с волосами, небрежно падающими на плечи, — когда она, опирая свою голову на исхудалую руку, с полуотверстым ртом и со слезою на глазах внимала бесконечным рассказам старушки
матери об ее сыне — об их Вольдемаре, который теперь так далеко от них…
Ему было очень тяжело; он бросил милую записку доброго профессора на стол, прошелся раза два по комнатке и, совершенно уничтоженный горестью, бросился на свою
кровать; слезы потихоньку скатывались со щек его; ему так живо представлялась убогая комната и в ней его
мать, страждущая, слабая, может быть, умирающая, — возле старик, печальный и убитый.
Спальные внизу были пусты, и
мать моя могла осмотреть их, даже видеть ту
кровать, на которой я буду спать, казалось, она всем осталась довольна.
Я спал вместе с отцом и
матерью в их спальной, и кроватка моя стояла возле их
кровати; дверь стали запирать изнутри на крючок, и позади ее в коридорчике спала ключница Пелагея, для того чтобы убежать сонному не было мне никакой возможности.
Упадышевский, который дня за два перевел меня в свою благонравную комнату и который знал об отъезде
матери моей, следовательно понимал причину моего состояния, — не велел меня трогать, увел поскорее воспитанников наверх, поручил их одному из надзирателей и прибежал ко мне: я сидел на
кровати в том же положении...
Однажды в такую ночь Саша бесшумно спустился с
кровати, стал на колени и долго молился, обратив лицо свое в темноте к изголовью постели, где привешен был
матерью маленький образок Божьей
Матери Утоли Моя Печали.
На столе у
кровати стоял большой графин кваса, почти пустой, квас был пролит на скатерть, пробка графина лежала на полу. Строгие, светлые глаза
матери окружены синеватой тенью, но не опухли от слёз, как ожидала видеть это Наталья; глаза как будто тоже потемнели, углубились, и взгляд их, всегда несколько надменный, сегодня казался незнакомым, смотрел издали, рассеянно.
Мать не отходила от
кровати ребенка, и наконец положение больной стало до того безнадежно, что на меня уже не обращали никакого внимания, и я упросил Елизавету Николаевну дозволить мне взглянуть на сестру.
Не прошло и двух минут, как, надев сапоги и халат, я уже тихонько отворял дверь в спальню
матери. Бог избавил меня от присутствия при ее агонии; она уже лежала на
кровати с ясным и мирным лицом, прижимая к груди большой серебряный крест. Через несколько времени и остальные члены семейства, начиная с отца, окружили ее одр. Усопшая и на третий день в гробу сохранила свое просветленное выражение, так что несловоохотливый отец по окончании панихиды сказал мне: «Я никогда не видал более прекрасного покойника».
Бедная
мать, утрачивая вместе с здоровьем и энергию, все полнела, и хотя никогда не была чрезмерно толста, но по мере прибавления семейства все реже и реже покидала
кровать, обратившуюся наконец в мучительный одр болезни.
При страсти отца к постройкам, вся Новосельская усадьба, за исключением мастерской и кузницы, передвинулась выше в гору и ближе к дому. Во время же, о котором я говорю, около кухни под лесом возникла липовая баня, крытая тесом, расписанная зелеными и темно-красными полосками. Так как, по случаю перестройки дома,
матери с меньшими детьми пришлось перебираться во флигель, занимаемый отцом и моею классного, нам с отцом были поставлены
кровати в самой бане, а Андрею Карповичу в предбаннике.
Всю ночь просидел он у
кровати больной, которая, не в состоянии будучи говорить, только глядела на него — и, боже! — сколько любви, сколько привязанности было видно в этом потухшем взоре. Она скорее похожа была на
мать, на страстно любящую
мать, чем на любовницу. Во всю ночь, несмотря на убеждения Савелья, на просьбы Эльчанинова, Анна Павловна не заснула.
Муж и жена начали одеваться. Павел уже готов был чрез четверть часа и, в ожидании одевавшейся еще Юлии, пришел в комнату
матери и сел, задумавшись, около ее
кровати. Послышались шаги и голос Перепетуи Петровны. Павел обмер: он предчувствовал, что без сцены не обойдется и что тетка непременно будет протестовать против их поездки.
— Вот тебе и Паша! Подойди к матери-то, приласкайся, — говорила Перепетуя Петровна, усевшаяся на
кровати рядом с сестрою.
