Неточные совпадения
П.
А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким
критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным.
— Зря ты, Клим Иванович, ежа предо мной изображаешь, — иголочки твои не страшные, не колют. И напрасно ты возжигаешь огонь разума в сердце твоем, — сердце у тебя не горит,
а — сохнет. Затрепал ты себя — анализами, что ли, не знаю уж чем! Но вот что я знаю: критически мыслящая личность Дмитрия Писарева, давно уже лишняя в жизни, вышла из моды, —
критика выродилась в навязчивую привычку ума и — только.
—
А критикуют у нас от конфуза пред Европой, от самолюбия, от неумения жить по-русски. Господину Герцену хотелось Вольтером быть, ну и у других
критиков — у каждого своя мечта. Возьмите лепешечку, на вишневом соке замешена; домохозяйка моя — неистощимой изобретательности по части печева, — талант!
— Право
критики основано или на твердой вере или на точном знании. Я не чувствую твоих верований,
а твои знания, согласись, недостаточны…
—
Критика — законна. Только — серебро и медь надобно чистить осторожно,
а у нас металлы чистят тертым кирпичом, и это есть грубое невежество, от которого вещи страдают. Европа весьма величественно распухла и многими домыслами своими, конечно, может гордиться. Но вот, например, европейская обувь, ботинки разные, ведь они не столь удобны, как наш русский сапог,
а мы тоже начали остроносые сапоги тачать, от чего нам нет никакого выигрыша, только мозоли на пальцах. Примерчик этот возьмите иносказательно.
— Корреспонденций моих — не печатают. Редактор, старый мерин, пишет мне, что я слишком подчеркиваю отрицательные стороны,
а это не нравится цензору. Учит: всякая
критика должна исходить из некоторой общей идеи и опираться на нее.
А черт ее найдет, эту общую идею!
— Нет, погоди: имеем две
критики, одну — от тоски по правде, другую — от честолюбия. Христос рожден тоской по правде,
а — Саваоф?
А если в Гефсиманском-то саду чашу страданий не Саваоф Христу показал,
а — Сатана, чтобы посмеяться? Может, это и не чаша была,
а — кукиш? Юноши, это вам надлежит решить…
— Я здесь — все знаю, всех людей, всю их жизнь, все накожные муки. Я знаю больше всех социологов,
критиков, мусорщиков. Меня судьба употребляет именно как мешок для сбора всякой дряни. Что ты вздрогнул,
а? Что ты так смотришь? Презираешь? Ну,
а ты — для чего? Ты — холостой патрон, галок пугать, вот что ты!
— Но Толстой устал от бесконечного усложнения культурной жизни, которую он сам же мастерски усложняет как художник. Он имеет право
критики потому, что много знает,
а — вы? Что вы знаете?
— Государство наше — воистину, брат, оригинальнейшее государство, головка у него не по корпусу, — мала. Послал Лидию на дачу приглашать писателя Катина. Что же ты, будешь
критику писать,
а?
Я рано пришел,
а ты еще не остыл и к тому же туго выносишь
критику.
— Ты это про что? — как-то неопределенно глянул на него Митя, — ах, ты про суд! Ну, черт! Мы до сих пор все с тобой о пустяках говорили, вот все про этот суд,
а я об самом главном с тобою молчал. Да, завтра суд, только я не про суд сказал, что пропала моя голова. Голова не пропала,
а то, что в голове сидело, то пропало. Что ты на меня с такою
критикой в лице смотришь?
Нет, ступай отрицать, без отрицания-де не будет
критики,
а какой же журнал, если нет «отделения
критики»?
Прудон, конечно, виноват, поставив в своих «Противоречиях» эпиграфом: «Destruam et aedificabo»; [«Разрушу и воздвигну» (лат.).] сила его не в создании,
а в
критике существующего. Но эту ошибку делали спокон века все, ломавшие старое: человеку одно разрушение противно; когда он принимается ломать, какой-нибудь идеал будущей постройки невольно бродит в его голове, хотя иной раз это песня каменщика, разбирающего стену.
Никаких «
критик» в этом последнем смысле не допускалось, даже на лихоимство не смотрели, как на зло,
а видели в нем глухой факт, которым надлежало умеючи пользоваться.
А. Волынский был одним из первых в защите в литературной
критике философского идеализма, он хотел, чтобы
критика была на высоте великой русской литературы, и прежде всего на высоте Достоевского и Л. Толстого, и резко нападал на традиционную русскую
критику, Добролюбова, Чернышевского, Писарева, которые все еще пользовались большим авторитетом в широких кругах интеллигенции.
