Неточные совпадения
Была ли у них
история, были ли в этой
истории моменты, когда они
имели возможность проявить
свою самостоятельность? — ничего они не помнили.
— Я не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос уже
имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало быть, если они хотят изображать не Бога, а революционера или мудреца, то пусть из
истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, а потом…
— Если хорошенько разобрать
историю этой девушки, то вы найдете, что эта девушка бросила семью, или
свою, или сестрину, где бы она могла
иметь женское дело, — неожиданно вступая в разговор, сказала с раздражительностью Дарья Александровна, вероятно догадываясь, какую девушку
имел в виду Степан Аркадьич.
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки.
История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее
истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо
имеет уже недостаток, что он читал ее
своим друзьям.
Имеет ли Россия
свое особое призвание в мире, должна ли она сказать
свое слово во всемирной
истории?
Тогда-то узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты, узнал большую часть из того о его личных отношениях, что я рассказал, узнал множество
историй, далеко, впрочем, не разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка,
историй, изумлявших
своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок
имел. о нем, как о человеке, совершенно черством для личных чувств, не имевшем, если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
Что бы он ни делал, какую бы он ни
имел цель и мысль в
своем творчестве, он выражает, волею или неволею, какие-нибудь стихии народного характера и выражает их глубже и яснее, чем сама
история народа.
Чему-нибудь послужим и мы. Войти в будущее как элемент не значит еще, что будущее исполнит наши идеалы. Рим не исполнил ни Платонову республику, ни вообще греческий идеал. Средние века не были развитием Рима. Современная мысль западная войдет, воплотится в
историю, будет
иметь свое влияние и место так, как тело наше войдет в состав травы, баранов, котлет, людей. Нам не нравится это бессмертие — что же с этим делать?
В тот день, когда произошла
история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему
свою лошадь на следующий приз,
имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в
своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в
своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Нынешний, настоящий герой не
имеет даже имени,
история не занесет его в
свои скрижали, благодарное потомство не будет чтить его памяти…
Беспочвенность
имеет свою почву, революционность есть движение
истории.
Мировая
история разрешится лишь совместными силами Востока и Запада, и каждый великий народ
имеет тут
свою миссию.
Только соборная, церковная мистика, которую я условно называю объективной,
имеет своей основой реальное преосуществление, обладает тайной связи с
историей, с преображением мира как сущего.
Естественные религии организовали жизнь рода, спасали человечество от окончательного распадения и гибели, создавали колыбель
истории, той
истории, которая вся покоится на натуральном роде, на естественном продолжении человечества во времени, но
имеет своей конечной задачей преобразить человеческий род в богочеловечество, победив естественную стихию.
История лишь в том случае
имеет смысл, если будет конец
истории, если будет в конце воскресение, если встанут мертвецы с кладбища мировой
истории и постигнут всем существом
своим, почему они истлели, почему страдали в жизни и чего заслужили для вечности, если весь хронологический ряд
истории вытянется в одну линию и для всего найдется окончательное место.
Теперь я к вам обращаюсь с просьбой: сделайте мне одолжение — пришлите на время портреты, нарисованные покойным Николаем. Я недолго задержу их и с благодарностью возвращу их вам сохранно… Позвольте надеяться, что вы… исполните мою просьбу… Мне хотелось бы скорей получить портреты… [Пущин хотел
иметь снимки с этих портретов для
своего собрания рисунков по
истории декабристов.]
Если каждый из нас попробует положить, выражаясь пышно, руку на сердце и смело дать себе отчет в прошлом, то всякий поймает себя на том, что однажды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку, которая
имела успех, и повторив ее поэтому еще два, и пять, и десять раз, он потом не может от нее избавиться во всю
свою жизнь и повторяет совсем уже твердо никогда не существовавшую
историю, твердо до того, что в конце концов верит в нее.
Поговаривают, будто он пользуется значительными успехами у дам; тем не менее он ведет себя очень осторожно;
историй, которые могли бы его скомпрометировать, никогда не
имел и, как видно, предпочитает обделывать
свои дела полегоньку.
— Ну, этого ты вперед не говори, — сказал странный человек задумчиво, обращаясь ко мне таким тоном, точно он говорил со взрослым. — Не говори, amice! [Друг. (Ред.)] Эта
история ведется исстари, всякому cвoe, suum cuique; каждый идет
своей дорожкой; и кто знает… может быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что
иметь в груди кусочек человеческого сердца вместо холодного камня, — понимаешь?..
— Гражданские истории-с.
Имея с малолетствия жажду к просвещению и будучи отторгнут от светского общества, единственную нахожу для себя отраду в
своей невинности и в чтении назидательных
историй.
И тогда
история едва ли
имела бы возможность занести на
свои страницы достаточное число фактов нарастания добра, которое можно бы принять за отправный пункт для утешений.
— Да упаси меня бог! Да что вы это придумали, господин юнкер? Да ведь меня Петр Алексеевич мигом за это прогонят. А у меня семья, сам-семь с женою и престарелой родительницей. А дойдет до господина генерал-губернатора, так он меня в три счета выселит навсегда из Москвы. Не-ет, сударь, старая
история.
