Неточные совпадения
Скотинин. Я никуда не
шел, а брожу, задумавшись. У меня такой обычай, как что заберу в
голову, то из нее гвоздем не выколотишь. У меня, слышь ты, что вошло в ум, тут и засело.
О том вся и дума, то только и вижу во сне, как наяву, а наяву, как во сне.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро
пошел прочь к дому. При словах мужика
о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его
голове, ослепляя его своим светом.
Потом
посылали его в спальню к княгине принесть образ в серебряной, золоченой ризе, и он со старою горничной княгини лазил на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини успокоивала его
о жене и
о лампадке, и он принес образ и поставил в
головах Кити, старательно засунув его за подушки.
Бульба медленно, потупив
голову, оборотился и
шел назад, преследуемый укорами Янкеля, которого ела грусть при мысли
о даром потерянных червонцах.
— Нет, не будет драться, — сказал волшебник, таинственно подмигнув, — не будет, я ручаюсь за это.
Иди, девочка, и не забудь того, что сказал тебе я меж двумя глотками ароматической водки и размышлением
о песнях каторжников.
Иди. Да будет мир пушистой твоей
голове!
Клим
шел к Томилину побеседовать
о народе,
шел с тайной надеждой оправдать свою антипатию. Но Томилин сказал, тряхнув медной
головой...
— Да-с, — говорил он, —
пошли в дело пистолеты. Слышали вы
о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент в Симферополе тоже пулю в
голову себе. На двух концах России…
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком,
голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи
о море, говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже
пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
По утрам, через час после того, как уходила жена, из флигеля
шел к воротам Спивак,
шел нерешительно, точно ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой
голове форму
головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор к шее и говорил всегда что-нибудь
о музыке.
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась
о берег и стены купальни; в синеватой воде подпрыгивали, как пробки,
головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках играла на пианино «Молитву девы», а в четыре
шла берегом на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая тень.
Самгин, спотыкаясь
о какие-то доски,
шел, наклоня
голову, по пятам Туробоева, его толкали какие-то люди, вполголоса уговаривая друг друга...
Ездили на рослых лошадях необыкновенно большие всадники в
шлемах и латах; однообразно круглые лица их казались каменными; тела, от
головы до ног, напоминали
о самоварах, а ноги были лишние для всадников.
— Да, — забывая
о человеке Достоевского,
о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, — сказал литератор, покачивая красивой
головой. — Но следует
идти дальше Достоевского — к последней свободе, к той, которую дает только ощущение трагизма жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет бога?
Она потрясла отрицательно
головой. Он
шел за ней и рассуждал про себя
о письме,
о вчерашнем счастье,
о поблекшей сирени.
Заходила ли речь
о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или
о жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или
о медведе с деревянной ногой, который
идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу, — волосы ребенка трещали на
голове от ужаса; детское воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.
Обломов, подписывая, утешался отчасти тем, что деньги эти
пойдут на сирот, а потом, на другой день, когда
голова у него была свежа, он со стыдом вспомнил об этом деле, и старался забыть, избегал встречи с братцем, и если Тарантьев заговаривал
о том, он грозил немедленно съехать с квартиры и уехать в деревню.
Она
шла еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях,
о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой, склонив
голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и думала
о другом.
Они молча
шли. Аянов насвистывал, а Райский
шел, склоня
голову, думая то
о Софье, то
о романе. На перекрестке, где предстояло расходиться, Райский вдруг спросил...
Он едва поспевал следить за ней среди кустов, чтоб не случилось с ней чего-нибудь. Она все
шла, осиливая крутую гору, и только однажды оперлась обеими руками
о дерево, положила на руки
голову.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает
о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или
идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток
голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая
о камни
головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах
пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
— Постой, Лиза, постой,
о, как я был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в
голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой
шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже было? Было?
Мне мелькнуло вдруг тогда словцо Татьяны Павловны
о Версилове: «
Пошел бы на Николаевскую дорогу и положил бы
голову на рельсы: там бы ему ее и оттяпали».
— Кабы умер — так и
слава бы Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то
о нем теперь думают дурное — так пусть же узнают все!» — пролетело в моей
голове.