Но русский народ подстерегают опасности, с одной стороны, обскурантского отрицания культуры вместо эсхатологической
критики ее,
а с другой стороны, механической, коллективистической цивилизации.
Толстовство, которое ниже самого Толстого, интересно, главным образом, своей
критикой,
а не положительным учением.
И радикальна сейчас не гносеологическая
критика философии, ее задач и ее компетенции,
а критика религиозная, воистину предшествующая всякому философскому познанию и воистину главенствующая над ним.
А если, уже после этого объяснения, окажется, что наши впечатления ошибочны, что результаты их вредны или что мы приписываем автору то, чего в нем нет, — тогда пусть
критика займется разрушением наших заблуждений, но опять-таки на основании того, что дает нам сам автор».
Если он ставит в зависимости один от другого несколько фактов,
а по рассмотрению
критики окажется, что эти факты никогда в такой зависимости не бывают,
а зависят совершенно от других причин, — опять очевидно само собой, что автор неверно понял связь изображаемых им явлений.
Были, пожалуй, и такие ученые, которые занимались опытами, долженствовавшими доказать превращение овса в рожь; были и
критики, занимавшиеся доказыванием того, что если бы Островский такую-то сцену так-то изменил, то вышел бы Гоголь,
а если бы такое-то лицо вот так отделал, то превратился бы в Шекспира…
Конечно, вольному воля: недавно еще один
критик пытался доказать, что основная идея комедии «Не в свои сани не садись» состоит в том, что безнравственно купчихе лезти замуж за дворянина,
а гораздо благонравнее выйти за ровню, по приказу родительскому.
Критика должна сказать: «Вот лица и явления, выводимые автором; вот сюжет пьесы;
а вот смысл, какой, по нашему мнению, имеют жизненные факты, изображаемые художником, и вот степень их значения в общественной жизни».
Словом — трудно представить себе возможность середины, на которой можно было бы удержаться, чтобы хоть сколько-нибудь согласить требования, в течение десяти лет предъявлявшиеся Островскому разными (
а иногда и теми же самыми)
критиками.
И
критика Белинского не трогала гоголевских теорий, пока он являлся пред нею просто как художник; она ополчилась на него тогда, когда он провозгласил себя нравоучителем и вышел к публике не с живым рассказом,
а с книжицею назидательных советов…
В этих двух противоположных отрывках можно найти ключ к тому, отчего
критика до сих пор не могла прямо и просто взглянуть на Островского как на писателя, изображающего жизнь известной части русского общества,
а все усмотрели на него как на проповедника морали, сообразной с понятиями той или другой партии.
Если он, например, силится возвести какое — нибудь лицо во всеобщий тип,
а критика докажет, что оно имеет значение очень частное и мелкое, — ясно, что автор повредил произведению ложным взглядом на героя.
— О, это так! — вскричал князь. — Эта мысль и меня поражала, и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, — знатоки народной жизни и
критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно;
а прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности. Вы это прекрасно заметили, генерал! — с жаром закончил князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.
Ну, опиши я эти все факты, —
а я бывал свидетелем и величайших фактов, — издай я их теперь, и все эти
критики, все эти литературные тщеславия, все эти зависти, партии и… нет-с, слуга покорный!
Н.
А.Полевой в «Московском Телеграфе» заявил, что «драма в сущности своей не выдерживает никакой
критики», и иронизировал по поводу патриотизма автора.
Ты помнишь, какой тонкий
критик был Еспер Иваныч,
а он всегда говорил, что у нас актерам дают гораздо больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения к писателю, как исполнителя — к композитору; они ничего не должны придумывать своего,
а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано автором, —
а ты знаешь наших авторов, особенно при нынешнем репертуаре.
— Нет, не глупости! — воскликнул, в свою очередь, Живин. — Прежде, когда вот ты,
а потом и я, женившись, держали ее на пушкинском идеале, она была женщина совсем хорошая;
а тут, как ваши петербургские поэты стали воспевать только что не публичных женщин,
а критика — ругать всю Россию наповал, она и спятила, сбилась с панталыку: сначала объявила мне, что любит другого; ну, ты знаешь, как я всегда смотрел на эти вещи. «Очень жаль, говорю, но, во всяком случае, ни стеснять, ни мешать вам не буду!»