Имею честь кланяться. До свиданья-с! — и бежит торопливо следом за
своим патроном.
— Вы к нему очень добры, — неопределенно сказал Хрипач. — Мы ничего не можем
иметь против того, чтобы он в свободное время, с разрешения
своей тетки, посещал
своих знакомых. Мы далеки от намерения обратить ученические квартиры в места какого-то заключения. Впрочем, пока не разрешится
история с Передоновым, лучше будет, если Пыльников посидит дома.
— Ты обратил внимание на мой профиль? Это профиль человека, который ездит на резине,
имеет свои собственные дома, дачу в Крыму, лакея, который докладывает каждый день о состоянии погоды, — одним словом, живет порядочным человеком. По-моему, все зависит от профиля… Возьми
историю Греции и Рима — вся сила заключалась только в профиле.
Таким я припоминаю вербного купидона. Он
имел для меня
свое серьезное значение. С тех пор при каких бы то ни было упованиях на что бы то ни было свыше у меня в крови пробегает трепет и мне представляется вечно он, вербный купидон, спускающийся ко мне с березовой розгой, и он меня сек, да-с, он много и страшно сек меня и… я опасаюсь, как бы еще раз не высек… Нечего, господа, улыбаться, — я рассказываю вам
историю очень серьезную, и вы только благоволите в нее вникнуть.
— Итак, — продолжал Саша, вынув из кармана револьвер и рассматривая его, — завтра с утра каждый должен быть у
своего дела — слышали?
Имейте в виду, что теперь дела будет у всех больше, — часть наших уедет в Петербург, это раз; во-вторых — именно теперь вы все должны особенно насторожить и глаза и уши. Люди начнут болтать разное по поводу этой
истории, революционеришки станут менее осторожны — понятно?
«Да как вернуться? Того гляди,
историю сделает. Нет уж, — размышлял он, переворачивая, по
своему обыкновению, каждый вопрос со всех сторон, — нужно
иметь над собою власть и мыкать здесь
свое горе. Все же это достойнее, чем не устоять против скуки и опять рисковать попасться в какую-нибудь гадкую
историю».
Этим взрывом княгиня облегчила
свою обиду и весь остальной день просидела в гораздо более спокойном состоянии, а вечером в доме произошла
история, которая ее даже заставила рассмеяться: дело в том, что Gigot
имел неосторожность рассказать о
своем проступке Рогожину, а тот начал делать ему внушения, окончившиеся тем, что они подрались.
Ограничьте конкретность факта до самой последней степени, доведите ее до самой нищенской наготы, — вы все-таки не отвергнете, что даже оскопленный пенкоснимательными усилиями факт
имеет и
свою историю, и
свою современную обстановку, и
свои ближайшие последствия, не касаясь уже отдаленного будущего.
—
История моего испуга, — сказал Сборской, когда Рославлев кончил
свой рассказ, — совершенно в другом роде. Тебя этот бездельник расстреливал как дезертёра, приговоренного к смерти по сентенции военного суда, а я
имел причину думать, что сам сатана совсем причетом изволил надо мною потешаться.
На этом месте легенды, имевшей, может быть, еще более поразительное заключение (как странно, даже жутко было мне слышать ее!), вошел Дюрок. Он был в пальто, шляпе и
имел поэтому другой вид, чем ночью, при начале моего рассказа, но мне показалось, что я снова погружаюсь в
свою историю, готовую начаться сызнова. От этого напала на меня непонятная грусть. Я поспешно встал, покинул Гро, который так и не признал меня, но, видя, что я ухожу, вскричал...
Одеваюсь и иду по дороге, которая знакома мне уже тридцать лет и
имеет для меня
свою историю.
Мы же, с
своей стороны, вовсе не
имеем в виду специальных указаний на какие-либо частные и мелкие подробности, недосказанные или не совершенно выясненные в
истории Петра Великого.
Имея под руками такую массу источников, столь важных и разнообразных, г. Устрялов действительно мог довести
свою историю до того, чтобы в ней, как сам он говорит («Введение», стр. LXXXIII), «ни одного слова не было сказано наугад, чтобы каждое из них подтверждалось свидетельством неоспоримым, по крайней мере вероятным».
История имеет свои повороты, которые невозможно изменить, а тем менее устранить.
Каждый шаг в
истории, поглощая и осуществляя весь дух
своего времени,
имеет свою полноту — одним словом — личность, кипящую жизнию.
Наука, приводя к нему, оправдывает
историю и с тем вместе отрекается от нее; истинное деяние не требует для
своего оправдания предыдущего события;
история для него почва, непосредственность; все предшествующее необходимо в генезическом смысле, но самобытность и самоозаконение грядущее столько же будет
иметь в себе, как в
истории.
Это было поэтико-религиозное начало философии
истории; оно очевидно лежало в христианстве, но долго не понимали его; не более, как век тому назад, человечество подумало и в самом деле стало спрашивать отчета в
своей жизни, провидя, что оно недаром идет и что биография его
имеет глубокий и единый всесвязывающий смысл.
