Неточные совпадения
Прапрадед мой по
материБыл и того древней:
«Князь Щепин с Васькой Гусевым
(Гласит другая грамота)
Пытал поджечь Москву,
Казну пограбить думали,
Да их
казнили смертию»,
А было то, любезные,
Без мала триста лет.
Что со мною?
Отец… Мазепа…
казнь — с мольбою
Здесь, в этом замке
мать моя —
Нет, иль ума лишилась я,
Иль это грезы.
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать
казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в ужасе к нему и умоляет его о грешниках; глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
Заставить, чтоб
мать желала смерти своего ребенка, а иногда и больше — сделать из нее его палача, а потом ее
казнить нашим палачом или покрыть ее позором, если сердце женщины возьмет верх, — какое умное и нравственное устройство!
История Собакского давно у нас известна. Благодарю вас за подробности. [Ссыльного поляка Собаньского убили его служащие с корыстной целью. Подробности в письме Якушкина от 28 августа 1841 г. (сб. «Декабристы», 1955, стр. 277 и сл.).] Повара я бы, без зазрения совести,
казнил, хотя в нашем судебном порядке я против смертной
казни. Это изверг. По-моему, также Собанский счастлив, но бедная его
мать нашим рассуждением не удовольствуется…
Наконец, рассказав все до малейшей подробности мною виденное и слышанное, излив мое негодованье в самых сильных выражениях, какие только знал из книг и разговоров, и осудив Матвея Васильича на все известные мне
казни, я поутих и получил способность слушать и понимать разумные речи моей
матери.
— Батюшка, Яков Васильич! — восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. — Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией
матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не
казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой — так мы это и понимаем.
— Ну, успокойся, Александр! — сказал Петр Иваныч, — таких чудовищ много. Увлекся глупостью и на время забыл о
матери — это естественно; любовь к
матери — чувство покойное. У ней на свете одно — ты: оттого ей естественно огорчаться.
Казнить тебя тут еще не за что; скажу только словами любимого твоего автора...
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря и исправника, так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его
мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет
казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
«И вот они собрались, чтобы придумать
казнь, достойную преступления… Хотели разорвать его лошадьми — и это казалось мало им; думали пустить в него всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра не позволил бы видеть его мучений; предлагали много — и не находили ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его
мать стояла перед ними на коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго...
Одновременно с этой сценой из дворца исчез красивый камергер императрицы Монс де ла Кроа. Его
казнили вскоре, как потом узнала Елизавета Петровна. Все стало ясно для нее. Отец с
матерью, однако, примирились. И это примирение предсказал Екатерине вещий сон.
— С того света указывает он тебе на кровь, пролитую за тебя и отечество, на старушку вдову, оставленную без подпоры и утешения, и требует, чтобы ты даровал жизнь ее сыну и
матери отдал кормильца и утешителя. Не только как опекун Последнего Новика, но как человек, обязанный ему спасением своей жизни, умоляю тебя за него: умилосердись, отец отечества! прости его или вели меня
казнить вместе с ним.
«Без борьбы нет победы», — говорила она некогда, и готовится теперь вступить в эту борьбу и помериться силами с врагами ее отечества. И потом сладкое, высокое чувство торжества над ними, спасение любимого человека от позорной
казни, возвращение блудного сына матери-России. О! С чем может сравниться наслаждение этим торжеством!
Он умолял друга своего Полуектова принять на себя попечения о
матери твоей, поставить придел во имя святого, твоего патрона, в церкви Троицкого посада, где совершилась твоя мнимая
казнь, учредить поминовение по душе твоей и взять на воспитание беднейшего сироту вместо сына.
Отец не вел бы на
казнь сына, не оставил бы
матери моей.
И вот он бежит. И вот его судят. Судят за то, что ударил офицера, оскорбившего его
мать.
Казнят. А этих судят за то, что не стреляли. А бежавшего — в дисциплинарный, и там секут насмерть. А вот этого за ничто секут и сыпят солью — и он умирает. А вот деньги солдатские, — пить, распутничать, карты и гордость…
Одно только скажу: лучше смертная
казнь, лучше какие угодно пытки, чем
матери сказать первое слово о том, что сын ее убит, умер.