Неточные совпадения
Софья. Сегодня, однако же, в первый раз здешняя хозяйка переменила со мною свой поступок. Услышав, что дядюшка мой делает меня наследницею, вдруг
из грубой и бранчивой сделалась ласковою до самой низкости, и я по всем ее обинякам вижу, что прочит меня в невесты своему сыну.
Но он упустил
из виду, во-первых, что народы даже самые зрелые не могут благоденствовать слишком продолжительное время, не рискуя впасть в
грубый материализм, и, во-вторых, что, собственно, в Глупове благодаря вывезенному
из Парижа духу вольномыслия благоденствие в значительной степени осложнялось озорством.
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело пошли к дому. Левин сел на лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно было в поднимавшемся
из низу тумане; были слышны только веселые
грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
Когда она проснулась на другое утро, первое, что представилось ей, были слова, которые она сказала мужу, и слова эти ей показались так ужасны, что она не могла понять теперь, как она могла решиться произнести эти странные
грубые слова, и не могла представить себе того, что
из этого выйдет.
— Очень жалею, что одно
грубое и материальное вам понятно и натурально, — сказала она и вышла
из комнаты.
Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться,
из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, [Юфть —
грубая кожа.] какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы,
из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага.
В тогдашний
грубый век это составляло одно
из занимательнейших зрелищ не только для черни, но и для высших классов.
Тарас был один
из числа коренных, старых полковников: весь был он создан для бранной тревоги и отличался
грубой прямотой своего нрава.
Жиды начали опять говорить между собою на своем непонятном языке. Тарас поглядывал на каждого
из них. Что-то, казалось, сильно потрясло его: на
грубом и равнодушном лице его вспыхнуло какое-то сокрушительное пламя надежды — надежды той, которая посещает иногда человека в последнем градусе отчаяния; старое сердце его начало сильно биться, как будто у юноши.
Два-три десятка детей ее возраста, живших в Каперне, пропитанной, как губка водой,
грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет матери и отца, переимчивые, как все дети в мире, вычеркнули раз-навсегда маленькую Ассоль
из сферы своего покровительства и внимания.
Грубое слово прозвучало
из ее уст удивительно просто, как ремесленное — модистка, прачка.
Художник — он такой длинный, весь
из костей, желтый, с черненькими глазками и очень
грубый — говорит: «Вот правда о том, как мир обезображен человеком.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него
грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел
из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— Папиросу выклянчил? — спросил он и, ловко вытащив папиросу из-за уха парня, сунул ее под свои рыжие усы в угол рта; поддернул штаны, сшитые
из мешка, уперся ладонями в бедра и, стоя фертом, стал рассматривать Самгина, неестественно выкатив белесые, насмешливые глаза. Лицо у него было
грубое, солдатское, ворот рубахи надорван, и, распахнувшись, она обнажала его грудь, такую же полосатую от пыли и пота, как лицо его.
— Пермяков и еще двое взрослых, незнакомых, не
из кружка. Пермяков — самый
грубый и… грязный. Он им говорил: «Бейте насмерть!»
— Да, — сказала она, — но Толстой
грубее. В нем много взятого от разума же,
из мутного источника. И мне кажется, что ему органически враждебно чувство внутренней свободы. Анархизм Толстого — легенда, анархизм приписывается к числу его достоинств щедростью поклонников.
А после каких-то особенно пылких слов Маракуева она невнятно пробормотала о «воспалении печени от неудовлетворенной любви к народу» — фразу, которая показалась Самгину знакомой, он как будто читал ее в одном
из грубых фельетонов Виктора Буренина.
— Это ты —
из деликатности, — сказала Варвара, задыхаясь. — Ах, какое подлое,
грубое животное Стратонов… Каменщик. Мерзавец… Для богатых баб… А ты —
из гордости. Ты — такой чистый, честный. В тебе есть мужество… не соглашаться с жизнью…
— Вы уже знаете? — спросила Татьяна Гогина, входя в комнату, — Самгин оглянулся и едва узнал ее: в простеньком платье, в
грубых башмаках, гладко причесанная, она была похожа на горничную
из небогатой семьи. За нею вошла Любаша и молча свалилась в кресло.
— У меня нашлись общие знакомые с старухой Премировой. Славная старушка. Но ее племянница — ужасна! Она всегда такая
грубая и мрачная? Она не говорит, а стреляет
из плохого ружья. Ах, я забыла: она дала мне письмо для тебя.
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная,
грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его
из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
—
Из чего же они бьются:
из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый,
грубый смех, злость…
Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и долго, долго освобождался от
грубого впечатления. Наконец он вспомнил нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело
из головы; на лице опять появилась улыбка.
