Неточные совпадения
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в
известном смысле было прочнее его.
Обыкновенно он ничего порядком не разъяснял, а делал
известными свои желания посредством прокламаций, которые секретно, по ночам, наклеивались на угловых
домах всех улиц.
В то время как Степан Аркадьич приехал в Петербург для исполнения самой естественной,
известной всем служащим, хотя и непонятной для неслужащих, нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, — напомнить о себе в министерстве, — и при исполнении этой обязанности, взяв почти все деньги из
дому, весело и приятно проводил время и на скачках и на дачах, Долли с детьми переехала в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы.
Пришлете ли вы Сережу ко мне, или мне приехать в
дом в
известный, назначенный час, или вы мне дадите знать, когда и где я могу его видеть вне
дома?
Но в жизни все меняется быстро и живо: и в один день, с первым весенним солнцем и разлившимися потоками, отец, взявши сына, выехал с ним на тележке, которую потащила мухортая [Мухортая — лошадь с желтыми подпалинами.] пегая лошадка,
известная у лошадиных барышников под именем сорóки; ею правил кучер, маленький горбунок, родоначальник единственной крепостной семьи, принадлежавшей отцу Чичикова, занимавший почти все должности в
доме.
Каменный ли казенный
дом,
известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
В иной день какой-нибудь, не
известный никому почти в
дому, поселялся в самой гостиной с бумагами и заводил там кабинет, и это не смущало, не беспокоило никого в
доме, как бы было житейское дело.
Хозяин
дома,
известный рыжий жид с веснушками, вытащил тощий тюфяк, накрытый какою-то рогожею, и разостлал его на лавке для Бульбы.
Позвольте вам вручить, напрасно бы кто взялся
Другой вам услужить, зато
Куда я ни кидался!
В контору — всё взято,
К директору, — он мне приятель, —
С зарей в шестом часу, и кстати ль!
Уж с вечера никто достать не мог;
К тому, к сему, всех сбил я с ног,
И этот наконец похитил уже силой
У одного, старик он хилый,
Мне друг,
известный домосед;
Пусть
дома просидит в покое.
— За что же грубить? Я — ласковая, хорошенькая, пьяной — не бываю.
Дом у нас приличный, вы сами знаете. Гости — очень
известные, скандалить — стесняются. Нет, у нас — тихо. Даже — скучно бывает.
В одном весьма честном
доме случилось действительно и грешное и преступное дело; а именно жена одного
известного и уважаемого человека вошла в тайную любовную связь с одним молодым и богатым офицером.
Она не только знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в
дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством,
известным под именем внушения.
Василий Назарыч Бахарев и Марья Степановна,
известные в гуляевском
доме под названием Васи и Маши, пользовались особенной любовью старика Гуляева.
Да и не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит, поскорее вон от беды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного, — и нас в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих, в каком он был состоянии духа, в состоянии, нам
известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть
дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
— Ну, конечно, дело
известное. Я не вытерпел: «Да помилуйте, матушка, что вы за ахинею порете? Какая тут женитьба? я просто желаю узнать от вас, уступаете вы вашу девку Матрену или нет?» Старуха заохала. «Ах, он меня обеспокоил! ах, велите ему уйти! ах!..» Родственница к ней подскочила и раскричалась на меня. А старуха все стонет: «Чем это я заслужила?.. Стало быть, я уж в своем
доме не госпожа? ах, ах!» Я схватил шляпу и, как сумасшедший, выбежал вон.
Женатый на цыганке,
известной своим голосом и принадлежавшей к московскому табору, он превратил свой
дом в игорный, проводил все время в оргиях, все ночи за картами, и дикие сцены алчности и пьянства совершались возле колыбели маленькой Сарры.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры
дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и пошли в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались
известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Я поступал в этом случае, как поступали все в нашем
доме, то есть совершал
известный обряд.
Другой трактир у Зверева был на углу Петровки и Рахмановского переулка, в
доме доктора А. С. Левенсона, отца
известного впоследствии типографщика и арендатора афиш и изданий казенных театров Ал. Ал. Левенсона.
«Кулаковкой» назывался не один
дом, а ряд
домов в огромном владении Кулакова между Хитровской площадью и Свиньинским переулком. Лицевой
дом, выходивший узким концом на площадь, звали «Утюгом». Мрачнейший за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался «Сухой овраг», а все вместе — «Свиной
дом». Он принадлежал
известному коллекционеру Свиньину. По нему и переулок назвали. Отсюда и кличка обитателей: «утюги» и «волки Сухого оврага».
