Неточные совпадения
— И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей
мир, какое счастие
посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных.
О, Боже мой! Боже милосердый!
— Нет, не будет драться, — сказал волшебник, таинственно подмигнув, — не будет, я ручаюсь за это.
Иди, девочка, и не забудь того, что сказал тебе я меж двумя глотками ароматической водки и размышлением
о песнях каторжников.
Иди. Да будет
мир пушистой твоей голове!
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами
о том, что царица тайно хлопочет
о мире с немцами, время
шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
У губернатора встречал несколько советников, какого-нибудь крупного помещика, посланного из Петербурга адъютанта; разговоры
шли о том, что делается в петербургском
мире, или
о деревенском хозяйстве, об откупах. Но все это мало развлекало его.
Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и с уставленными в угол косыми глазами лежала так до вечера. В ней
шла мучительная работа. То, что ей сказал Нехлюдов, вызывало ее в тот
мир, в котором она страдала и из которого ушла, не поняв и возненавидев его. Она теперь потеряла то забвение, в котором жила, а жить с ясной памятью
о том, что было, было слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе с своими товарками.
Если бы дело
шло о сравнениях, я сравнил бы влияние женщины с той скрытой теплотой, которая, по учению физики, спаивает малейшие атомы материи и двигает
мирами…
А потому в
мире все более и более угасает мысль
о служении человечеству,
о братстве и целостности людей и воистину встречается мысль сия даже уже с насмешкой, ибо как отстать от привычек своих, куда
пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал?
Но для меня
шла речь
о чем-то третьем,
о реальном изменении этого
мира.
— Здравствуй,
мир честно́й, во́ веки веков! Ну, вот, Олеша, голуба́ душа, и зажили мы тихо-о!
Слава те, царица небесная, уж так-то ли хорошо стало всё!
— Варваре-то улыбнулся бы радостью какой! Чем она тебя прогневала, чем грешней других? Что это: женщина молодая, здоровая, а в печали живет. И вспомяни, господи, Григорья, — глаза-то у него всё хуже. Ослепнет, — по
миру пойдет, нехорошо! Всю свою силу он на дедушку истратил, а дедушка разве поможет…
О господи, господи…
Речь
идет не столько
о миссии России в
мире, сколько об образовании из России особенного культурно-исторического типа.
Речь всегда
шла о каком-то конечном совершенном состоянии, которое должно прийти на смену злому, несправедливому, рабьему
миру.
До последнего обострения проблема Востока и Запада
пойдет лишь тогда, когда слишком реально станет перед всем христианским
миром, призванным хранить христианское откровение
о личности, опасность восточно-монгольской стихии безличности, допущенной уже внутрь американско-европейской цивилизации.
Это вселенское религиозное миропонимание и мироощущение, к которому современный
мир идет разными путями и с разных концов, прежде всего остро ставит вопрос
о смысле мировой истории,
о религиозном соединении судьбы личности и судьбы вселенной.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных
мирах, не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они
о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело
шло о жизни и смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у себя в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и
о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в
мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
Выражения сочувствия могут радовать (а впрочем, иногда и растравлять открытые раны напоминанием
о бессилии), но они ни в каком случае не помогут тому интимному успокоению, благодаря которому, покончивши и с деятельностью, и с задачами дня, можешь сказать:"Ну,
слава богу! я покончил свой день в
мире!"Такую помощь может оказать только «дружба», с ее предупредительным вниманием, с обильным запасом общих воспоминаний из далекого и близкого прошлого; одним словом, с тем несложным арсеналом теплого участия, который не дает обильной духовной пищи, но несомненно действует ублажающим образом.
Ему как-то нравилось играть роль страдальца. Он был тих, важен, туманен, как человек, выдержавший, по его словам, удар судьбы, — говорил
о высоких страданиях,
о святых, возвышенных чувствах, смятых и втоптанных в грязь — «и кем? — прибавлял он, — девчонкой, кокеткой и презренным развратником, мишурным львом. Неужели судьба
послала меня в
мир для того, чтоб все, что было во мне высокого, принести в жертву ничтожеству?»
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась
слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он
мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить…
о, дальше, дальше от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
Теперь прибавилась еще забота
о мире. Правительства прямо цари, которые разъезжают теперь с министрами, решая по одной своей воле вопросы
о том: в нынешнем или будущем году начать убийство миллионов; цари эти очень хорошо знают, что разговоры
о мире не помешают им, когда им вздумается,
послать миллионы на бойню. Цари даже с удовольствием слушают эти разговоры, поощряют их и участвуют в них.
— Идите-тко, христолюбец, к нам, в покой и тишину, в сладкую молитву богу за
мир этот несчастный, а? Что вам, одинокому, в
миру делать? А года ваши такие, что пора бы уже подумать
о себе-то, а? И здоровье, говорите, не крепкое, а?
О, только она одна в целом
мире могла понять меня, а я
шел рядом с ней болван-болваном!
