Неточные совпадения
Княгиня
шла впереди нас
с мужем
Веры и ничего не видала: но нас могли видеть гуляющие больные, самые любопытные сплетники из всех любопытных, и я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.
В восемь часов
пошел я смотреть фокусника. Публика собралась в исходе девятого; представление началось. В задних рядах стульев узнал я лакеев и горничных
Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел в первом ряду
с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз, как ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее.
Нынче поутру
Вера уехала
с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда
шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.
Теперь уже все хотели в поход, и старые и молодые; все,
с совета всех старшин, куренных, кошевого и
с воли всего запорожского войска, положили
идти прямо на Польшу, отмстить за все зло и посрамленье
веры и козацкой
славы, набрать добычи
с городов, зажечь пожар по деревням и хлебам, пустить далеко по степи о себе
славу.
— Много между нами есть старших и советом умнейших, но коли меня почтили, то мой совет: не терять, товарищи, времени и гнаться за татарином. Ибо вы сами знаете, что за человек татарин. Он не станет
с награбленным добром ожидать нашего прихода, а мигом размытарит его, так что и следов не найдешь. Так мой совет:
идти. Мы здесь уже погуляли. Ляхи знают, что такое козаки; за
веру, сколько было по силам, отмстили; корысти же
с голодного города не много. Итак, мой совет —
идти.
— Хорошо говорить многие умеют, а надо говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня в разногласия свои и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает». Я ведь в социалисты
пошел по
вере моей во Христа без чудес,
с единым токмо чудом его любви к человекам.
Явилась
Вера Петровна и предложила Варваре съездить
с нею в школу, а Самгин
пошел в редакцию — получить гонорар за свою рецензию. Город, чисто вымытый дождем, празднично сиял, солнце усердно распаривало землю садов, запахи свежей зелени насыщали неподвижный воздух. Люди тоже казались чисто вымытыми, шагали уверенно, легко.
Затем они расступились, освобождая дорогу
Вере Петровне Самгиной, она
шла под руку со Спивак, покрытая
с головы до ног черными вуалями, что придавало ей сходство
с монументом, готовым к открытию.
Самгин встал и
пошел прочь, думая, что вот, рядом
с верой в бога, все еще не изжита языческая
вера в судьбу.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак
идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье
Веры, она два часа говорила
с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться,
послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
После третьего выстрела он прислушался минут семь, но, не слыша ничего, до того нахмурился, что на минуту как будто постарел, медленно взял ружье и нехотя
пошел по дорожке, по-видимому
с намерением уйти, но замедлял, однако, шаг, точно затрудняясь
идти в темноте. Наконец
пошел решительным шагом — и вдруг столкнулся
с Верой.
Райский хотел было
пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде,
с Марфенькой, осматривая комнату
Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся на лестницу.
Райский
пошел домой, чтоб поскорее объясниться
с Верой, но не в том уже смысле, как было положено между ними. Победа над собой была до того верна, что он стыдился прошедшей слабости и ему хотелось немного отметить
Вере за то, что она поставила его в это положение.
«Ну, как я напишу драму
Веры, да не сумею обставить пропастями ее падение, — думал он, — а русские девы примут ошибку за образец, да как козы — одна за другой —
пойдут скакать
с обрывов!.. А обрывов много в русской земле! Что скажут маменьки и папеньки!..»
Райский сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку,
пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он
идет взглянуть на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея,
с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, —
Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Крицкая порывалась было
идти с ними, но
Вера уклонилась, сказав: «Мы
идем пешком и надолго
с братом, а у вас, милая Полина Карповна, длинный шлейф, и вообще нарядный туалет — на дворе сыро…»
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом
шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе,
с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида
Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
Он
пошел с поникшей головой домой,
с тоской глядя на окна
Веры, а Савелий потупился, не надевая шапку, дивясь последним словам Райского.
Между тем
Вера не
шла у него
с ума.
До
Веры дошло неосторожное слово — бабушка слегла! Она сбросила
с себя одеяло, оттолкнула Наталью Ивановну и хотела
идти к ней. Но Райский остановил ее, сказавши, что Татьяна Марковна погрузилась в крепкий сон.
— Какие тут еще сомнения, вопросы, тайны! — сказал он и опять захохотал, качаясь от смеха взад и вперед. — Статуя! чистота! красота души!
Вера — статуя! А он!.. И пальто, которое я
послал «изгнаннику», валяется у беседки! и пари свое он взыскал
с меня, двести двадцать рублей да прежних восемьдесят… да, да! это триста рублей!.. Секлетея Бурдалахова!
— Ее история перестает быть тайной… В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна
с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о
Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что
Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова.
Пошли расспросы, что
с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
— Я
пошел было уток стрелять на озеро, а они все там сидят. И поп там, и Тушин, и попадья, и… ваша
Вера, —
с насмешкой досказал он. — Подите, подите туда.
Вера была не в лучшем положении. Райский поспешил передать ей разговор
с бабушкой, — и когда, на другой день, она, бледная, измученная, утром рано
послала за ним и спросила: «Что бабушка?» — он, вместо ответа, указал ей на Татьяну Марковну, как она
шла по саду и по аллеям в поле.
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова
идет кругом… Нет, не могу — слышите,
Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться
с вами не
пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
— Нашел на ком спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что
Вера уходила, в рожденье Марфеньки,
с Тушиным в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не
с Райским, говорит, она гуляла ночью и накануне, а
с Тушиным!..» От него и
пошло по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела… Тычков все разведал…
В тот вечер, как ты гулял поздно
с Верой, она
пошла искать тебя.
— Мужик
идет с письмом от
Веры! — сказал он, уходя.