— Ну,
а что, как там у вас? — начал он снова. — Что Б., все еще
критику пишет?
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как об тебе там сперва прокричали,
а так, просто талант (я еще вот сегодня читал на тебя эту
критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худо третируют: ну да ведь это что ж за газета!).
— Гм… это все твоя литература, Ваня! — вскричал он почти со злобою, — довела до чердака, доведет и до кладбища! Говорил я тебе тогда, предрекал!..
А что Б. все еще
критику пишет?
Он с приятной улыбкой узнаёт, что повесть кончена и что следующий номер книжки, таким образом, обеспечен в главном отделе, и удивляется, как это я мог хоть что-нибудь кончить,и при этом премило острит. Затем идет к своему железному сундуку, чтоб выдать мне обещанные пятьдесят рублей,
а мне между тем протягивает другой, враждебный, толстый журнал и указывает на несколько строк в отделе
критики, где говорится два слова и о последней моей повести.
К чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно на жизнь, о чем уже заметил мне один глубокомысленный
критик, с негодованием разбирая мою последнюю повесть?» Но, раздумывая и сетуя, я все-таки оставался на месте,
а между тем болезнь одолевала меня все более и более, и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату.
—
А разве уж и
критики появились?
— Хороша-то хороша. И
критиков заранее устранил, и насчет этой дележки:"Об себе, мол, думаете,
а старших забываете"… хоть куда! Только вот что я вам скажу: не бывать вороне орлом! Как он там ни топырься,
а оставят они его по-прежнему на одних балыках!
Следовательно, если выслушивать
критики, то для одного рассмотрения их придется учредить особую комиссию,
а впоследствии, быть может, и целое министерство.
Никакая
критика в этом случае не поможет, потому что достоинство сапога зависит не от
критики,
а от сапожника.
Я не говорю, что Хрисашка представляет собой образец добродетели; я знаю, что он кругом виноват,
а напротив того,
критик его, Софрон Матвеич (впрочем, снимающий перед Хрисашкой картуз), кругом прав.
Что, ежели он ищет только повода, чтоб прекратить бесплодное фрондерство,
а затем явиться к князю Ивану Семенычу с повинной, сказав:"La critique est aisee, mais l'art est difficile, [
Критика легка, искусство трудно (франц.)] ваше сиятельство, я вчера окончательно убедился в святости этой истины"?
— Многие из вас, господа, не понимают этого, — сказал он, не то гневно, не то иронически взглядывая в ту сторону, где стояли члены казенной палаты, — и потому чересчур уж широкой рукой пользуются предоставленными им прерогативами. Думают только о себе,
а про старших или совсем забывают, или не в той мере помнят, в какой по закону помнить надлежит. На будущее время все эти фанаберии должны быть оставлены. Яздесь всех критикую, я-с.
А на себя никаких
критик не потерплю-с!
—
Критики вообще вредны,
а у нас в особенности.
— Удодов — по преимуществу. Много тут конкурентов было: и голова впрашивался, и батальонный командир осведомлялся, чем пахнет, — всех Удодов оттер. Теперь он Набрюшникова так настегал, что тот так и лезет, как бы на кого наброситься. Только и твердит каждое утро полициймейстеру:"
Критиков вы мне разыщите! критиков-с!
А врагов мы, с божьею помощью, победим-с!"
Благодаря беготне дело сошло с рук благополучно; но затем предстояли еще и еще дела. Первое издание азбуки разошлось быстро, надо было готовиться к другому — уже без промахов. «Дивчину» заменили старухой и подписали: Домна; «Пана» заменили мужичком с топором за поясом и подписали: Потап-плотник. Но как попасть в мысль и намерения «
критики»? Пожалуй, будут сравнивать второе издание с первым и скажут:
а! догадались! думаете, что надели маску, так вас под ней и не узнают!
"Тогда лишь я счастливым почитать себя буду… — начал он, но, вспомнив, что за сие не похвалят, продолжал: —
А впрочем, если б и впредь оное продолжать за нужное было сочтено, то мы и за сие должны благодарить и оным без
критики пользоваться".
— Теперь
критики только и дело, что расхваливают его нарасхват, — продолжал между тем Годнев гораздо уже более ободренным тоном. — И мне тем приятнее, — прибавил он, склоняя по обыкновению голову набок, — что вы, человек образованный и знакомый со многими иностранными литературами, так отзываетесь,
а здешние некоторые господа не хотят и внимания обратить на это сочинение и еще смеются!