Неточные совпадения
Многое же из того, что
дальше говорил помещик, доказывая, почему Россия погублена эмансипацией,
показалось ему даже очень верным, для него новым и неопровержимым.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно
казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и, не в силах итти
дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
Весь алтарь в своем
далеком углублении
показался вдруг в сиянии; кадильный дым остановился в воздухе радужно освещенным облаком.
Мгновенно изменился масштаб видимого: ручей
казался девочке огромной рекой, а яхта —
далеким, большим судном, к которому, едва не падая в воду, испуганная и оторопевшая, протягивала она руки.
Раскольников смотрел на все с глубоким удивлением и с тупым бессмысленным страхом. Он решился молчать и ждать: что будет
дальше? «
Кажется, я не в бреду, — думал он, —
кажется, это в самом деле…»
«Брат говорит, что мы правы, — думал он, — и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому
кажется, что они
дальше от истины, нежели мы, а в то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами…
Алина выплыла на сцену маленького, пропыленного театра такой величественно и подавляюще красивой, что в темноте зала проплыл тихий гул удивления, все люди как-то покачнулись к сцене, и
казалось, что на лысины мужчин, на оголенные руки и плечи женщин упала сероватая тень. И чем
дальше, тем больше сгущалось впечатление, что зал, приподнимаясь, опрокидывается на сцену.
Казалось, что чем
дальше уходит архиерей и десятки неуклюжих фигур в ризах, — тем более плотным становится этот живой поток золота, как бы увлекая за собою всю силу солнца, весь блеск его лучей.
— Да, пожалуйста, я вас очень прошу, — слишком громко сказал Турчанинов, и у него покраснели маленькие уши без мочек, плотно прижатые к черепу. — Я потерял правильное отношение к пространству, — сконфуженно сказал он, обращаясь к Марине. — Здесь все
кажется очень
далеким и хочется говорить громко. Я отсутствовал здесь восемь лет.
— Я ее лечу. Мне
кажется, я ее — знаю. Да. Лечу. Вот — написал работу: «Социальные причины истерии у женщин». Показывал Форелю, хвалит, предлагает издать, рукопись переведена одним товарищем на немецкий. А мне издавать — не хочется. Ну, издам, семь или семьдесят человек прочитают, а —
дальше что? Лечить тоже не хочется.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они падают на колени, падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем
дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими
казались обнаженные головы людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был сильнее и мешал говорить, врываясь в рот. Черные трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем
дальше, тем более мрачными
казались улицы.
Дергался звонарь так, что
казалось — он висит в петле невидимой веревки, хочет освободиться от нее, мотает головой, сухое длинное лицо его пухнет, наливается кровью, но чем
дальше, тем более звучно славословит царя послушная медь колоколов.
Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой ночи; через годы все
казалось играми детства перед той
далекой любовью, которую восприняла на себя глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха, ни трепетно-задумчивых бесед в боскете, среди цветов, на празднике природы и жизни… Все «поблекло и отошло».
Горы и пропасти созданы тоже не для увеселения человека. Они грозны, страшны, как выпущенные и устремленные на него когти и зубы дикого зверя; они слишком живо напоминают нам бренный состав наш и держат в страхе и тоске за жизнь. И небо там, над скалами и пропастями,
кажется таким
далеким и недосягаемым, как будто оно отступилось от людей.
Он бросался к Плутарху, чтоб только
дальше уйти от современной жизни, но и тот
казался ему сух, не представлял рисунка, картин, как те книги, потом как Телемак, а еще потом — как «Илиада».
— А ты послушай: ведь это все твое; я твой староста… — говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее слушал деревенскую тишину, смотрел на синее небо, каким оно
далеким кажется здесь.
— Опять «жизни»: вы только и твердите это слово, как будто я мертвая! Я предвижу, что будет
дальше, — сказала она, засмеявшись, так что
показались прекрасные зубы. — Сейчас дойдем до правил и потом… до любви.
