Неточные совпадения
Клима подавляло обилие противоречий и упорство, с которым каждый из людей защищал свою
истину. Человек, одетый мужиком, строго и апостольски уверенно говорил о Толстом и двух ликах Христа — церковном и народном, о Европе, которая погибает от избытка чувственности и нищеты духа, о заблуждениях
науки, —
науку он особенно презирал.
— Ты пойми прежде всего вот что: основная цель всякой
науки — твердо установить ряд простейших, удобопонятных и утешительных
истин. Вот.
— В болотном нашем отечестве мы, интеллигенты, поставлены в трудную позицию, нам приходится внушать промышленной буржуазии азбучные
истины о ценности
науки, — говорил Попов. — А мы начали не с того конца. Вы — эсдек?
Наука раскрывает если не
Истину, то
истины, а современный мир ввергается во все большую и большую тьму.
Наука развивалась в европейском мире, как свободное исследование и искание
истины, независимо от ее выгодности и полезности.
Наука ищет
истины, и в ней отражается Логос.
Я уже не говорю про медицину;
наука, дескать, лжет,
наука ошибается, доктора не сумели отличить
истины от притворства, — пусть, пусть, но ответьте же мне, однако, на вопрос: для чего ему было притворяться?
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою
истину, в свою борьбу и в свою
науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
Вот я подумал, подумал — ведь наука-то, кажись, везде одна, и
истина одна, — взял да и пустился, с Богом, в чужую сторону, к нехристям…
Вторая причина темноты в
науке происходит от недобросовестности преподавателей, старающихся скрыть долю
истины, отделаться от опасных вопросов.
Наши профессора привезли с собою эти заветные мечты, горячую веру в
науку и людей; они сохранили весь пыл юности, и кафедры для них были святыми налоями, с которых они были призваны благовестить
истину; они являлись в аудиторию не цеховыми учеными, а миссионерами человеческой религии.
Что же коснулось этих людей, чье дыхание пересоздало их? Ни мысли, ни заботы о своем общественном положении, о своей личной выгоде, об обеспечении; вся жизнь, все усилия устремлены к общему без всяких личных выгод; одни забывают свое богатство, другие — свою бедность и идут, не останавливаясь, к разрешению теоретических вопросов. Интерес
истины, интерес
науки, интерес искусства, humanitas [гуманизм (лат.).] — поглощает все.
Что такое был теоретический интерес и страсть
истины и религии во времена таких мучеников разума и
науки, как Бруно, Галилей и пр., мы знаем. Знаем и то, что была Франция энциклопедистов во второй половине XVIII века, — а далее? а далее — sta, viator! [стой, путник! (лат.)]
Интерес
истины, интерес жизни, интерес
науки, искусства, humanitas поглощает все».
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою
истину, в свою борьбу и свою
науку, что я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними — в то же время убежденный всем сердцем своим в том, что все это уже давно кладбище и никак не более».
[Скоро, скоро настанут времена, когда
наука восстановит в своих правах многие
истины алхимии, астрологии, магии, когда реабилитированы будут знания средневековья и Возрождения.]
Когда государство хочет принудить людей к восприятию
истины церкви, оно поступает так же, как если бы
наука хотела принудить людей воспринять
истину веры.
Истина веры не зависит от
науки, но
наука этим не унижается.
И
наука, и философия должны подчиниться свету религиозной веры не для упразднения своих
истин, а для просветления этих
истин в полноте знания и жизни.
Логика научила его рассуждать; математика — верные делать заключения и убеждаться единою очевидностию; метафизика преподала ему гадательные
истины, ведущие часто к заблуждению; физика и химия, к коим, может быть, ради изящности силы воображения прилежал отлично, ввели его в жертвенник природы и открыли ему ее таинства; металлургия и минералогия, яко последственницы предыдущих, привлекли на себя его внимание; и деятельно хотел Ломоносов познать правила, в оных
науках руководствующие.
Да вещают таковые переводчики, если возлюбляют
истину, с каким бы намерением то ни делали, с добрым или худым, до того нет нужды; да вещают, немецкий язык удобен ли к преложению на оной того, что греческие и латинские изящные писатели о вышних размышлениях христианского исповедания и о
науках писали точнейше и разумнейше?