Но смеяться на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь тут же
пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу; он не успеет наклониться — и, смотришь, приобрел шишку на
голове; другого плечом ударило
о косяк двери, и он начинает бранить бог знает кого.
Я хотел было напомнить детскую басню
о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы
шли с час все прямо, и хотя
шли в тени леса, все в белом с ног до
головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Вы любите вопрошать у самой природы
о ее тайнах: вы смотрите на нее глазами и поэта, и ученого… в 110 солнце осталось уже над нашей
головой и не
пошло к югу.
Беседа с адвокатом и то, что он принял уже меры для защиты Масловой, еще более успокоили его. Он вышел на двор. Погода была прекрасная, он радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он
пошел пешком, и тотчас же целый рой мыслей и воспоминаний
о Катюше и об его поступке с ней закружились в его
голове. И ему стало уныло и всё показалось мрачно. «Нет, это я обдумаю после, — сказал он себе, — а теперь, напротив, надо развлечься от тяжелых впечатлений».
— Не могу знать!.. А где я тебе возьму денег? Как ты об этом думаешь… а? Ведь ты думаешь же
о чем-нибудь, когда
идешь ко мне? Ведь думаешь… а? «Дескать, вот я приду к барину и буду просить денег, а барин запустит руку в конторку и вытащит оттуда денег, сколько мне нужно…» Ведь так думаешь… а? Да у барина-то, умная твоя
голова, деньги-то разве растут в конторке?..
В мягких, глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково в сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге; Вера Иосифовна читала
о том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника, — читала
о том, чего никогда не бывает в жизни, и все-таки слушать было приятно, удобно, и в
голову шли всё такие хорошие, покойные мысли, — не хотелось вставать.
— Мне, мне пугать? — вскричал вдруг Митя, вскинув вверх свои руки. —
О,
идите мимо, проходите, не помешаю!.. — И вдруг он совсем неожиданно для всех и, уж конечно, для себя самого бросился на стул и залился слезами, отвернув к противоположной стене свою
голову, а руками крепко обхватив спинку стула, точно обнимая ее.
Вот что спрошу: справедливо ли, отец великий, то, что в Четьи-Минеи повествуется где-то
о каком-то святом чудотворце, которого мучили за веру, и когда отрубили ему под конец
голову, то он встал, поднял свою
голову и «любезно ее лобызаше», и долго
шел, неся ее в руках, и «любезно ее лобызаше».
3 часа мы
шли без отдыха, пока в стороне не послышался шум воды. Вероятно, это была та самая река Чау-сун,
о которой говорил китаец-охотник. Солнце достигло своей кульминационной точки на небе и палило вовсю. Лошади
шли, тяжело дыша и понурив
головы. В воздухе стояла такая жара, что далее в тени могучих кедровников нельзя было найти прохлады. Не слышно было ни зверей, ни птиц; только одни насекомые носились в воздухе, и чем сильнее припекало солнце, тем больше они проявляли жизни.
Навстречу Дубровскому попался поп со всем причетом. Мысль
о несчастливом предзнаменовании пришла ему в
голову. Он невольно
пошел стороною и скрылся за деревом. Они его не заметили и с жаром говорили между собою, проходя мимо его.
Молю тебя, кудрявый ярый хмель,
Отсмей ему, насмешнику, насмешку
Над девушкой! За длинными столами,
Дубовыми, за умною беседой,
В кругу гостей почетных, поседелых,
Поставь его, обманщика, невежей
Нетесаным и круглым дураком.
Домой
пойдет, так хмельной
головоюУдарь об тын стоячий, прямо в лужу
Лицом его бесстыжим урони!
О, реченька, студеная водица,
Глубокая, проточная, укрой
Тоску мою и вместе с горем лютым
Ретивое сердечко утопи!
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в молодой, милой, живой немке, которую я любил как дитя, с которой мне было легко именно потому, что ни ей не приходило в
голову кокетничать со мной, ни мне с ней. Через неделю она увидела, что Паулина вовсе не опасна. Но я не могу
идти дальше, не сказав несколько слов
о ней.
— Я, ваше превосходительство, вчера был так занят,
голова кругом
шла, виноват, совсем забыл
о кучере и, признаюсь, не посмел доложить это вашему превосходительству. Я хотел сейчас распорядиться.
