Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек
в мире не едал такого супу: какие-то
перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!» Я только на две минуты захожу
в департамент, с тем только, чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!» А там уж чиновник для письма, этакая крыса,
пером только — тр, тр… пошел писать.
С козою с барабанщицей
И не с простой шарманкою,
А с настоящей музыкой
Смотрели тут они.
Комедия не мудрая,
Однако и не глупая,
Хожалому, квартальному
Не
в бровь, а прямо
в глаз!
Шалаш полным-полнехонек.
Народ орешки щелкает,
А то два-три крестьянина
Словечком перекинутся —
Гляди, явилась водочка:
Посмотрят да попьют!
Хохочут, утешаются
И часто
в речь Петрушкину
Вставляют слово меткое,
Какого не придумаешь,
Хоть проглоти
перо!
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот
пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько
в свете быть возможно.
Новый градоначальник заперся
в своем кабинете, не ел, не пил и все что-то скреб
пером.
На минуту Боголепов призадумался, как будто ему еще нужно было старый хмель из головы вышибить. Но это было раздумье мгновенное. Вслед за тем он торопливо вынул из чернильницы
перо, обсосал его, сплюнул, вцепился левой рукою
в правую и начал строчить...
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы действительно оказались крокодиловыми, и покаяние его было покаяние аспидово. Как только миновала опасность, он засел у себя
в кабинете и начал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он
перо в чернильницу, и чем дальше макал, тем больше становилось оно ядовитым.
С своей стороны, я предвижу возможность подать следующую мысль: колет [Колет (франц.) — короткий мундир из белого сукна (
в кирасирских полках).] из серебряного глазета, сзади страусовые
перья, спереди панцирь из кованого золота, штаны глазетовые же и на голове литого золота шишак, увенчанный
перьями.
Шесть девиц, одетых
в прозрачные хитоны, несли на носилках Перунов болван; впереди,
в восторженном состоянии, скакала предводительша, прикрытая одними страусовыми
перьями; сзади следовала толпа дворян и дворянок, между которыми виднелись почетнейшие представители глуповского купечества (мужики, мещане и краснорядцы победнее кланялись
в это время Волосу).
Ходил он
в плисовой поддевке и
в поярковом грешневике, [Поя́рковый грешневи́к — шляпа из овечьей шерсти (ярка — овца)
в форме блина (гречневый блин).] расцвеченном павьими
перьями.
По его взглядам на дамскую беседку (он смотрел прямо на нее, но не узнавал жены
в море кисеи, лент,
перьев, зонтиков и цветов) она поняла, что он искал ее; но она нарочно не замечала его.
А иногда же, все позабывши,
перо чертило само собой, без ведома хозяина, маленькую головку с тонкими, острыми чертами, с приподнятой легкой прядью волос, упадавшей из-под гребня длинными тонкими кудрями, молодыми обнаженными руками, как бы летевшую, — и
в изумленье видел хозяин, как выходил портрет той, с которой портрета не мог бы написать никакой живописец.
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку
перьев, какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала
в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, — но все это осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано.
Прежде всего отнеслись к Коробочке, но тут почерпнули не много: купил-де за пятнадцать рублей, и птичьи
перья тоже покупает, и много всего обещался накупить,
в казну сало тоже ставит, и потому, наверно, плут, ибо уж был один такой, который покупал птичьи
перья и
в казну сало поставлял, да обманул всех и протопопшу надул более чем на сто рублей.
Даже странно, совсем не подымается
перо, точно будто свинец какой-нибудь сидит
в нем.
Когда взошел он
в светлый зал, где повсюду за письменными лакированными столами сидели пишущие господа, шумя
перьями и наклоня голову набок, и когда посадили его самого, предложа ему тут же переписать какую-то бумагу, — необыкновенно странное чувство его проникнуло.
Но покуда все оканчивалось одним обдумыванием; изгрызалось
перо, являлись на бумаге рисунки, и потом все это отодвигалось на сторону, бралась наместо того
в руки книга и уже не выпускалась до самого обеда.
В этом месте новый Виргилий почувствовал такое благоговение, что никак не осмелился занести туда ногу и поворотил назад, показав свою спину, вытертую, как рогожка, с прилипнувшим где-то куриным
пером.
Но судите, однако же, какое бойкое
перо — статс-секретарский слог; а ведь всего три года побыл
в университете, даже не кончил курса.
Мавра ушла, а Плюшкин, севши
в кресла и взявши
в руку
перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул
перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.
— Нет, я вас не отпущу.
В два часа, не более, вы будете удовлетворены во всем. Дело ваше я поручу теперь особенному человеку, который только что окончил университетский курс. Посидите у меня
в библиотеке. Тут все, что для вас нужно: книги, бумага,
перья, карандаши — все. Пользуйтесь, пользуйтесь всем — вы господин.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с
пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Только местами вдруг высовывался какой-нибудь не виданный землею чепец или даже какое-то чуть не павлиное
перо в противность всем модам, по собственному вкусу.