И так изобретенное на заключение
истины и просвещения в теснейшие пределы, изобретенное недоверяющею властию ко своему могуществу, изобретенное на продолжение невежества и мрака, ныне во дни
наук и любомудрия, когда разум отряс несродные ему пути суеверия, когда
истина блистает столично паче и паче, когда источник учения протекает до дальнейших отраслей общества, когда старания правительств стремятся на истребление заблуждений и на отверстие беспреткновенных путей рассудку к
истине, — постыдное монашеское изобретение трепещущей власти принято ныне повсеместно, укоренено и благою приемлется преградою блуждению.
Если сия
наука была ему любезна, если многие дни жития своего провел он в исследовании
истин естественности, но шествие его было шествие последователя.
То же самое творится и в области искусства и
науки, где каждая новая
истина, всякое художественное произведение, редкие жемчужины истинной поэзии — все это выросло и созрело благодаря существованию тысяч неудачников и непризнанных гениев.
Придет знакомец и скажет, что в данную минуту нет никакой надежды на сочувствие общественного мнения; придет другой знакомец и скажет, что теперь самое время провозглашать
истину в
науке,
истину в литературе,
истину в искусстве и что общество только того и ждет, чтобы проникнуться
истинами.
Но к ней прибавилась и еще бесспорная
истина, что жизнь не может и не должна оставаться неподвижною, как бы ни совершенны казались в данную минуту придуманные для нее формы; что она идет вперед и развивается, верная общему принципу, в силу которого всякий новый успех, как в области прикладных
наук, так и в области социологии, должен принести за собою новое благо, а отнюдь не новый недруг, как это слишком часто оказывалось доныне.
В дело
науки он ценит только прикладные знания, нагло игнорируя всю подготовительную теоретическую работу и предоставляя исследователям
истины отыскивать ее на собственный риск.
По этому учению важно не то, чтобы исповедовать в жизни ту
истину, которая открылась тебе, и вследствие этого неизбежно быть вынужденным осуществлять ее в жизни или по крайней мере не совершать поступков, противных исповедуемой
истине: не служить правительству и не усиливать его власть, если считаешь власть эту вредною, не пользоваться капиталистическим строем, если считаешь этот строй неправильным, не выказывать уважения разным обрядам, если считаешь их вредным суеверием, не участвовать в судах, если считаешь их устройство ложным, не служить солдатом, не присягать, вообще не лгать, не подличать, а важно то, чтобы, не изменяя существующих форм жизни и, противно своим убеждениям, подчиняясь им, вносить либерализм в существующие учреждения: содействовать промышленности, пропаганде социализма и успехам того, что называется
науками, и распространению образования.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила
наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли
истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
Тут еще ярче выступала печальная
истина, что мы плетемся в хвосте Европы и питаемся от крох, падающих со стола европейской
науки.
"Что налоги, равномерно распределенные, суть те, которые, по преимуществу, заслуживают наименования равномерно распределенных, — в этом, при настоящем положении экономической
науки, никто не сомневается, кроме разве каких-нибудь бесшабашных свистунов, которые даже в этой простой и для всех вразумительной
истине готовы заподозрить экономическое празднословие.
Посему, самым лучшим средством достигнуть благополучия почиталось бы совсем покинуть
науки, но как, по настоящему развращению нравов, уже повсеместно за
истину принято, что без
наук прожить невозможно, то и нам приходится с сею мыслию примириться, дабы, в противном случае, в военных наших предприятиях какого ущерба не претерпеть. Как ни велико, впрочем, сие горе, но и оное можно малым сделать, ежели при сем, смотря по обширности и величию нашего отечества, соблюдено будет...
Это введение понятия о судьбе в
науку посредством эстетического воззрения на сущность трагического было сделано с чрезвычайным глубокомыслием, свидетельствующим о великой силе умов, трудившихся над примирением чуждых
науке воззрений на жизнь с понятиями
науки; но эта глубокомысленная попытка служит решительным доказательством того, что подобные стремления никогда не могут быть успешны:
наука может только объяснить происхождение фантастических мнений полудикого человека, но не примирить их с
истиною.
Такие речи у нас вредны, потому что нет нелепости, обветшалости, которая не высказывалась бы нашими дилетантами с уверенностию, приводящею в изумление; а слушающие готовы верить оттого, что у нас не установились самые общие понятия о
науке; есть предварительные
истины, которые в Германии, например, вперед идут, а у нас нет.