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один на улице; он,
кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла
дальше, оставив его одного в темноте.
Я мог высидеть, когда меня называли шпионом и идиотом; и чем
дальше они уходили в своем разговоре, тем менее мне
казалось возможным появиться.
Немногие встречные и, между прочим, один доктор или бонз, с бритой головой, в халате из травяного холста, торопливо шли мимо, а если мы пристально вглядывались в них, они, с выражением величайшей покорности, а больше,
кажется, страха, кланялись почти до земли и спешили
дальше.
Я все ждал перемены, препятствия; мне
казалось, судьба одумается и не пошлет меня
дальше: поэтому нерешительно делал в Англии приготовления к отъезду, не запасал многого, что нужно для дальнего вояжа, и взял кое-что, годное больше для житья на берегу.
Дальше густая, непроницаемая масса смешанной зелени, в которой местами прячутся кисти хлебных плодов, фиг или гранат, как мне
казалось при такой быстрой езде.
Корейский берег, да и только. Опись продолжается, мы уж в 39˚ ‹северной› широты; могли бы быть
дальше, но ветра двое сутки были противные и качали нас по-пустому на одном месте. Берега скрывались в тумане. Вчера вдруг
показались опять.
— Есть еще одна надежда, Сергей Александрыч, — говорил доктор, который, как
казалось Привалову, тоже держался от него немного
дальше, чем это было до его женитьбы.
Появление Половодова в театре взволновало Привалова так, что он снова опьянел. Все, что происходило
дальше, было покрыто каким-то туманом. Он машинально смотрел на сцену, где актеры
казались куклами, на партер, на ложи, на раек. К чему? зачем он здесь? Куда ему бежать от всей этой ужасающей человеческой нескладицы, бежать от самого себя? Он сознавал себя именно той жалкой единицей, которая служит только материалом в какой-то сильной творческой руке.
Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватые стекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная дорога, а там
дальше, в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более,
казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про «Феба златокудрого» и как он хотел застрелиться с первым лучом его. «Пожалуй, в такое утро было бы и лучше», — усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой, повернулся к «истязателям...
— Да, — сознался Митя. — Она сегодня утром не придет, — робко посмотрел он на брата. — Она придет только вечером. Как только я ей вчера сказал, что Катя орудует, смолчала; а губы скривились. Прошептала только: «Пусть ее!» Поняла, что важное. Я не посмел пытать
дальше. Понимает ведь уж,
кажется, теперь, что та любит не меня, а Ивана?
Первая сопка, на которую мы поднялись, имела высоту 900 м. Отдохнув немного на ее вершине, мы пошли
дальше. Вторая гора почти такой же величины, но вследствие того, что перед нею мы спустились в седловину, она
показалась гораздо выше. На третьей вершине барометр показал 1016 м.
Спустя несколько минут она
показалась на поверхности, но уже значительно
дальше.
Отроги хребта, сильно размытые и прорезанные горными ключами,
казались сопками, разобщенными друг от друга.
Дальше за ними виднелся гребень водораздела; точно высокой стеной окаймлял он истоки Такунчи. Природа словно хотела резко отграничить здесь прибрежный район от бассейна Имана. В том же месте, где соединялись 3 ручья, была небольшая полянка, и на ней стояла маленькая фанзочка, крытая корьем и сухой травой.
Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и все вам
кажется, что взор ваш уходит
дальше и
дальше, и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…
Я весь ушел в созерцание природы и совершенно забыл, что нахожусь один, вдали от бивака. Вдруг в стороне от себя я услышал шорох. Среди глубокой тишины он
показался мне очень сильным. Я думал, что идет какое-нибудь крупное животное, и приготовился к обороне, но это оказался барсук. Он двигался мелкой рысцой, иногда останавливался и что-то искал в траве; он прошел так близко от меня, что я мог достать его концом ружья. Барсук направился к ручью, полакал воду и заковылял
дальше. Опять стало тихо.