А если и бывает, то в сфере рабочего человека, в приспособлении к делу
грубой силы или
грубого уменья, следовательно, дело рук, плечей, спины: и то дело вяжется плохо, плетется кое-как; поэтому рабочий люд, как рабочий скот, делает все из-под палки и норовит только отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя.
Вера не вынесла бы
грубой неволи и бежала бы от бабушки, как убегала за Волгу от него, Райского, словом — нет средств! Вера выросла
из круга бабушкиной опытности и морали, думал он, и та только раздражит ее своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит о какой-нибудь Кунигунде — и насмешит. А Вера потеряет и последнюю искру доверия к ней.
Отчего все это? «Он ни в чем не виноват!» А ему отказывают в последнем свидании, — очевидно, не
из боязни страстного искушения, а как будто
грубой обиды, выбирают посредником другого!
«Это не бабушка!» — с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною
из тех женских личностей, которые внезапно
из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не
грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
Бабушка могла предостеречь Веру от какой-нибудь практической крупной ошибки, защитить ее от болезни, от
грубой обиды, вырвать, с опасностью собственной жизни,
из огня: но что она сделает в такой неосязаемой беде, как страсть, если она есть у Веры?
За столом в людской слышался разговор. До Райского и Марфеньки долетал
грубый говор,
грубый смех, смешанные голоса, внезапно приутихшие, как скоро люди
из окон заметили барина и барышню.
«Он холодный, злой, без сердца!» — заключил Райский. Между прочим, его поразило последнее замечание. «Много у нас этаких!» — шептал он и задумался. «Ужели я
из тех: с печатью таланта, но
грубых, грязных, утопивших дар в вине… „одна нога в калоше, другая в туфле“, — мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. — Ужели я… неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!»
Ламберт ей казался ужасно
грубым и возбуждал в ней полное отвращение; но
из осторожности она все-таки принимала его услуги, которые состояли, например, в шпионстве.
Выше я уже сказал, что, вопреки климату, здесь на обеды ездят в суконном платье, белое надевают только по утрам, ходят в черных шляпах, предпочитают нежным изделиям манильской соломы
грубые изделия Китая, что даже индиец рядится в суконное пальто вместо своей воздушной ткани, сделанной
из растения, которое выросло на его родной почве, и старается походить на метиса, метис на испанца, испанец на англичанина.
19 числа перетянулись на новое место. Для буксировки двух судов, в случае нужды, пришло 180 лодок. Они вплоть стали к фрегату: гребцы, по обыкновению, голые; немногие были в простых,
грубых, синих полухалатах. Много маленьких девчонок (эти все одеты чинно), но женщины ни одной. Мы
из окон бросали им хлеб, деньги, роздали по чарке рому: они все хватали с жадностью. Их много налезло на пушки, в порта. Крик, гам!
Чукчи покупают простой листовой табак, называемый здесь черкасским, и железные изделия, топоры, гвозди и проч., якуты — бумажные и шерстяные материи, дабу,
грубые ситцы, холстину, толстое сукно, также чай, сахар; последний большею частию в леденце, вывозимом
из Китая.
Мальчишка достал между тем
из сапога
грубый кусок дерева с отверстием (это трубка), положил туда щепоть зеленоватого листового табаку, потом отделил ножом кусочек дерева от лодки и подкрошил туда же;
из кремня добыл огня, зажег клочок моха вместо трута и закурил все это вместе.
Она чеканится
из неочищенной меди, чуть не
из самородка, и очень грязна на вид; величиной монета с четвертак, на ней
грубая китайская надпись, а посредине отверстие, чтобы продевать бечевку.
В третьем, четвертом часу усталое вставанье с грязной постели, зельтерская вода с перепоя, кофе, ленивое шлянье по комнатам в пенюарах, кофтах, халатах, смотренье из-за занавесок в окна, вялые перебранки друг с другом; потом обмывание, обмазывание, душение тела, волос, примериванье платьев, споры из-за них с хозяйкой, рассматриванье себя в зеркало, подкрашивание лица, бровей, сладкая, жирная пища; потом одеванье в яркое шелковое обнажающее тело платье; потом выход в разукрашенную ярко-освещенную залу, приезд гостей, музыка, танцы, конфеты, вино, куренье и прелюбодеяния с молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися стариками, холостыми, женатыми, купцами, приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми, бедными, здоровыми, больными, пьяными, трезвыми,
грубыми, нежными, военными, штатскими, студентами, гимназистами — всех возможных сословий, возрастов и характеров.