— Но ты не
пойдешь сама, не увидишься
с ним? — говорила
Вера, пытливо глядя в глаза бабушке. — Помни, я не жалуюсь на него, не хочу ему зла…
Он взглянул на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор, взял свой бич
с серебряной рукояткой, накинул на руку макинтош и
пошел за
Верой в аллею.
И Крицкая
шла целоваться
с Верой.
Вера глядела на эту сцену молча, только подбородок дрожал у ней от улыбки.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора,
пошла к нему в старый дом, куда он перешел
с тех пор, как Козлов поселился у них,
с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться
с Марком.
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах…
с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня,
Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб
пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
У Райского
с ума не
шла Вера.
Тут кончались его мечты, не смея
идти далее, потому что за этими и следовал естественный вопрос о том, что теперь будет
с нею? Действительно ли кончилась ее драма? Не опомнился ли Марк, что он теряет, и не бросился ли догонять уходящее счастье? Не карабкается ли за нею со дна обрыва на высоту? Не оглянулась ли и она опять назад? Не подали ли они друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми, как он, Тушин, и как сама
Вера понимают счастье?
— Рада бы, хоть сейчас со двора! Нам
с Верой теперь вдвоем нужно девушку да человека. Да не
пойдут! Куда они денутся? Избалованы, век — на готовом хлебе!
Показался свет и рука, загородившая огонь.
Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно
с ручной лампой. Она спустила
с плеч на стул салоп и
шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
И как
Вера, это изящное создание, взлелеянное под крылом бабушки, в уютном, как ласточкино гнездо, уголке, этот перл, по красоте, всего края, на которую робко обращались взгляды лучших женихов, перед которой робели смелые мужчины, не смея бросить на нее нескромного взгляда, рискнуть любезностью или комплиментом, —
Вера, покорившая даже самовластную бабушку,
Вера, на которую ветерок не дохнул, — вдруг
идет тайком на свидание
с опасным, подозрительным человеком!
— Да, я не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но
с некоторых пор (при этом
Вера сделала движение плечами) нельзя не заметить, что вы,
Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень
идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?
На другой день после такой бессонной ночи Татьяна Марковна
послала с утра за Титом Никонычем. Он приехал было веселый, радуясь, что угрожавшая ей и «отменной девице»
Вере Васильевне болезнь и расстройство миновались благополучно, привез громадный арбуз и ананас в подарок, расшаркался, разлюбезничался, блистая складками белоснежной сорочки, желтыми нанковыми панталонами, синим фраком
с золотыми пуговицами и сладчайшей улыбкой.
Он
пошел туда
с компасом, заступом, циркулем и кистью,
с сердцем, полным
веры к Творцу и любви к Его мирозданию.
Свою историю
Вера Ефремовна рассказала так, что она, кончив акушерские курсы, сошлась
с партией народовольцев и работала
с ними. Сначала
шло всё хорошо, писали прокламации, пропагандировали на фабриках, но потом схватили одну выдающуюся личность, захватили бумаги и начали всех брать.
— Устрой, господи, все на пользу! — крестился старик. — На что лучше… Николай-то Иваныч золотая душа, ежели его в руках держать. Вере-то Васильевне, пожалуй, трудновато будет совладать
с им на первых порах… Только же и слово сказал: «в семена
пойду!» Ах ты, господи батюшко!
В мягких, глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково в сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когда долетали
с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге;
Вера Иосифовна читала о том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника, — читала о том, чего никогда не бывает в жизни, и все-таки слушать было приятно, удобно, и в голову
шли всё такие хорошие, покойные мысли, — не хотелось вставать.
— Лейба! — подхватил Чертопханов. — Лейба, ты хотя еврей и
вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю. Я горячка — а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги?
Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу. Возьми их, крест
с шеи возьми — только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!
Вера Павловна начала разбирать свои вещи для продажи, а сама
послала Машу сначала к Мерцаловой просить ее приехать, потом к торговке старым платьем и всякими вещами подстать Рахели, одной из самых оборотливых евреек, но доброй знакомой
Веры Павловны,
с которой Рахель была безусловно честна, как почти все еврейские мелкие торговцы и торговки со всеми порядочными людьми.
Выехав на свою дорогу, Жюли пустилась болтать о похождениях Адели и других: теперь m-lle Розальская уже дама, следовательно, Жюли не считала нужным сдерживаться; сначала она говорила рассудительно, потом увлекалась, увлекалась, и стала описывать кутежи
с восторгом, и
пошла, и
пошла;
Вера Павловна сконфузилась, Жюли ничего не замечала...
И вот проходит год; и пройдет еще год, и еще год после свадьбы
с Кирсановым, и все так же будут
идти дни
Веры Павловны, как
идут теперь, через год после свадьбы, как
шли с самой свадьбы; и много лет пройдет, они будут
идти все так же, если не случится ничего особенного; кто знает, что принесет будущее? но до той поры, как я пишу это, ничего такого не случилось, и дни
Веры Павловны
идут все так же, как
шли они тогда, через год, через два после свадьбы
с Кирсановым.
Хорошо
шла жизнь Лопуховых.
Вера Павловна была всегда весела. Но однажды, — это было месяцев через пять после свадьбы, — Дмитрий Сергеич, возвратившись
с урока, нашел жену в каком-то особенном настроении духа: в ее глазах сияла и гордость, и радость. Тут Дмитрий Сергеич припомнил, что уже несколько дней можно было замечать в ней признаки приятной тревоги, улыбающегося раздумья, нежной гордости.
— Вот хозяйка
с тактом, — сказала
Вера Павловна: — и не подумала, что у вас, Александр Матвеич, может вовсе не быть желания
идти с нами.