Неточные совпадения
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло
на касках и ружьях солдат; крыши
домов и
улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и
из окон каждого
дома виднелось веселое пламя.
На улице царили голодные псы, но и те не лаяли, а в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал
улицы и
дома; и только в одной
из комнат градоначальнической квартиры мерцал далеко за полночь зловещий свет.
Все
дома окрашены светло-серою краской, и хотя в натуре одна сторона
улицы всегда обращена
на север или восток, а другая
на юг или запад, но даже и это упущено было
из вида, а предполагалось, что и солнце и луна все стороны освещают одинаково и в одно и то же время дня и ночи.
Ни разу не пришло ему
на мысль: а что, кабы сим благополучным людям да кровь пустить? напротив того, наблюдая
из окон
дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по
улицам, он даже задавал себе вопрос: не потому ли люди сии и благополучны, что никакого сорта законы не тревожат их?
И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич, забыв и о том, что он хотел просить Лидию Ивановну, забыв и о деле сестры, с одним желанием поскорее выбраться отсюда, вышел
на цыпочках и, как
из зараженного
дома, выбежал
на улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая привести себя поскорее в чувства.
Колымага, сделавши несколько поворотов
из улицы в
улицу, наконец поворотила в темный переулок мимо небольшой приходской церкви Николы
на Недотычках и остановилась пред воротами
дома протопопши.
Сидящий
на коне всадник чуть-чуть не доставал рукою жердей, протянутых через
улицу из одного
дома в другой,
на которых висели жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копченый гусь.
Мещанин скосил
на него глаза исподлобья и оглядел его пристально и внимательно, не спеша; потом медленно повернулся и, ни слова не сказав, вышел
из ворот
дома на улицу.
Я бросился было к нему
на помощь; несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками, приговаривая: «Вот ужо вам будет, государевым ослушникам!» Нас потащили по
улицам; жители выходили
из домов с хлебом и солью.
Я бросился вон
из комнаты, мигом очутился
на улице и опрометью побежал в
дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот и песни… Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках.
Небольшой дворянский домик
на московский манер, в котором проживала Авдотья Никитишна (или Евдоксия) Кукшина, находился в одной
из нововыгоревших
улиц города ***; известно, что наши губернские города горят через каждые пять лет. У дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и в передней встретила пришедших какая-то не то служанка, не то компаньонка в чепце — явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил,
дома ли Авдотья Никитишна?
Он проехал, не глядя
на солдат, рассеянных по
улице, — за ним, подпрыгивая в седлах, снова потянулись казаки; один
из последних, бородатый, покачнулся в седле, выхватил из-под мышки солдата узелок, и узелок превратился в толстую змею мехового боа; солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и еще двое заставили лошадей своих прыгать, вертеться, — солдаты рассыпались, прижались к стенам
домов.
Из дома на дворе перебрались в
дом окнами
на улицу, во второй этаж отремонтированной для них уютной квартиры.
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что
улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме.
Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул
на Самгина из-под ладони и закричал...
Толпа прошла, но
на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот
дома вылезла черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, —
на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
В чистеньком городке,
на тихой, широкой
улице с красивым бульваром посредине, против ресторана,
на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр, дверь солидного, но небольшого
дома, сложенного
из гранита, открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина в сером платье и, молча выслушав его объяснения, провела в полутемную комнату, где
на широком диване у открытого, но заставленного окна полулежал Иван Акимович Самгин.
Из подвала
дома купцов Синевых выползли
на улицу тысячи каких-то червяков, они копошились, лезли
на серый камень фундамента, покрывая его живым, черным кружевом, ползли по панели под ноги толпы людей, люди отступали пред ними, одни — боязливо, другие — брезгливо, и ворчали, одни — зловеще, другие — злорадно...