Вот оно, внутреннее расположение:
в самой средине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв; потом квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с выдолбленною между ними лодочкой для
перьев, сургучей и всего, что подлиннее; потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек для того, что покороче, наполненные билетами визитными, похоронными, театральными и другими, которые складывались на память.
На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга
в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два
пера, запачканные чернилами, высохшие, как
в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял
в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем — и потом
Очаровательным
перомСады одесские прославил.
Всё хорошо, но дело
в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой-где недавный труд заставил
Младые ветви
в знойный день
Давать насильственную тень.
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну…
Вдруг мысль
в уме ее родилась…
«Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне
перо, бумагу
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И всё Евгений на уме,
И
в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено…
Татьяна! для кого ж оно?
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует
Близ неоконченных стихов
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен
в двадцать пять.
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за
перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из
пера его,
И не попал он
в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
Поедет ли домой: и дома
Он занят Ольгою своей.
Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей:
То
в них рисует сельски виды,
Надгробный камень, храм Киприды
Или на лире голубка
Пером и красками слегка;
То на листках воспоминанья,
Пониже подписи других,
Он оставляет нежный стих,
Безмолвный памятник мечтанья,
Мгновенной думы долгий след,
Всё тот же после многих лет.
Не мадригалы Ленский пишет
В альбоме Ольги молодой;
Его
перо любовью дышит,
Не хладно блещет остротой;
Что ни заметит, ни услышит
Об Ольге, он про то и пишет:
И полны истины живой
Текут элегии рекой.
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь бог ведает кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.
Но не теперь. Хоть я сердечно
Люблю героя моего,
Хоть возвращусь к нему, конечно,
Но мне теперь не до него.
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят,
И я — со вздохом признаюсь —
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И
в шуме света и
в тиши
Тревожат сон моей души.
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их
в ящик и, раздетый,
При свечке, Шиллера открыл;
Но мысль одна его объемлет;
В нем сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
Владимир книгу закрывает,
Берет
перо; его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух,
в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут
в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей,
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не
в моде
в наши дни.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые были
в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня
в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться
в его бумагах и
в числе немецких стихотворений нашел одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его
перу.
— Да вы писать не можете, у вас
перо из рук валится, — заметил письмоводитель, с любопытством вглядываясь
в Раскольникова. — Вы больны?
На Леню костюмов недостало; была только надета на голову красная вязанная из гаруса шапочка (или, лучше сказать, колпак) покойного Семена Захарыча, а
в шапку воткнут обломок белого страусового
пера, принадлежавшего еще бабушке Катерины Ивановны и сохранявшегося доселе
в сундуке
в виде фамильной редкости.
— Оставь, я сам… — проговорил тот, взял
перо и расписался
в книге. Артельщик выложил деньги и удалился.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека
в павлиные
перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня,
в кринолине, [Кринолин — широкая юбка со вшитыми
в нее обручами из китового уса.]
в мантильке,
в перчатках и
в соломенной шляпке с огненного цвета
пером; все это было старое и истасканное.
Соня остановилась
в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв о своем перекупленном из четвертых рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета
пером.
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один
в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были
в костюмах: один
в чалме, другая
в ермолке с страусовым
пером.
Хотя
в минувши времена
Оно, быть может, и блистало
И под
пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало...
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не
в Петербург? Я не сводил глаз с
пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо
в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь
в Оренбург служить под его начальством».
На другой день, когда сидел я за элегией и грыз
перо в ожидании рифмы, Швабрин постучал под моим окошком.
Вошла Спивак
в белом платье,
в белой шляпе с
пером страуса, с кожаной сумкой, набитой нотами.
Но полковник, ткнув
перо в стаканчик с мелкой дробью, махнул рукой под стол, стряхивая с пальцев что-то, отвалился на спинку стула и, мигая, вполголоса спросил...
«Уже решила», — подумал Самгин. Ему не нравилось лицо дома, не нравились слишком светлые комнаты, возмущала Марина. И уже совсем плохо почувствовал он себя, когда прибежал, наклоня голову, точно бык, большой человек
в теплом пиджаке, подпоясанном широким ремнем,
в валенках, облепленный с головы до ног
перьями и сенной трухой. Он схватил руки Марины, сунул
в ее ладони лохматую голову и, целуя ладони ее, замычал.
— Студент Балмашев. Понимаешь, я, кажется, видела его у Знаменских, его и с ним сестру или невесту, вероятнее — невесту, маленькая барышня
в боа из
перьев, с такой армянской, что ли, фамилией…
—
В молодости я тоже забавлялся, собирая подобные… — шалости
пера и карандаша, — неодобрительно сказал Самгин, но не добавил, что теперь это озорство возбуждает
в нем чувство почти враждебное к озорникам.