Неточные совпадения
— Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат? А черт их разберет, что они кричат? Быки-то их
понимают; запрягите хоть двадцать, так
коли они крикнут по-своему, быки всё ни с места… Ужасные плуты! А что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут!
«Ах,
коли бы ты знала, душа моя, как я мучилась и как теперь рада, что ты приехала…» Я
понял, что она воображала видеть maman и остановился.
— Вот тебе! вот тебе!.. Бросим его,
коли он шуток не
понимает… Пойдемте вниз, — сказал Сережа, неестественно засмеявшись.
—
Понимаю (вы, впрочем, не утруждайте себя: если хотите, то много и не говорите);
понимаю, какие у вас вопросы в ходу: нравственные, что ли? вопросы гражданина и человека? А вы их побоку; зачем они вам теперь-то? Хе, хе! Затем, что все еще и гражданин и человек? А
коли так, так и соваться не надо было; нечего не за свое дело браться. Ну, застрелитесь; что, аль не хочется?
— А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем, что оттолкнешь человека, — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не
понимаете! Человека не уважаете, себя обижаете… А
коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и дело одно общее завязалось.
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил!
Понимаете вы это! Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет,
коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд.
Коля и Леня, еще не
поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня
понять. «Воля ваша, — сказал он. —
Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»
— А
коли ты не совсем меня
понимаешь, так я тебе доложу следующее: по-моему — лучше камни бить на мостовой, чем позволить женщине завладеть хотя бы кончиком пальца.
Клим Самгин никак не мог
понять свое отношение к Спивак, и это злило его. Порою ему казалось, что она осложняет смуту в нем, усиливает его болезненное состояние. Его и тянуло к ней и отталкивало от нее. В глубине ее кошачьих глаз, в центре зрачка, он подметил холодноватую, светлую иголочку, она
колола его как будто насмешливо, а может быть, зло. Он был уверен, что эта женщина с распухшим животом чего-то ищет в нем, хочет от него.
Красавина. Нешто я, матушка, не
понимаю? У меня совесть-то чище золота, одно слово — хрусталь, да что ж ты прикажешь делать,
коли такие оказии выходят? Ты рассуди, какая мне радость, что всякое дело все врозь да врозь. Первое дело — хлопоты даром пропадают, а второе дело — всему нашему званию мараль. А просто сказать: «Знать, не судьба!» Вот и все тут. Ну да уж я вам за всю свою провинность теперь заслужу.
— Помилуйте, после того, что вы сказали, после гнева вашего на Марфу Васильевну и на моего
Колю? Он действительно заслуживает наказания… Я
понимаю…
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так
поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять,
коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
— Ты еще маленький, а она над тобою смеется — вот что! У нас была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и другое: и деньги и то —
понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а
коли б ты видел, в каком это было чулане! Ты еще не жил; если б ты знал, каких чуланов они не побоятся…
— Как же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит. Знаю и обличаю и браню ее, а
коли акт составить — жалко: старуха, внучата у ней, — сказал приказчик всё с той же улыбкой, выражавшей и желание быть приятным хозяину и уверенность в том, что Нехлюдов, точно так же как и он,
понимает всякие дела.
Коль убил, так убил, а как же это,
коли убил, так не убил — кто
поймет это?
— Я вас
понимаю, Карамазов, я вижу, вы знаете человека, — прибавил проникновенно
Коля.
Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на
Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате
понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького мальчика.
— Это непременно так будет, Карамазов, я вас
понимаю, Карамазов! — воскликнул, сверкнув глазами,
Коля. Мальчики заволновались и тоже хотели что-то воскликнуть, но сдержались, пристально и умиленно смотря на оратора.
И впрямь, стало быть, ты это
понимаешь,
коли так с первого слова брякнул, что
понимаешь, — с злорадством проговорил Ракитин.
— Оченно понимаю-с. А
коли вы этого не покажете, то и я-с всего нашего с вами разговору тогда у ворот не объявлю…
Но после случая на железной дороге он и на этот счет изменил свое поведение: намеков себе уже более не позволял, даже самых отдаленных, а о Дарданелове при матери стал отзываться почтительнее, что тотчас же с беспредельною благодарностью в сердце своем
поняла чуткая Анна Федоровна, но зато при малейшем, самом нечаянном слове даже от постороннего какого-нибудь гостя о Дарданелове, если при этом находился
Коля, вдруг вся вспыхивала от стыда, как роза.
Там
Коля начал с того, что оглядел железную дорогу в подробности, изучил распорядки,
понимая, что новыми знаниями своими может блеснуть, возвратясь домой, между школьниками своей прогимназии.
— О да, всё… то есть… почему же вы думаете, что я бы не
понял? Там, конечно, много сальностей… Я, конечно, в состоянии
понять, что это роман философский и написан, чтобы провести идею… — запутался уже совсем
Коля. — Я социалист, Карамазов, я неисправимый социалист, — вдруг оборвал он ни с того ни с сего.
— Знаю:
коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не
понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
—
Коли он сечет с навеса, просто сверху кладет лозу, — ну, тут лежи спокойно, мягко; а ежели он с оттяжкой сечет, — ударит да к себе потянет лозину, чтобы кожу снять, — так и ты виляй телом к нему, за лозой,
понимаешь? Это легче!
Коля всё еще не
понимал дела вполне и даже надеялся взять строгостию.