В екатерининские времена на этом месте стоял
дом, в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания.
Дом этот был сломан тогда же, а потом, в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову,
известному богачу, имевшему в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно человек в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
В это же время, около полуночи, из своего казенного
дома переходил бульвар обер-полицмейстер Козлов, направляясь на противоположную сторону бульвара, где жила
известная московская красавица портниха.
У Никитских ворот, в
доме Боргеста, был трактир, где одна из зал была увешана закрытыми бумагой клетками с соловьями, и по вечерам и рано утром сюда сходились со всей Москвы любители слушать соловьиное пение. Во многих трактирах были клетки с певчими птицами, как, например, у А. Павловского на Трубе и в Охотничьем трактире на Неглинной. В этом трактире собирались по воскресеньям, приходя с Трубной площади, где продавали собак и птиц,
известные московские охотники.
Это был огромный
дом казарменно-аракчеевского стиля, с барской роскошной раздевальной — создание
известного архитектора двадцатых годов.
После смерти Е. И. Козицкой
дом перешел к ее дочери, княгине А. Г. Белосельской-Белозерской. В этом-то самом
доме находился исторический московский салон дочери Белосельского-Белозерского — Зинаиды Волконской. Здесь в двадцатых годах прошлого столетия собирались тогдашние представители искусства и литературы. Пушкин во время своих приездов в Москву бывал у Зинаиды Волконской, которой посвятил
известное стихотворение...
Появление Полуянова произвело в Заполье
известную сенсацию. Он нарочно пришел среди бела дня и медленно шагал по Московской улице, останавливаясь перед новыми
домами. Такая остановка была сделана, между прочим, перед зданием Зауральского коммерческого банка.
Появление Галактиона в Суслоне произвело
известное волнение в среде разных доверенных, поверенных и приказчиков. Его имя уже пользовалось популярностью. Он остановился в бывшем замараевском
доме, о котором квартировал поверенный по закупке хлеба Стабровского молодой человек из приказчиков.
В
доме он не казался вовсе беспомощным, ходил всюду очень уверенно, сам убирал свою комнату, держал в
известном порядке свои игрушки и вещи.
Это занятие поглощало почти все его время, и потому голос его раздавался в
доме только в
известные, определенные часы дня, совпадавшие с обедом, завтраком и другими событиями в том же роде.
Сначала, дескать, князь почтил его своею доверенностью в делах с
известным «персонажем» (с Настасьей Филипповной); но потом совсем разорвал с ним и отогнал его от себя со срамом, и даже до такой обидной степени, что в последний раз с грубостью будто бы отклонил «невинный вопрос о ближайших переменах в
доме».
В то же утро в Ключевской завод летел нарочный к Мухину с маленькою запиской от «самого», в которой выражалось любезное желание познакомиться лично с уважаемым Петром Елисеичем, и чем скорее, тем лучше. Мухин не заставил себя ждать и тотчас же отправился в Мурмос. Это обращение Голиковского польстило ему, как выражение
известного внимания. Он остановился в
доме Груздева, где царил страшный беспорядок: хозяйничала одна Наташка, а Самойло Евтихыч «объезжал кабаки».
У нас все в
известном тебе порядке. В жары я большею частью сижу
дома, вечером только пускаюсь в поход. Аннушка пользуется летом сколько возможно, у нее наверху прохладно и мух нет. Видаемся мы между собой попрежнему, у каждого свои занятия — коротаем время, как кто умеет. Слава богу, оно не останавливается.
Нелегкая меня к вам не понесет, а все надеюсь вас видеть в
доме Бронникова,
известном всей Европе. Михеевне плохо — глаза потемнели. Берегу ее, как умею, — за долговременную службу. Аминь.
В ряду московских особенностей не последнее место должны занимать пустые домы. Такие домы еще в наше время изредка встречаются в некоторых старых губернских городах. В Петербурге таких
домов вовсе не видно, но в Москве они есть, и их хорошо знают многие, а осебенно люди
известного закала.
— Надо ее просто вырвать из
дома и увезти к нам: других средств я не вижу, — твердил он несколько дней и, наконец, одевшись попроще, отправился в виде лакея по
известному адресу, к горничной, через которую происходила переписка.