Офицеры без новой тревоги допили
свой чай и пошли; Печорин вышел после всех; на крыльце кто-то его остановил за руку, примолвив: «я
имею с вами поговорить!» По трепету руки он отгадал, что это его давешний противник; нечего делать: не миновать
истории.
Смотря на всю Европу с высоты
своего славянского величия, г. Жеребцов решительно не хочет признать этого и поступает с
своими читателями так, как будто бы они не
имели ни малейшего понятия — не только об
истории и образованности, но даже о самых простых логических построениях; как будто бы они лишены были не только всяких познаний, но даже и здравого смысла.
Оно назначено автором в руководство иностранцам, которые желали бы
иметь истинное и полное понятие о России — об ее
истории, нравах, просвещении, законодательстве, вообще о том, как наше отечество развивалось и какой степени достигло в
своем развитии.
Оттого до сих пор
история народов представляет в
своем ходе некоторого рода путаницу: одни постоянно спят, потому что хоть и
имеют некоторые знания, но не выработали их до степени сердечных, практических убеждений; другие не возвысили еще
своего эгоизма над инстинктами хищной природы и хотят удовлетворить себя притеснением других; третьи, не понимая настоящего, переносят
свой эгоизм на будущее; четвертые, не понимая самих себя, тешат
свой эгоизм помещением себя под чужой покров и т. д.
Факт этот, конечно,
имеет важное значение в
своем месте; но для чего же вносить его в
историю цивилизации?
Таким образом, кроме
своей прекрасной, благородной личности, столь привлекательной в самой себе, Станкевич
имеет еще и иные права на общественное значение, как деятельный участник в развитии людей, которыми никогда не перестанет дорожить русская литература и русское общество. Имя его связано с началом поэтической деятельности Кольцова, с
историей развития Грановского и Белинского: этого уже довольно для приобретения нашего уважения и признательной памяти.
Я отыскивал его в
истории человечества и в моем собственном сознании, и я пришел к ненарушимому убеждению, что смерти не существует; что жизнь не может быть иная, как только вечная; что бесконечное совершенствование есть закон жизни, что всякая способность, всякая мысль, всякое стремление, вложенное в меня, должно
иметь свое практическое развитие; что мы обладаем мыслями, стремлениями, которые далеко превосходят возможности нашей земной жизни; что то самое, что мы обладаем ими и не можем проследить их происхождения от наших чувств, служит доказательством того, что они происходят в нас из области, находящейся вне земли, и могут быть осуществлены только вне ее; что ничто не погибает здесь на земле, кроме видимости, и что думать, что мы умираем, потому что умирает наше тело, — всё равно что думать, что работник умер потому, что орудия его износились.
Космическое природное в евреях, что они
имели общим с другими народами, стало оболочкой будущего сверхприродного…» «Израильтяне сравнительно с другими народами были всего менее способны
иметь свою собственную
историю, менее всего исполнены того мирового духа, который увлекал другие нации к основанию великих монархий; они неспособны приобрести себе великое, всегда пребывающее имя во всемирной
истории, но именно по этой причине и были наиболее приспособлены стать носителями божественной (der göttlichen)
истории (в противоположность всемирной)» (ib., 148–149).
Володя хотел, было, идти жаловаться к старшему офицеру, но тотчас же оставил эту мысль. К чему поднимать
историю и жаловаться? Он еще с корпуса
имел отвращение к «фискальству» и всяким жалобам. Нет, он лучше в кают-компании при всех выскажет Первушину всю гнусность его поведения. Этак будет лучше; пусть он знает, что даром ему пакости не пройдут. Ему теперь нельзя будет прибегать к уловкам и заметать хвостом
свои фокусы.
В эту-то семью постучалась Глафира с целию помириться с давно не виденным братом; познакомиться с его женой, о которой она
имела довольно смутное понятие, и заставить Грегуара старшего тряхнуть его связями в пользу предпринятого ею плана положить к
своим ногам Михаила Андреевича Бодростина и стать над ним во всеоружии силы, какую она теперь должна получить над ним, как женщина достойного почтения образа жизни, над мужем безнравственным, мотом и аферистом, запутанным в скандальную
историю с проходимкой, угрожающею ему уголовным судом за похищение ребенка.
Воссев на
своего политического коня, Висленев не мог его ни сдержать, ни направить, куда ему хотелось:
истории самого убийства он не разъяснял, а говорил только, что Бодростина надо было убить, но что он сам его не бил, а только вырвал у него сигару с огнем, за что его и убил «народ», к интересам которого покойник не имел-де должного уважения.
Так прошло более месяца, как вдруг случились у нас два происшествия: первое заключалось в том, что к родным Сержа пришла будто бы весть, что он в Петербурге
имел неприятную
историю с братом
своей жены и опасно занемог. При рассказах об этом чего-то, очевидно, умышленно не договаривали, и в городе от этих недомолвок пошли толки, что у Сержа была дуэль и что он опасно ранен. Жена его немедленно поскакала в Петербург.