Когда же, уже чрез час, князь довольно хорошо стал
понимать окружающее,
Коля перевез его в карете из гостиницы к Лебедеву.
— Дома, все, мать, сестры, отец, князь Щ., даже мерзкий ваш
Коля! Если прямо не говорят, то так думают. Я им всем в глаза это высказала, и матери, и отцу. Maman была больна целый день; а на другой день Александра и папаша сказали мне, что я сама не
понимаю, что вру и какие слова говорю. А я им тут прямо отрезала, что я уже всё
понимаю, все слова, что я уже не маленькая, что я еще два года назад нарочно два романа Поль де Кока прочла, чтобы про всё узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок не упала.
Коля провел князя недалеко, до Литейной, в одну кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой на столике и в самом деле с «Indеpendance Belge» в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и начал было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем, князь почти ничего не
понял, потому что генерал был уж почти что готов.
— Это два шага, — законфузился
Коля. — Он теперь там сидит за бутылкой. И чем он там себе кредит приобрел,
понять не могу? Князь, голубчик, пожалуйста, не говорите потом про меня здесь нашим, что я вам записку передал! Тысячу раз клялся этих записок не передавать, да жалко; да вот что, пожалуйста, с ним не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом.
Коля был озабочен и как бы в недоумении; он многого не
понимал в «сумасшествии генерала», как он выражался, конечно, не зная основных причин этой новой сумятицы в доме.
— Н-нет… Нину Александровну в это дело… Боже сохрани! Да и
Колю… Я, впрочем, вас еще, может быть, и не
понимаю, Лебедев.
А князь стал, наконец, до того расстроен, что когда, часа два спустя, к нему прибежал посланный от
Коли с известием о болезни отца, то в первую минуту он почти не мог
понять, в чем дело.
Что тут такое, я
понять не могу и ни разу не
понимал: или любит тебя без предела, или…
коли любит, так как же с другою тебя венчать хочет?
Да и ты, мой кормилец,
коли подумаешь хорошенько, ведь ты не глуп, сам
поймешь, к чему я это у тебя спрашиваю.
— Вот твои деньги,
коли не
понимаешь своей пользы…
Странно, что С. Г. говорит о Каролине Карловне: «К. К. неожиданно нагрянула, пробыла несколько часов в Урике и теперь временно в Иркутске sans feu, ni lieu pour le moment». [Теперь ни
кола, ни двора (без пристанища) (франц.).] Не
понимаю, каким образом тетка так была принята, хоть она и не ожидала отверзтых объятий, как сама говорила в Ялуторовске…
Уже одетые, они долго стояли в открытых дверях, между коридором и спальней, и без слов, грустно глядели друг на друга. И
Коля не
понимал, но чувствовал, что в эту минуту в его душе совершается один из тех громадных переломов, которые властно сказываются на всей жизни. Потом он крепко пожал Жене руку и сказал...
— Будет, Женя, перестань, милая! — тоном искреннего страдания возразил
Коля. — Я все, все
понял, не нужно теперь… Не добивай же меня!..
— Слушай,
Коля, это твое счастье, что ты попал на честную женщину, другая бы не пощадила тебя. Слышишь ли ты это? Мы, которых вы лишаете невинности и потом выгоняете из дома, а потом платите нам два рубля за визит, мы всегда —
понимаешь ли ты? — она вдруг подняла голову, — мы всегда ненавидим вас и никогда не жалеем!
— Ты видишь эти белые пятна? Это — сифилис,
Коля!
Понимаешь — сифилис в самой страшной, самой тяжелой степени. Теперь одевайся и благодари бога.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали
колья через каждые десять сажен; настоящего же дела, то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не
понимал, как и все меня окружавшие.
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее,
коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем не
понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
— Гм… значит, и я уж сделался в ваших глазах подозрительным… Скоренько! Нет,
коли так, то рассказывайте.
Поймите, что ведь до сих пор вы ничего еще не сказали, кроме того, что дождь — от облаков.
— Ты паскудник! ты этого не
понимаешь! — отвечает Плешивцев, — ты всюду со своей арифметикой лезешь, из всего сухую формулу хочешь сделать, а для меня совсем другое важно. Для тебя животворящий принцип — палка! а для меня этого мало. И палка, сударь, нема,
коли в ней любви действо не проявляется!
В этом роде мы еще с четверть часа поговорили, и все настоящего разговора у нас не было. Ничего не
поймешь. Хороша ли цена Дерунова? — "знамо хороша,
коли сам дает". Выстоят ли крестьяне, если им землю продать? — "знамо, выстоят, а може, и не придется выстоять, коли-ежели…"
— А
коли вы это
понимаете, мамаша, значит, всем вы им нужны — всем! — серьезно сказал Егор.
— Все, которые грамотные, даже богачи читают, — они, конечно, не у нас берут… Они ведь
понимают — крестьяне землю своей кровью вымоют из-под бар и богачей, — значит, сами и делить ее будут, а уж они так разделят, чтобы не было больше ни хозяев, ни работников, — как же! Из-за чего и в драку лезть,
коли не из-за этого!
— Мы, люди черной жизни, — все чувствуем, но трудно выговорить нам, нам совестно, что вот —
понимаем, а сказать не можем. И часто — от совести — сердимся мы на мысли наши. Жизнь — со всех сторон и бьет и
колет, отдохнуть хочется, а мысли — мешают.