Неточные совпадения
С вечера Константин Левин
пошел в контору, сделал распоряжение о работах и
послал по деревням вызвать на завтра косцов, с тем чтобы косить Калиновый луг, самый
большой и лучший.
Левин надел
большие сапоги и в первый paз не шубу, а суконную поддевку, и
пошел по хозяйству, шагая через ручьи, режущие глаза своим блеском на солнце, ступая то на ледок, то в липкую грязь.
Пожимаясь от холода, Левин быстро
шел, глядя на землю. «Это что? кто-то едет», подумал он, услыхав бубенцы, и поднял голову. В сорока шагах от него, ему навстречу,
по той
большой дороге-муравке,
по которой он
шел, ехала четверней карета с важами. Дышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом
по колее, так что колеса бежали
по гладкому.
Левин
шел большими шагами
по большой дороге, прислушиваясь не столько к своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоянию, прежде никогда им не испытанному.
— План следующий: теперь мы едем до Гвоздева. В Гвоздеве болото дупелиное
по сю сторону, а за Гвоздевым
идут чудные бекасиные болота, и дупеля бывают. Теперь жарко, и мы к вечеру (двадцать верст) приедем и возьмем вечернее поле; переночуем, а уже завтра в
большие болота.
Сначала Левин, на вопрос Кити о том, как он мог видеть ее прошлого года в карете, рассказал ей, как он
шел с покоса
по большой дороге и встретил ее.
Проводив жену наверх, Левин
пошел на половину Долли. Дарья Александровна с своей стороны была в этот день в
большом огорчении. Она ходила
по комнате и сердито говорила стоявшей в углу и ревущей девочке...
Дойдя
по узкой тропинке до нескошенной полянки, покрытой с одной стороны сплошной яркой Иван-да-Марьей, среди которой часто разрослись темнозеленые, высокие кусты чемерицы, Левин поместил своих гостей в густой свежей тени молодых осинок, на скамейке и обрубках, нарочно приготовленных для посетителей пчельника, боящихся пчел, а сам
пошел на осек, чтобы принести детям и
большим хлеба, огурцов и свежего меда.
Левин во всё время исполнения испытывал чувство глухого, смотрящего на танцующих. Он был в совершенном недоумении, когда кончилась пиеса, и чувствовал
большую усталость от напряженного и ничем не вознагражденного внимания. Со всех сторон послышались громкие рукоплескания. Все встали, заходили, заговорили. Желая разъяснить
по впечатлению других свое недоумение, Левин
пошел ходить, отыскивая знатоков, и рад был, увидав одного из известных знатоков в разговоре со знакомым ему Песцовым.
— Господи! — и, тяжело вздохнув, губернский предводитель, устало шмыгая в своих белых панталонах, опустив голову,
пошел по средине залы к
большому столу.
Левин встал и
пошел с ним к
большому столу, уставленному водками и самыми разнообразными закусками. Казалось, из двух десятков закусок можно было выбрать, что было
по вкусу, но Степан Аркадьич потребовал какую-то особенную, и один из стоявших ливрейных лакеев тотчас принес требуемое. Они выпили
по рюмке и вернулись к столу.
Спустясь в середину города, я
пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были
большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться
по истертым, старомодным сюртукам мужей и
по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.
И опять
по обеим сторонам столбового пути
пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и
по ту сторону и
по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину:
большая дорожная карета.] солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие
по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
— Одеть всех до одного в России, как ходят в Германии. Ничего
больше, как только это, и я вам ручаюсь, что все
пойдет как
по маслу: науки возвысятся, торговля подымется, золотой век настанет в России.
Проходивший поп снял шляпу, несколько мальчишек в замаранных рубашках протянули руки, приговаривая: «Барин, подай сиротинке!» Кучер, заметивши, что один из них был
большой охотник становиться на запятки, хлыснул его кнутом, и бричка
пошла прыгать
по камням.
Всё хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел
по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В
большом рассеянье взглянул,
Отворотился — и зевнул,
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел».
Привычка усладила горе,
Не отразимое ничем;
Открытие
большое вскоре
Ее утешило совсем:
Она меж делом и досугом
Открыла тайну, как супругом
Самодержавно управлять,
И всё тогда
пошло на стать.
Она езжала
по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню
по субботам,
Служанок била осердясь —
Всё это мужа не спросясь.
Глядишь — и площадь запестрела.
Всё оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако
больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать,
шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
Обед кончился;
большие пошли в кабинет пить кофе, а мы побежали в сад шаркать ногами
по дорожкам, покрытым упадшими желтыми листьями, и разговаривать.
По улице
шел другой жид, остановился, вступил тоже в разговор, и когда Бульба выкарабкался наконец из-под кирпича, он увидел трех жидов, говоривших с
большим жаром.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло
по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем
больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого,
пошел вон из комнаты.
— А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и
идут они сюда к здешним портным каждую субботу,
по почте, из-за границы, с тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все
больше в бекешах пишется, а уж
по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни
больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и
пошло бы на монастырь,
по духовному завещанию — ха-ха!)…
Я стал покупать шире и
больше, — я брал все, что
по моим соображениям, было нужно, и накупил даже вещи слишком рискованные, — так, например, нашему молодому кучеру Константину я купил наборный поясной ремень, а веселому башмачнику Егорке — гармонию. Рубль, однако, все был дома, а на лицо бабушки я уж не смотрел и не допрашивал ее выразительных взоров. Я сам был центр всего, — на меня все смотрели, за мною все
шли, обо мне говорили.
