Неточные совпадения
Но это все темные времена корейской
истории; она проясняется немного с третьего века по Рождеству Христову. Первобытные жители в ней были одних
племен с манчжурами, которых сибиряки называют тунгусами. К ним присоединились китайские выходцы. После Рождества Христова один из тунгус, Гао, основал царство Гао-ли.
Татарский пролив и племенная, нередкая в
истории многих имеющих один корень народов вражда могла разделить навсегда два
племени, из которых в одно, китайское, подмешались, пожалуй, и манчжуры, а в другое, японское, — малайцы, которых будто бы японцы, говорит Кемпфер, застали в Нипоне и вытеснили вон.
— Нельзя же все этим объяснять, — воскликнул Павел, — одною подлостью
история не делается; скорее причина этому таится в самом
племени околомосковском и поволжском.
Правда, что Наполеон III оставил по себе целое чужеядное
племя Баттенбергов, в виде Наполеонидов, Орлеанов и проч. Все они бодрствуют и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но
история сумеет разобраться в этом наносном хламе и отыщет, где находится действительный центр тяжести жизни. Если же она и упомянет о хламе, то для того только, чтобы сказать: было время такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
Эти разговоры под плачущий плеск воды, шлепанье мокрых тряпок, на дне оврага, в грязной щели, которую даже зимний снег не мог прикрыть своим чистым покровом, эти бесстыдные, злые беседы о тайном, о том, откуда все
племена и народы, вызывали у меня пугливое отвращение, отталкивая мысль и чувство в сторону от «романов», назойливо окружавших меня; с понятием о «романе» у меня прочно связалось представление о грязной, распутной
истории.
То он вел речь о роли кельтийского
племени в
истории, то его уносило в древний мир, и он рассуждал об эгинских мраморах, напряженно толковал о жившем до Фидиаса ваятеле Онатасе, который, однако, превращался у него в Ионатана и тем на миг наводил на все его рассуждение не то библейский, не то американский колорит; то он вдруг перескакивал в политическую экономию и называл Бастиа дураком и деревяшкой,"не хуже Адама Смита и всех физиократов…"–"Физиократов! — прошептал ему вслед Бамбаев…
— Первая, самая грубая форма войны — есть набег, то есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то есть когда сильнейшее
племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее
племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому
племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в
истории: за неаполитанских Бурбонов [Бурбоны неаполитанские — королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735—1806 и 1815—1860 годах.] никто и не думал воевать!
Всем была известна его
история; все знали, что он круглый сирота, без роду и
племени.
Германское или славянское
племя будет выше в
истории последующих веков? и т. п.
С другой стороны, трудно было бы, не считая природу за осуществленное безумие, видеть лишь отверженное
племя, лишь громадную ложь, лишь случайный сбор существ, человеческих только по порокам — в народе, разраставшемся в течение десяти столетий, упорно хранившем свою национальность, сплотившемся в огромное государство, вмешивающемся в
историю гораздо более, может быть, чем бы следовало.
Положим, вы специалист по какой-нибудь части (я ничего не знаю, я только предполагаю); вы избрали предметом
историю давно перемешавшихся и исчезнувших
племен; вы занимаетесь агрономиею, астрономиею, пчеловодством и проч., и проч.
История первых князей варяжского
племени действительно показывает, как быстро и сильно норманская стихия возобладала над жизнью славянскою.
Не много сведений представляет нам
история о родоначальниках наших славянах, но и из простого рассказа Нестора видим мы разнообразие нравов и обычаев у разных
племен одного рода — славянского.
В тотемизме, столь распространенном в
истории, проявляется та же интуиция всеживотности человека, причем, избирая определенное животное своим тотемом и изображая его на своем гербе или знамени, данное
племя выражает этим чувство нарочитой связи с ним, особенной подчеркнутости этого свойства в своем характере.
Эта
история, в которой мелкое и мошенническое так перемешивалось с драматизмом родительской любви и вопросами религии; эта суровая казенная обстановка огромной полутемной комнаты, каждый кирпич которой, наверно, можно было бы размочить в пролившихся здесь родительских и детских слезах; эти две свечи, горевшие, как горели там, в том гнусном суде, где они заменяли свидетелей; этот ветхозаветный семитический тип искаженного муками лица, как бы напоминавший все
племя мучителей праведника, и этот зов, этот вопль «Иешу!