Чистая человечность
кажется среднему человеку чуждой,
далекой и недоступной.
Дальше,
кажется, был обед. Пашенька опять сидела рядом с Галактионом и угощала его виноградом, выбирая самые крупные ягоды своими розовыми пальчиками.
— Уж так бы это было хорошо, Илья Фирсыч! Другого такого змея и не найти,
кажется. Он да еще Галактион Колобов — два сапога пара. Немцы там, жиды да поляки — наплевать, — сегодня здесь насосались и отстали, а эти-то свои и никуда не уйдут. Всю округу корчат, как черти мокрою веревкой. Что
дальше, то хуже. Вопль от них идет. Так и режут по живому мясу. Что у нас только делается, Илья Фирсыч! И что обидно: все по закону, — комар носу не подточит.
Все
кажется ему в окружающей жизни чужим,
далеким, уродливым до боли.
Божество
казалось страшным и
далеким.
За всё время, пока я был на Сахалине, только в поселенческом бараке около рудника да здесь, в Дербинском, в это дождливое, грязное утро, были моменты, когда мне
казалось, что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека,
дальше которой нельзя уже идти.
Кажется, что тут конец света и что
дальше уже некуда плыть.
Чем
дальше от Александровска, тем долина становится уже, потемки густеют, гигантские лопухи начинают
казаться тропическими растениями; со всех сторон надвигаются темные горы.
Тюремный двор расположен на наклонной плоскости, и уже с середины его, несмотря на забор и окружающие постройки, видны голубое море и
далекий горизонт, и поэтому
кажется, что здесь очень много воздуху.
Как скоро коростель крикнет, отвернувшись головой в противоположную сторону, крик
покажется гораздо
дальше, и наоборот.
— Да, — «сила поганьская», — прочитал Петр, —
дальше все исчезло… Постойте, вот еще: «порубан шаблями татарскими»…
кажется, еще какое-то слово… но нет, больше ничего не сохранилось.
Ветер шевелил прядь волос, свесившуюся из-под его шляпы, и тянулся мимо его уха, как протяжный звон эоловой арфы. Какие-то смутные воспоминания бродили в его памяти; минуты из
далекого детства, которое воображение выхватывало из забвения прошлого, оживали в виде веяний, прикосновений и звуков… Ему
казалось, что этот ветер, смешанный с дальним звоном и обрывками песни, говорит ему какую-то грустную старую сказку о прошлом этой земли, или о его собственном прошлом, или о его будущем, неопределенном и темном.
Доводы их
показались мне убедительными — я махнул рукой и подал знак двигаться
дальше.
Вот впереди
показался какой-то просвет. Я полагал, что это река; но велико было наше разочарование, когда мы почувствовали под ногами вязкий и влажный мох. Это было болото, заросшее лиственицей с подлесьем из багульника.
Дальше за ним опять стеною стоял дремучий лес. Мы пересекли болото в том же юго-восточном направлении и вступили под своды старых елей и пихт. Здесь было еще темнее. Мы шли ощупью, вытянув вперед руки, и часто натыкались на сучья, которые как будто нарочно росли нам навстречу.
Ипполит едва слушал Евгения Павловича, которому если и говорил «ну» и «
дальше», то,
казалось, больше по старой усвоенной привычке в разговорах, а не от внимания и любопытства.
Живя на руднике, она бывала у Парасковьи Ивановны по нескольку раз в день, поэтому переезд с Крутяша в завод ей
казался таким
далеким путешествием, точно она переселялась по меньшей мере на край света.
Я думаю, что наши близкие ожидают чего-нибудь от этого торжества, но мне
кажется, ничего не может быть, хотя по всем правилам следовало бы, в подражание Европе, сделать амнистию. У нас этого слова не понимают. Как вы думаете, что тут выкинет наш приятель? Угадать его мудрено, Н. П., как медведь, не легко сказать, что он думает. [Приятель, Н. П. и
дальше — медведь — Николай I.]