Моя мать не говорила тогда ни слова по-русски, она только поняла, что речь
шла о Павле Ивановиче; она не знала, что думать, ей приходило в
голову, что его убили или что его хотят убить, и потом ее.
Дело
шло о форменной гимназической фуражке, которая, по словам поэта, украшая кудрявые юные
головы, жаждущие науки, влечет к ним «взгляды красоток».
О медицинской помощи,
о вызове доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не приходило в
голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу стали бояться. Подняли капитана,
пошли к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже не стонал. На бледном лице осел иней…
Этот разговор с Ермилычем засел у писаря в
голове клином. Вот тебе и банк!.. Ай да Ермилыч, ловко! В Заполье свою линию ведут, а Ермилыч свои узоры рисует. Да, штучка тепленькая, коли на то
пошло. Писарю даже сделалось смешно, когда он припомнил родственника Карлу, мечтавшего
о своем кусочке хлеба с маслом. Тут уж дело пахло не кусочком и не маслом.
Иногда бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я? Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею
о Григории: проводив его за ворота, она
шла тихонько по двору и плакала, опустив
голову. Я подошел к ней, взял ее руку.
Не говорю
о том, что крестьяне вообще поступают безжалостно с лесом, что вместо валежника и бурелома, бесполезно тлеющего, за которым надобно похлопотать, потому что он толст и тяжел, крестьяне обыкновенно рубят на дрова молодой лес; что у старых дерев обрубают на топливо одни сучья и вершину, а
голые стволы оставляют сохнуть и гнить; что косят траву или пасут стада без всякой необходимости там, где
пошли молодые лесные побеги и даже зарости.
Марья вышла с большой неохотой, а Петр Васильич подвинулся еще ближе к гостю, налил ему еще наливки и завел сладкую речь
о глупости Мыльникова, который «портит товар». Когда машинист понял, в какую сторону гнул свою речь тароватый хозяин, то отрицательно покачал
головой. Ничего нельзя поделать. Мыльников, конечно, глуп, а все-таки никого в дудку не пускает: либо сам спускается, либо
посылает Оксю.
Вообще происходило что-то непонятное, странное, и Нюрочка даже поплакала, зарывшись с
головой под свое одеяло. Отец несколько дней ходил грустный и ни
о чем не говорил с ней, а потом опять все
пошло по-старому. Нюрочка теперь уже начала учиться, и в ее комнате стоял особенный стол с ее книжками и тетрадками. Занимался с ней по вечерам сам Петр Елисеич, — придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и скажет Нюрочке...
Тит только качал
головой. Татьяна теперь была в доме большухой и всем заправляла. Помаленьку и Тит привык к этому и даже слушался Татьяны, когда речь
шла о хозяйстве. Прежней забитой бабы точно не бывало. Со страхом ждала Татьяна момента, когда Макар узнает, что Аграфена опять поселилась в Kepжацком конце. Когда Макар вернулся из лесу, она сама первая сказала ему это. Макар не пошевелился, а только сдвинул сердито брови.
— А ты неладно, Дорох… нет, неладно! Теперь надо так говорить, этово-тово, што всякой
о своей
голове промышляй… верно. За барином жили — барин промышлял, а теперь сам доходи… Вот оно куда
пошло!.. Теперь вот у меня пять сынов — пять забот.
Неужели я не могу наслаждаться хоть местью? — за то, что я никогда не знала любви,
о семье знаю только понаслышке, что меня, как паскудную собачонку, подзовут, погладят и потом сапогом по
голове —
пошла прочь! — что меня сделали из человека, равного всем им, не глупее всех, кого я встречала, сделали половую тряпку, какую-то сточную трубу для их пакостных удовольствий?
Отчаянный крик испуганной старухи, у которой свалился платок и волосник с
головы и седые косы растрепались по плечам, поднял из-за карт всех гостей, и долго общий хохот раздавался по всему дому; но мне жалко было бедной Дарьи Васильевны, хотя я думал в то же время
о том, какой бы чудесный рыцарь вышел из Карамзина, если б надеть на него латы и
шлем и дать ему в руки щит и копье.
Очень странно, что составленное мною понятие
о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти
о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в
голову, когда я
шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же дела, то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.