Здоровая, сильная личность не отдается
науке без боя; она даром не уступит шагу; ей ненавистно требование пожертвовать собою, но непреодолимая власть влечет ее к
истине; с каждым ударом человек чувствует, что с ним борется мощный, против которого сил не довлеет: стеная, рыдая, отдает он по клочку все свое — и сердце и душу.
Такого рода факты никогда не совершаются не в свое время; время для
науки настало, она достигла до истинного понятия своего; духу человеческому искусившемуся на всех ступенях лестницы самопознания, начала раскрываться
истина в стройном наукообразном организме и притом в живом организме.
Прострадать феноменологию духа, исходить горячею кровью сердца, горькими слезами очей, худеть от скептицизма, жалеть, любить многое, много любить и все отдать
истине — такова лирическая поэма воспитания в
науку.
Если мы вникнем, почему, при всем желании, стремлении к
истине, многим
наука не дается, то увидим, что существенная, главная, всеобщая причина одна: все они не понимают
науки и не понимают, чего хотят от нее.
Кто так дострадался до
науки, тот усвоил ее себе не токмо как остов
истины, но как живую
истину, раскрывающуюся в живом организме своем; он дома в ней, не дивится более ни своей свободе, ни ее свету; но ему становится мало ее примирения; ему мало блаженства спокойного созерцания и видения; ему хочется полноты упоения и страданий жизни; ему хочется действования, ибо одно действование может вполне удовлетворить человека.
В
науке истина, облеченная не в вещественное тело, а в логический организм, живая архитектоникой диалектического развития, а не эпопеей временного бытия; в ней закон — мысль исторгнутая, спасенная от бурь существования, от возмущений внешних и случайных; в ней раздается симфония сфер небесных, и каждый звук ее имеет в себе вечность, потому что в нем была необходимость, потому что случайный стон временного не достигает так высоко.
Наконец, толпа этого направления составляется из людей, вышедших из детского возраста и вообразивших, что
наука легка (в их смысле), что стоит захотеть знать — и узнаешь, а между тем
наука им не далась, за это они и рассердились на нее; они не вынесли с собою ни укрепленных дарований, ни постоянного труда, ни желания чем бы то ни было пожертвовать для
истины.
Фаусту
наука — жизненный вопрос «быть или не быть»; он может глубоко падать, унывать, впадать в ошибки, искать всяких наслаждений, но его натура глубоко проникает за кору внешности, его ложь имеет более
истины в себе, нежели плоская, непогрешительная правда Вагнера.
Наука — живой организм, которым развивается
истина.
Если собрать обвинения, беспрерывно слышимые, когда речь идет о
науке, т. е. о
истине, раскрывающейся в правильном организме, то можно, употребляя известное средство астрономии для получения истинного места светила, наблюдаемого с разных точек, т. е. вычитая противоположные углы (теория параллаксов), вывести справедливое заключение.
В душе, чистой от предрассудков,
наука может опереться на свидетельство духа о своем достоинстве, о своей возможности развить в себе
истину; от этого зависит смелость знать, святая дерзость сорвать завесу с Изиды и вперить горящий взор на обнаженную
истину, хотя бы то стоило жизни, лучших упований.
Истина, будто из какого-то чувства целомудренности и стыда, задернулась мантией схоластики и держалась в одной отвлеченной сфере
науки; но мантия эта, изношенная и протертая еще в средние века, не может нынче прикрывать —
истина лучезарна: ей достаточно одной щели, чтоб осветить целое поле.
Неужели мы бились и мучились целую жизнь, а ларчик так просто открывался?» Теперь еще они сколько-нибудь могут уважать
науку, потому что надобно иметь некоторую силу, чтоб понять, как она проста, и некоторую сноровку, чтоб узнавать ясную
истину под плевою схоластических выражений, а они и не догадываются об ее простоте.
Когда юное возмужает, когда оно привыкнет к высоте, оглядится, почувствует себя там дома, перестанет дивиться широкому, бесконечному виду и своей воле, — словом, сживется с вершиной горы, тогда его
истина, его
наука выскажется просто, всякому доступно. И это будет!
Они могли выставлять на позор наши заблуждения, наше невежество, почерпнув из западной
науки истины, еще неизвестные и недоступные нашему обществу.
В устах его слова: «добро», «
истина», «жизнь», «
наука», «любовь», как бы восторженно они ни произносились, никогда не звучали ложным звуком.