В его разгоряченном, взволнованном и подавленном уме лицо
матери представлялось таким бледным и болезненным, гимназия — таким неуютным и суровым местом, а он сам — таким несчастным, заброшенным мальчиком, что Буланин, прижавшись крепко ртом к подушке, заплакал жгучими, отчаянными слезами, от которых вздрагивала его узкая железная
кровать, а в горле стоял какой-то сухой колючий клубок…
Сын его лежал в забытьи; он сел подле
кровати и думал: «Неужели и ты пойдешь вслед за
матерью?
Около
кровати заплакал ребенок.
Мать спросонья толкнула люльку и, сама борясь с дремотой, запела под жалобный скрип веревок старинную колыбельную песню...
Девочка, лежавшая на
кровати рядом с
матерью, вдруг проговорила торопливо и неясно длинную фразу…
В комнате было темно; фельдшер толкнулся в дверь — заперта; тогда, зажигая спичку за спичкой, он бросился назад в сени, оттуда в кухню, из кухни в маленькую комнату, где все стены были увешаны юбками и платьями и пахло васильками и укропом, и в углу около печи стояла чья-то
кровать с целою горою подушек; тут, должно быть, жила старуха, Любкина
мать; отсюда прошел он в другую комнату, тоже маленькую, и здесь увидел Любку.
Она не договорила. Он схватил ее за руку, сдернул с
кровати и стал бить по голове, по бокам, по груди. Чем больше он бил, тем больше разгоралась в нем злоба. Она кричала, защищалась, хотела уйти, но он не пускал ее. Девочка проснулась и бросилась к
матери.
Она его всем своим холодным корпусом замещала, и я с особой усладой тайного узнавания прижималась к ней стриженым, горячим от лета, затылком, читая Валерии вслух запрещенные
матерью и поэтому Валерией разрешенные — в руки данные — «Мертвые Души», до которых — мертвецов и душ — так никогда и не дочиталась, ибо в последнюю секунду, когда вот-вот должны были появиться — и мертвецы и души — как нарочно слышался шаг
матери (кстати, она так никогда и не вошла, а всегда только, в нужную минуту — как по заводу — проходила) — и я, обмирая от совсем уже другого — живого страха, пихала огромную книгу под
кровать (ту!).
Положив руки на его туловище и спрятав лицо в складки постели, перед
кроватью стояла на коленях
мать.
— Да там,
мать моя, и
кровати поставить нельзя; тесно будет. Кому ж там жить?
А Дунюшка тут. Посадили ее на
кровать возле
матери. Белокуренькая девочка смеется аленьким ротиком и синенькими глазками, треплет розовую ленточку, что была в вороту́ материной сорочки… Так и заливается — ясным, радостным смехом.
Нина Владимировна несколько раз горячо поцеловала за нее своего славного сынишку и глаза её обратились к Леночке, которая, в свою очередь, подала
матери искусно вышитый коврик к
кровати.
Вот
мать ее вынимает из шкатулки, той самой шкатулки, что отец перед смертью велел подать к нему на
кровать, большой пакет.
В этой спальне прошла ее замужняя жизнь. Все в ней было ее, данное за ней из родительского дома. Обе ореховые
кровати, купленные на ярмарке в Нижнем у московского мебельщика Соловьева с «Устретенки», как произносила ее
мать; вот это трюмо оттуда же; ковер, кисейные шторы, отделка мебели из «морозовского» кретона, с восточными разводами… И два золоченых стульчика в углу около пялец… К пяльцам она не присаживалась с тех пор, как вышла замуж.
Небывалое волнение охватило ее, когда она наклонилась к нему и взяла руку, уже налитую водой, холодную. Перед ней полумертвец, а она боится, как бы он не проник ей в душу, каким-нибудь одним вопросом не распознал: с какими затаенными мыслями стоят они с
матерью у его
кровати.
Пришла старуха
мать. Увидев его сморщенное лицо и большие глаза, она испугалась, упала на колени пред
кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей тоже почему-то казалось, что он худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного.
Отца она видела в темноте его чуланчика. Он лежал целый день в угловой каморке без окон, где
кровать приткнута к стене, и между ее краем и стеклянной дверью меньше полуаршина расстояния.
Мать сколько раз упрашивала его перебираться в комнату, где они когда-то спали вместе, но он не соглашался.
А
мать ползала у кресла и уже не кричала, а хрипела только и билась головой о колеса. И чистенькая, со взбитыми подушками, с завернутым одеялом, стояла
кровать, та самая, которую я купил четыре года назад — перед свадьбой…
С помощью Дуняши она перевела
мать под руки с кресла на
кровать, раздела и уложила.
Бросилась Тася на
кровать. Ее всю трясло. Через минуту она начала хохотать. С ней случилась первая в ее жизни истерика. Прежде она не верила в припадки, видя, как
мать напускала на себя истерики. А теперь она будет знать, что это такое.