Она жила
на углу двух
улиц в двухэтажном
доме, угол его был срезан старенькой, облезлой часовней; в ней, перед аналоем, качалась монашенка, — над черной ее фигуркой, точно вырезанной
из дерева, дрожал рыжеватый огонек, спрятанный в серебряную лампаду.
Были вызваны в полицию дворники со всей
улицы, потом, дня два, полицейские ходили по
домам, что-то проверяя, в трех
домах произвели обыски, в одном арестовали какого-то студента, полицейский среди белого дня увел
из мастерской, где чинились деревянные инструменты, приятеля Агафьи Беньковского, лысого, бритого человека неопределенных лет, очень похожего
на католического попа.
— Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, — добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин пошел провожать ее. Было уже поздно и пустынно, город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за день
дома, остывая, дышали тяжелыми запахами
из каждых ворот.
На одной
улице луна освещала только верхние этажи
домов на левой стороне, а в следующей
улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
Здесь — все другое, все фантастически изменилось, даже тесные
улицы стали неузнаваемы, и непонятно было, как могут они вмещать это мощное тело бесконечной, густейшей толпы? Несмотря
на холод октябрьского дня,
на злые прыжки ветра с крыш
домов, которые как будто сделались ниже, меньше, — кое-где форточки, даже окна были открыты,
из них вырывались, трепетали над толпой красные куски материи.
Но затем он решил сказать, что получил телеграмму
на улице, когда выходил
из дома. И пошел гулять, а за обедом объявил, что уезжает. Он видел, что Дмитрий поверил ему, а хозяйка, нахмурясь, заговорила о завещании.
Не пожелав остаться
на прения по докладу, Самгин пошел домой.
На улице было удивительно хорошо, душисто, в небе, густо-синем, таяла серебряная луна,
на мостовой сверкали лужи, с темной зелени деревьев падали голубые капли воды; в
домах открывались окна. По другой стороне узкой
улицы шагали двое, и один
из них говорил...
Около полудня в конце
улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый человек с цилиндром
на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах
домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать
на год раньше —
на юбилей Романовых.
Вечером в тот же день, в двухэтажном
доме, выходившем одной стороной в
улицу, где жил Обломов, а другой
на набережную, в одной
из комнат верхнего этажа сидели Иван Матвеевич и Тарантьев.
— Да, у нас много кур; мы продаем яйца и цыплят. Здесь, по этой
улице, с дач и
из графского
дома всё у нас берут, — отвечала она, поглядев гораздо смелее
на Обломова.
Обломов отправился
на Выборгскую сторону,
на новую свою квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскали будочника; тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот по этой
улице — и он показал еще
улицу без
домов, с заборами, с травой и с засохшими колеями
из грязи.
В Гороховой
улице, в одном
из больших
домов, народонаселения которого стало бы
на целый уездный город, лежал утром в постели,
на своей квартире, Илья Ильич Обломов.
Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по комнате;
на заре ушел
из дома, ходил по Неве, по
улицам, Бог знает, что чувствуя, о чем думая…
В
дом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как
из мешка; но и
дома наконец недостало: публика толпилась
на улице — всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины — все сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя — все стопталось в одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций.
Дом американского консула Каннингама, который в то же время и представитель здесь знаменитого американского торгового
дома Россель и Ко, один
из лучших в Шанхае. Постройка такого
дома обходится ‹в› 50 тысяч долларов. Кругом его парк, или, вернее, двор с деревьями. Широкая веранда опирается
на красивую колоннаду. Летом, должно быть, прохладно: солнце не ударяет в стекла, защищаемые посредством жалюзи. В подъезде, под навесом балкона, стояла большая пушка, направленная
на улицу.
Идучи по
улице, я заметил издали, что один
из наших спутников вошел в какой-то
дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к
дому и вошли
на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать
на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда
на петербургскую биржу.
Мы пристали к одной
из множества пристаней европейского квартала, и сквозь какой-то купеческий
дом, через толпу китайцев, продавцов и носильщиков (кули), сквозь всевозможные запахи протеснились
на улицу, думая там вздохнуть свободно.