Он вскочил, подошел к окну, —
по улице
шла обычная процессия —
большая партия арестантов, окруженная редкой цепью солдат пароходно-конвойной команды.
— Пора
идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», —
больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
«Москва опустила руки», — подумал он, шагая
по бульварам странно притихшего города. Полдень, а людей на улицах немного и все
больше мелкие обыватели; озабоченные, угрюмые, небольшими группами они стояли у ворот, куда-то
шли, тоже
по трое,
по пяти и более. Студентов было не заметно, одинокие прохожие — редки, не видно ни извозчиков, ни полиции, но всюду торчали и мелькали мальчишки, ожидая чего-то.
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом»
идя друг за другом, спускаются
по четырем ступенькам в
большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Дослушав речь протопопа, Вера Петровна поднялась и
пошла к двери,
большие люди сопровождали ее, люди поменьше, вставая, кланялись ей, точно игуменье; не отвечая на поклоны, она шагала величественно, за нею,
по паркету, влачились траурные плерезы, точно сгущенная тень ее.
Самгин
пошел с ним. Когда они вышли на улицу, мимо ворот шагал, покачиваясь,
большой человек с выпученным животом, в рыжем жилете, в оборванных,
по колени, брюках, в руках он нес измятую шляпу и, наклоня голову, расправлял ее дрожащими пальцами. Остановив его за локоть, Макаров спросил...
Он видел, как Захарий выхватил, вытолкнул из круга Васю; этот
большой человек широко размахнул руками, как бы встречая и желая обнять кого-то, его лицо улыбалось, сияло, когда он
пошел по кругу, — очень красивое и гордое лицо.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не
больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро
идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
По тротуару величественно плыл
большой коричневый ком сгущенной скуки, — пышно одетая женщина вела за руку мальчика в матроске, в фуражке с лентами; за нею
шел клетчатый человек, похожий на клоуна, и шумно сморкался в платок, дергая себя за нос.
— Брось сковороду,
пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей
большим пальцем на дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями
по бедрам и, утерев указательным пальцем нос,
пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего не говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
— Ты здесь, Боже мой! У меня? — говорил он, и вдохновенный взгляд заменился робким озираньем
по сторонам. Горячая речь не
шла больше с языка.
Однажды, около полудня,
шли по деревянным тротуарам на Выборгской стороне два господина; сзади их тихо ехала коляска. Один из них был Штольц, другой — его приятель, литератор, полный, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами. Они поравнялись с церковью; обедня кончилась, и народ повалил на улицу; впереди всех нищие. Коллекция их была
большая и разнообразная.
Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал за водой, а
по земле, рядом с ним,
шел другой Антип, вдесятеро
больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза
по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня
по ночам. Вот и теперь
послала было Егорку верхом на
большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
Наконец, когда,
по возвращении нашего транспорта из Китая, адмирал
послал обер-гофту половину быка, как редкость здесь, он благодарил коротенькою записочкой, в которой выражалось
большое удовольствие, что адмирал понял настоящую причину его мнимой невежливости.
Мы промчались
по предместью, теперь уже наполненному толпами народа,
большею частию тагалами и китайцами, отчасти также метисами: весь этот люд
шел на работу или с работы; другие, казалось, просто обрадовались наступавшей прохладе и вышли из домов гулять, ходили
по лавкам, стояли толпами и разговаривали.
От мыса Доброй Надежды предположено было
идти по дуге
большого круга: спуститься до 38˚ южной широты и
идти по параллели до 105˚ восточной долготы; там подняться до точки пересечения 30˚ южной широты. Мы ушли из Фальсбея 12 апреля.
И так однажды с марса закричал матрос: «
Большая рыба
идет!» К купальщикам тихо подкрадывалась акула; их всех выгнали из воды, а акуле сначала бросили бараньи внутренности, которые она мгновенно проглотила, а потом кольнули ее острогой, и она ушла под киль, оставив следом
по себе кровавое пятно.
Там то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что
идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем. В городе, при таком
большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно
большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
Вечером я предложил в своей коляске место французу, живущему в отели, и мы отправились далеко в поле, через С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту, в наше вечернее собрание, а потом к губернаторскому дому на музыку. На площади, кругом сквера, стояли экипажи. В них сидели гуляющие. Здесь
большею частью гуляют сидя. Я не последовал этому примеру, вышел из коляски и
пошел бродить
по площади.
Я
пошел сначала к адмиралу
по службе, с тем чтоб от него сделать
большую прогулку.
Мы молча слушали, отмахиваясь от мух, оводов и глядя
по сторонам на
большие горы, которые толпой как будто
шли нам навстречу.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом;
по меридиану уже
идти было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов был самый
большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но,
по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Между прочим, я встретил целый ряд носильщиков: каждый нес
по два
больших ящика с чаем. Я следил за ними. Они
шли от реки: там с лодок брали ящики и несли в купеческие домы, оставляя за собой дорожку чая, как у нас, таская кули, оставляют дорожку муки. Местный колорит! В амбарах ящики эти упаковываются окончательно, герметически, и
идут на американские клипперы или английские суда.
Мы прошли
большой залив и увидели две другие бухты, направо и налево, длинными языками вдающиеся в берега, а
большой залив
шел сам
по себе еще мили на две дальше.
Налево от дому,
по холму,
идет довольно
большой сад, сзади дома виноградники, и тоже сад, дальше дикие кусты.