Как Алексей Сергеевич Богатырев отыскивал родственников, так он ползком, на дне морском, где только мог, добывал работу для гражданок
Дома; которой добыл переводы, которой нашел музыкальные уроки, которой уступил часть своих уроков, — словом, в течение месяца всем достал занятий, кроме Бертольди, которая, как вышло на поверку, хвастала своими трудами у какого-то
известного ей московского пошляка-редактора.
Из оставшихся в Москве людей,
известных Бахаревым, все дело знал один Помада, но о нем в это время в целом
доме никто не вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.
Он имел счастливый случай встретить на улице гонимую судьбою Ольгу Александровну Розанову, узнал, что она свободна, но не знает, что делать, сообразил, что Ольга Александровна баба шаломонная, которую при
известной бессовестности можно вертеть куда хочешь, и приобрел в ее лице нового члена для
Дома Согласия.
Приехала большая компания немцев, служащих в оптическом магазине, приехала партия приказчиков из рыбного и гастрономического магазина Керешковского, приехали двое очень
известных на Ямках молодых людей, — оба лысые, с редкими, мягкими, нежными волосами вокруг лысин — Колька-бухгалтер и Мишка-певец, так называли в
домах их обоих.
У него завязалась громаднейшая клиентура, ч в числе своих потребителей Горизонт мог бы насчитать нимало людей с выдающимся общественным положением: вице-губернаторы, жандармские полковники, видные адвокаты,
известные доктора, богатые помещики, кутящие купцы Весь темный мир: хозяек публичных
домов, кокоток-одиночек, своден, содержательниц
домов свиданий, сутенеров, выходных актрис и хористок — был ему знаком, как астроному звездное небо.
Против нашего
дома жил в собственном же
доме С. И. Аничков, старый, богатый холостяк, слывший очень умным и даже ученым человеком; это мнение подтверждалось тем, что он был когда-то послан депутатом от Оренбургского края в
известную комиссию, собранную Екатериною Второй для рассмотрения существующих законов.
Картины эти, точно так же, как и фасад
дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который, тем не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в том, что к
известной эпиграмме.
Так как при этом он всегда умел придать спектаклю интерес современности, намекая на какое-нибудь всем
известное дело, и так как, кроме того, он был большой знаток судебной процедуры, то немудрено, что в самом скором времени из
дома секретаря выбегала кухарка, что-то совала Туркевичу в руку и быстро скрывалась, отбиваясь от любезностей генеральской свиты.
Только обязательная служба до
известной степени выводила его из счастливого безмятежия. К ней он продолжал относиться с величайшим нетерпением и, отбывая повинность, выражался, что и он каждый день приносит свою долю вреда. Думаю, впрочем, что и это он говорил, не анализируя своих слов. Фраза эта, очевидно, была, так сказать, семейным преданием и запала в его душу с детства в родном
доме, где все, начиная с отца и кончая деревенскими кузенами, кичились какою-то воображаемою независимостью.
— Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. —
Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в
доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
Живя в Москве широкой жизнью, вращаясь в артистическом и литературном мире, задавая для своих друзей обеды, лет через десять В.М. Лавров понял, что московская жизнь ему не под силу. В 1893 году он купил в восьми верстах от городка Старая Руза, возле шоссе, клочок леса между двумя оврагами, десятин двадцать, пустошь Малеевку, выстроил в этом глухом месте
дом, разбил сад и навсегда выехал из Москвы, посещая ее только по редакционным делам в
известные дни, не больше раза в неделю.
В типографии В.Н. Бестужева печаталась еще ежедневная газета «Жизнь», издательницей которой была Е.Н. Погодина, а редактором Д.М. Погодин, сын
известного ученого М.П. Погодина, владелец типографии в
доме Котельниковой на Софийской набережной.
В это время И.Д. Сытин присмотрел и купил соседний
дом у вдовы Н.А. Лукутина, Любови Герасимовны, дочери
известного миллионера Герасима Хлудова.
Прошло три недели — дело замолкло. Выхожу я как-то вечером из
дома — я жил в
доме Вельтищева, на Б. Никитской, против консерватории, — а у ворот встречает меня
известный громила Болдоха, не раз бегавший из Сибири...
Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда не был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил в ее
доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной своей карьеры, «слишком
известными всему свету», а в самое последнее время — своими трудами по испанской истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом, Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.