Из нее вышли
на другую
улицу, прошли несколько
домов;
улица вдруг раздвинулась.
Все это сделано. Город Виктория состоит
из одной, правда,
улицы, но
на ней почти нет ни одного
дома; я ошибкой сказал выше домы: это все дворцы, которые основаниями своими купаются в заливе.
На море обращены балконы этих дворцов, осененные теми тощими бананами и пальмами, которые видны с рейда и которые придают такой же эффект пейзажу, как принужденная улыбка грустному лицу.
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и потом в
улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли
на террасу и, усталые, сели
на каменные лавки.
Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет
дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
До острога было далеко, а было уже поздно, и потому Нехлюдов взял извозчика и поехал к острогу.
На одной
из улиц извозчик, человек средних лет, с умным и добродушным лицом, обратился к Нехлюдову и указал
на огромный строющийся
дом.
Митя плюнул и быстрыми шагами вышел
из комнаты,
из дому,
на улицу, в темноту!
Мы начали торговаться тут же
на улице, как вдруг из-за угла с громом вылетела мастерски подобранная ямская тройка и лихо остановилась перед воротами Ситникова
дома.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил
из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась.
Из окон
домов свет выходил
на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «
на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у костра и о чем-то думал.
Дом и тогда был, как теперь, большой, с двумя воротами и четырьмя подъездами по
улице, с тремя дворами в глубину.
На самой парадной
из лестниц
на улицу, в бель — этаже, жила в 1852 году, как и теперь живет, хозяйка с сыном. Анна Петровна и теперь осталась, как тогда была, дама видная. Михаил Иванович теперь видный офицер и тогда был видный и красивый офицер.
Снегурочка сидит
на скамье перед
домом Бобыля и прядет.
Из улицы идет Бирюч, надевает шапку
на длинный шест и поднимает высоко; со всех сторон сходятся слобожане. Бобыль и Бобылиха выходят
из дому.
— И довольно продолжительный, если попадусь. Слушай, когда будет темно, мы поедем к
дому княгини, ты вызовешь кого-нибудь
на улицу,
из людей, я тебе скажу кого, — ну, потом увидим, что делать. Ладно, что ли?
В этом положении она била ее по спине и по голове вальком и, когда выбилась
из сил, позвала кучера
на смену; по счастию, его не было в людской, барыня вышла, а девушка, полубезумная от боли, окровавленная, в одной рубашке, бросилась
на улицу и в частный
дом.
Настоящая гульба, впрочем, идет не
на улице, а в избах, где не сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой. В особенности чествуют старосту Федота, которого под руки, совсем пьяного, водят
из дома в
дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело
на господский красный двор, и конюха то и дело убирают скотину
на конный двор.
На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку — Оливье и один
из братьев Пеговых, ежедневно ходивший
из своего богатого
дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда
на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины.
На месте будок и «Афонькина кабака» вырос
на земле Пегова «Эрмитаж Оливье», а непроездная площадь и
улицы были замощены.
Сидит человек
на скамейке
на Цветном бульваре и смотрит
на улицу,
на огромный
дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого
дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется… И вдруг исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает
из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой…
А то представитель конкурса, узнав об отлучке должника
из долгового отделения, разыскивает его
дома, врывается, иногда ночью, в семейную обстановку и
на глазах жены и детей вместе с полицией сам везет его в долговое отделение. Ловили должников
на улицах, в трактирах, в гостях, даже при выходе
из церкви!
Чуть свет являлись
на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики
из «Шилова
дома», а
из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы заплатить за угол,
из которого его гонят
на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему в долговом отделении мужу.
Такие слухи упорно носились по Москве. Прохожие по ночам слышали раздававшиеся в
доме вой, грохот ржавого железа, а иногда
на улицу вылетали
из дома кирпичи, а сквозь разбитые окна многие видели белое привидение.