Подозревать, что своим намеком Веревкин хотел прибавить себе весу, — этого Привалов не мог по многим причинам: раз — он хорошо относился к Веревкину по университетским воспоминаниям, затем Веревкин был настолько умен, что не допустит такого
грубого подходца; наконец,
из слов Веревкина, которыми он рекомендовал себя, можно вывести только то, что он сразу хотел поставить себя начистоту, без всяких недомолвок.
— Сатана, изыди, сатана, изыди! — повторял он с каждым крестом. — Извергая извергну! — возопил он опять. Был он в своей
грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его, обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под рясой. Отец Паисий прервал чтение, выступил вперед и стал пред ним в ожидании.
Это именно та самая Катенька, институточка, которая к нелепому
грубому офицеру не побоялась
из великодушной идеи спасти отца прибежать, рискуя страшно быть оскорбленною!
Может быть, многим
из читателей нашей повести покажется этот расчет на подобную помощь и намерение взять свою невесту, так сказать,
из рук ее покровителя слишком уж
грубым и небрезгливым со стороны Дмитрия Федоровича.
Брат Иван и Миусов приедут
из любопытства, может быть самого
грубого, а отец его, может быть, для какой-нибудь шутовской и актерской сцены.
Тут же
из зарослей поднимала свою красивую головку пышная ятрышниковая любка, а рядом с нею — ядовитая чемерица, которую легко узнать по плойчатым
грубым листьям и шапке белых цветов, теперь уже побуревших и засохших.
На прибрежных лугах, около кустарников, Н.А. Десулави обратил мое внимание на следующие растения, особенно часто встречающиеся в этих местах: астру с удлиненными ромбовидными и зазубренными листьями, имеющую цветы фиолетово-желтые с белым хохолком величиной с копейку, расположенные красивой метелкой; особый вид астрагала, корни которого в массе добывают китайцы для лекарственных целей, — это крупное многолетнее растение имеет ветвистый стебель, мелкие листья и многочисленные мелкие бледно-желтые цветы; крупную живокость с синими цветами, у которой вся верхняя часть покрыта нежным пушком; волосистый журавельник с
грубыми, глубоко надрезанными листьями и нежными малиновыми цветами; темно-пурпуровую кровохлебку с ее оригинальными перистыми листьями; крупнолистную горечавку — растение с толстым корнем и толстым стеблем и с синевато-фиолетовыми цветами, прикрытыми длинными листьями, и, наконец,
из числа сложноцветных — соссюрею Максимовича, имеющую высокий стебель, зазубренные лировидные листья и фиолетовые цветы.
Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей, Фофу и Зёзю, русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура,
грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда отделавшись, наконец, от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный
из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты!
Женщина очень
грубая и очень дурная, она мучила дочь, готова была и убить, и погубить ее для своей выгоды, и проклинала ее, потерпев через нее расстройство своего плана обогатиться — это так; но следует ли
из этого, что она не имела к дочери никакой любви?
— Вот какие, Саша. Мы с тобою часто говорили, что организация женщины едва ли не выше, чем мужчины, что поэтому женщина едва ли не оттеснит мужчину на второй план в умственной жизни, когда пройдет господство
грубого насилия, мы оба с тобою выводили эту вероятность
из наблюдения над жизнью; в жизни больше встречается женщин, чем мужчин, умных от природы; так нам обоим кажется. Ты подтверждал это разными подробностями
из анатомии, физиологии.
И хорошо, что человек или не подозревает, или умеет не видать, забыть. Полного счастия нет с тревогой; полное счастие покойно, как море во время летней тишины. Тревога дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое нравится, как ожидание карты, но это далеко от чувства гармонического, бесконечного мира. А потому сон или нет, но я ужасно высоко ценю это доверие к жизни, пока жизнь не возразила на него, не разбудила… мрут же китайцы из-за
грубого упоения опиумом…»
Америка — я ее очень уважаю; верю, что она призвана к великому будущему, знаю, что она теперь вдвое ближе к Европе, чем была, но американская жизнь мне антипатична. Весьма вероятно, что
из угловатых,
грубых, сухих элементов ее сложится иной быт. Америка не приняла оседлости, она недостроена, в ней работники и мастеровые в будничном платье таскают бревна, таскают каменья, пилят, рубят, приколачивают… зачем же постороннему обживать ее сырое здание?
Его шероховатый, неметеный слог,
грубая манера бросать корноухие, обгрызенные отметки и нежеваные мысли, вдохновил меня как-то в старые годы, и я написал в подражание ему небольшой отрывок
из «Путевых записок Вёдрина».