Неточные совпадения
Не знаю. А меня так разбирает дрожь,
И при одной я мысли трушу,
Что Павел Афанасьич раз
Когда-нибудь поймает нас,
Разгонит,
проклянёт!.. Да что? открыть ли
душу?
Я
в Софье Павловне не вижу ничего
Завидного. Дай бог ей век прожить богато,
Любила Чацкого когда-то,
Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал бы вполовину
К ней то же чувствовать, что чувствую к тебе;
Да нет, как ни твержу
себе,
Готовлюсь нежным быть, а свижусь — и простыну.
В таком духе разговор длится и до обеда, и во время обеда, и после обеда. Арине Петровне даже на стуле не сидится от нетерпения. По мере того как Иудушка растабарывает, ей все чаще и чаще приходит на мысль: а что, ежели…
прокляну? Но Иудушка даже и не подозревает того, что
в душе матери происходит целая буря; он смотрит так ясно и продолжает
себе потихоньку да полегоньку притеснять милого друга маменьку своей безнадежною канителью.
Псаломщик чувствовал
себя, кажется, очень неловко
в этой разношерстной толпе; его выделяло из общей массы все, начиная с белых рук и кончая костюмом. Вероятно, бедняга не раз раскаялся, что польстился на даровщинку, и
в душе давно
проклинал неунимавшегося хохла. Скоро «эти девицы» вошли во вкус и начали преследовать псаломщика взглядами и импровизированными любезностями, пока Савоська не прикрикнул на них.
Что ни говорил Огнев, всё до последнего слова казалось ему отвратительным и плоским. Чувство вины росло
в нем с каждым шагом. Он злился, сжимал кулаки и
проклинал свою холодность и неумение держать
себя с женщинами. Стараясь возбудить
себя, он глядел на красивый стан Верочки, на ее косу и следы, которые оставляли на пыльной дороге ее маленькие ножки, припоминал ее слова и слезы, но всё это только умиляло, по не раздражало его
души.
Груша. Что ты, что ты?! Нехорошо! Нешто такие слова говорят?
В какой час скажется. Вот у нас кузнец Еремка, все этак душой-то своей клялся,
в преисподнюю
себя проклинал… Ну, что ж, сударь ты мой… такая-то страсть!.. И завел его на сеновал под крышу. Насилу стащили, всего скорчило. Уж такой-то этот Еремка распостылый! Каких бед с ним не было! Два раза из прорубя вытаскивали, а ему все как с гуся пода.
„За что?“ — с безумною тоскою
Меня спросил твой гордый взор,
Когда внезапно над тобою
Постыдной грянул клеветою
Врагов суровый приговор.
За то, что жизни их оковы
С
себя ты сбросила,
кляня.
За то, за что не любят совы
Сиянья радостного дня,
За то, что ты с
душою чистой
Живешь меж мертвых и слепцов,
За то, что ты цветок душистый
В венке искусственных цветов!
И никогда я не мог понять, как люди могут бояться смерти, как могут
проклинать ее. Всегда ужас бессмертия был мне более понятен, чем ужас смерти. Мне казалось,
в муках и скуке жизни люди способны жить только потому, что у всех
в запасе есть милосердная освободительница — смерть. Чего же торопиться, когда конечное разрешение всегда под рукою? И всякий носит
в душе это радостное знание, но никто не высказывает ни
себе, ни другим, потому что есть
в душе залежи, которых не называют словами.