Уж с утра до вечера и снова
С вечера до самого утра
Бьется войско князя удалого,
И растет
кровавых тел гора.
День и ночь над полем незнакомым
Стрелы половецкие свистят,
Сабли ударяют по шеломам,
Копья харалужные трещат.
Мертвыми усеяно костями,
Далеко от крови почернев,
Задымилось поле под ногами,
И взошел великими скорбями
На Руси кровавый тот посев.
Неточные совпадения
Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми
телами; я спотыкался о
тела и скользил в
кровавых лужах…
Вот на пути моем
кровавомМой вождь под знаменем креста,
Грехов могущий разрешитель,
Духовной скорби врач, служитель
За нас распятого Христа,
Его святую кровь и
телоПринесший мне, да укреплюсь,
Да приступлю ко смерти смело
И жизни вечной приобщусь!
Плод полей и грозды сладки
Не блистают на пирах;
Лишь дымятся
тел остатки
На
кровавых алтарях.
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит —
В унижении глубоком
Человека всюду зрит!
Но нередкий в справедливом негодовании своем скажет нам: тот, кто рачит о устройстве твоих чертогов, тот, кто их нагревает, тот, кто огненную пряность полуденных растений сочетает с хладною вязкостию северных туков для услаждения расслабленного твоего желудка и оцепенелого твоего вкуса; тот, кто воспеняет в сосуде твоем сладкий сок африканского винограда; тот, кто умащает окружие твоей колесницы, кормит и напояет коней твоих; тот, кто во имя твое
кровавую битву ведет со зверями дубравными и птицами небесными, — все сии тунеядцы, все сии лелеятели, как и многие другие, твоея надменности высятся надо мною: над источившим потоки кровей на ратном поле, над потерявшим нужнейшие члены
тела моего, защищая грады твои и чертоги, в них же сокрытая твоя робость завесою величавости мужеством казалася; над провождающим дни веселий, юности и утех во сбережении малейшия полушки, да облегчится, елико то возможно, общее бремя налогов; над не рачившим о имении своем, трудяся деннонощно в снискании средств к достижению блаженств общественных; над попирающим родством, приязнь, союз сердца и крови, вещая правду на суде во имя твое, да возлюблен будеши.
В одно мгновенье бранный луг
Покрыт холмами
тел кровавых,
Живых, раздавленных, безглавых...
— Знаешь, приснится иногда, — он на кресте, и на
теле кровавые капельки.
Назарка подошел к
телу и поправил подвернувшуюся голову так, чтобы видеть
кровавую круглую рану над виском и лицо убитого.
Улетят, развеются туманы,
Приоткроет очи Игорь-князь,
И утру
кровавые я раны,
Над могучим
телом наклонясь».
И сам, прирублен саблею каленой,
В чужом краю, среди
кровавых трав,
Кипучей кровью в битве обагренный,
Упал на щит червленый, простонав:
«Твою дружину, княже. приодели
Лишь птичьи крылья у степных дорог,
И полизали кровь на юном
телеЛесные звери, выйдя из берлог».
— Итак, она точно его любит! — шептал Вадим, неподвижно остановясь в дверях. Одна его рука была за пазухой, а ногти его по какому-то судорожному движению так глубоко врезались в
тело, что когда он вынул руку, то пальцы были в крови… он как безумный посмотрел на них, молча стряхнул
кровавые капли на землю и вышел.
И вот страшный, безумный, пронзительный крик на мгновение заглушил весь хор. Жрецы быстро расступились, и все бывшие в храме увидели ливанского отшельника, совершенно обнаженного, ужасного своим высоким, костлявым, желтым
телом. Верховный жрец протянул ему нож. Стало невыносимо тихо в храме. И он, быстро нагнувшись, сделал какое-то движение, выпрямился и с воплем боли и восторга вдруг бросил к ногам богини бесформенный
кровавый кусок мяса.
Свалив ее с ног кулаками, он до устали бил ее огромными коваными сапожищами, потом созвал всю мужскую прислугу, приказал раздеть жену догола, и сам, поочередно с кучером, стегал кнутом ее прекрасное
тело, обратив его под конец в сплошной кусок
кровавого мяса.
Зверь не таков. При виде крови глаза его загораются зеленоватым огнем, он радостно разрывает прекрасное
тело своей жертвы, превращает его в
кровавое мясо и, грозно мурлыча, пачкает морду кровью. Мы знаем художников, в душе которых живет этот стихийно-жестокий зверь, радующийся на кровь и смерть. Характернейший среди таких художников — Редиард Киплинг. Но бесконечно чужд им Лев Толстой.
Александра Михайловна, с закинутою, мертвенно-неподвижною головою, лежала на кровати. Волосы спутанными космами тянулись по подушке, левый глаз и висок вздулись громадным
кровавым волдырем, сквозь разодранное платье виднелось
тело. Вокруг суетились хозяйка и Дунька. Зина сидела на сундуке, дрожала, глядела блестящими глазами в окно и по-прежнему слабо стонала, растирая рукою колени.
Внесли солдата, раненного шимозою; его лицо было, как маска из
кровавого мяса, были раздроблены обе руки, обожжено все
тело. Стонали раненные в живот. Лежал на соломе молодой солдатик с детским лицом, с перебитою голенью; когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок. В углу сидел пробитый тремя пулями унтер-офицер; он три дня провалялся в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, унтер-офицер оживленно рассказывал, как их полк шел в атаку на японскую деревню.
Он не успел окончить. Убийственный топор звякнул, и голова его отскочила от туловища, и покатилась по песку, чертя по нему
кровавые следы. Некоторые дрогнули, другие же, остервенясь еще более, продолжали волочить по площади обезглавленное
тело, схватили Захария Овина, брата его Кузьму и убили их обухом топора.
Перо отказывается описывать эти ужасы, скажем лишь, что после окончания
кровавой расправы и отъезда государя во Псков, все, еще живые, духовенство, миряне, собрались в поле, у церкви Рождества Христова, служить общую панихиду над тамошнею скудельницею, где лежало десять тысяч неотпетых христианских
тел.
Голос Ярославнин слышится, на заре одинокой чечоткою кличет:
«Полечу, — говорит, — чечоткою по Дунаю,
Омочу бобровый рукав в Каяле-реке,
Оботру князю
кровавые раны на отвердевшем
теле его».
Кузьма продолжал свою страшную работу пока рука его не устала и жертва не замолкла.
Тело Фимки представляло из себя
кровавую массу; кой-где мясо болталось клочками. Кузьма бросил кнут возле жертвы, нагнулся над ней и стал прислушиваться. Фимка слабо дышала.
Еще не становясь на ноги, он заползал на четвереньках в самые отдаленные углы огромной бакши; спускался по скользкому илу к самой воде глубокой речки; засыпал в траве под черемухой, где всегда вертелись безвредные ужи, но где зато не один раз было убито и несколько гадюк, и не утянула к себе Малвошку синяя глубина вод, не положило
кровавой ранки на его чистое
тело ядовитое жало пресмыкающейся гадины.
Давыдов, пламенный боец,
Он вихрем в бой
кровавый;
Он в мире сча́стливый певец
Вина, любви и славы.
Кудашев скоком через ров
И лётом на стремнину;
Бросает взглядом Чернышёв
На меч и гром дружину;
Орлов отважностью орёл;
И мчит грозу ударов
Сквозь дым и огнь, по грудам
тел,
В среду врагов Кайсаров.