Здесь
пойдет речь
о железном Тимур-ленге, [Тимур-ленг (Тамерлан) — прозвище Тимура (1336–1405).] хромом барсе,
о Сахиб-и-Кирани — счастливом завоевателе,
о Тамерлане, как назвали его неверные,
о человеке, который хотел разрушить весь
мир.
А сверх того надобно и оговориться: речь
идет совсем не об любви к Сквознику-Дмухановскому, а
о том, что все в
мире относительно.
Рогожин не любил ничего говорить
о себе и, вероятно, считал себя мелочью, но он, например, живообразно повествовал
о честности князя Федора Юрьича Ромодановского, как тот страшные богатства царя Алексея Михайловича,
о которых никто не знал, спрятал и потом, во время турецкой войны, Петру отдал; как князю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую с сыном головы рубили в Воздвиженском; как у князя Василия Голицына роскошь
шла до того, что дворец был медью крыт, а червонцы и серебро в погребах были ссыпаны, а потом родной внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгородском
мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние «Квасником» звался, и свадьба его с Авдотьей-калмычкой в Ледяном доме справлялась…
— Мне известно, что Наполеон
посылал генерала Лористона к нашему главнокомандующему для переговоров
о мире; я знаю, что ваши войска должны довольствоваться в течение двух и более суток тем, что едва достаточно для прокормления их в одни сутки…
И
мир существовать; никто б не стал
Заботиться
о нуждах низкой жизни,
Все б предались свободному искусству!
Нас мало, избранных счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
Не правда ль? Но я нынче нездоров:
Мне что-то тяжело;
пойду засну.
Прощайте.
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И
мир существовать; никто б не стал
Заботиться
о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого, прекрасного жрецов.
Не правда ль? Но я нынче нездоров,
Мне что-то тяжело;
пойду засну.
Прощай же!
Народы, грядя на совершение судеб человечества, не знали аккорда, связывавшего их звуки в единую симфонию; Августин на развалинах древнего
мира возвестил высокую мысль
о веси господней, к построению которой
идет человечество, и указал вдали торжественную субботу успокоения.
Поражения, претерпенные от половцев, оправдываются большею частью тем, что мы не могли противиться превосходному множеству. Рассказывая
о вероломном убийстве Китана и Итларя половецких (1095), автор говорит
о том, что Владимир Мономах сначала противился этому, но не упоминает ничего
о том, что он наконец на это согласился.
О походе 1095 года, когда Святополк купил
мир у половцев, сказано в «Записках», что Святополк
пошел на них с войском, а они, «уведав
о приходе великого князя, не мешкав, ушли».
Тогда еще не возвышались
Чинами,
славою пустой;
Еще поля не орошались
Той кровию, что льет герой.
Довольствуясь своей судьбою,
Не зрел владыки над собою
Рожденный вольным человек.
Он богу лишь повиновался,
Которым
мир сей основался.
О, коль счастлив был оный век!
Иди с
миром, я
о тебе подумаю!
— Надо всем она веет, а человек вроде как по жёрдочке над пропастью
идёт; она крылом мах! — и человека нет нигде!
О, господи! «Силою твоею да укрепится
мир», — а как ему укрепиться, ежели смерть поставлена превыше всего? Ты и разумом смел, и книг много съел, а живёшь, пока цел, да!
И мы удивляемся Риму, который, видя у врат своих неприятеля, повелевает Консулу
идти с воинством в другую часть
мира, или, теснимый со всех сторон врагами, с презрением слышит
о новых!..
Чтобы сообщить лучшим питомцам его совершенную опытность, знание морей и всех чрезвычайных феноменов сей величественной стихии, Монархиня
посылала их в отдаленности Океана, в другие части
мира, и молодые Офицеры Российские имели
славу повелевать старыми мореходцами Альбиона [См.: Указ 1762 г.
о Корпусах.
— Будет еще время толковать об этом, пане Кнышевский, а теперь
иди с
миром. Станешь жаловаться, то кроме сраму и вечного себе бесчестья ничего не получишь; а я за порицание чести рода моего уничтожу тебя и сотру с лица земли. Или же, возьми, когда хочешь, мешок гречишной муки на галушки и не рассказывай никому
о панычевской шалости. Себя только осрамишь.
Я знал, чувствовал, что он — неправ в спокойном отрицании всего, во что я уже верил, я ни на минуту не сомневался в своей правде, но мне трудно было оберечь мою правду от его плевков; дело
шло уже не
о том, чтобы опровергнуть его, а чтоб защитить свой внутренний
мир, куда просачивался яд сознания моего бессилия пред цинизмом хозяина.
— Отец настоятель, — ворчал он про себя. — Скорбит
о грехах
мира. Нельзя, чорт возьми, и пошутить… Чорт бы побрал весь этот возвышенный тон! И эти тоже…
Идут, как в воду опущенные… Согрешили… чувствуют…
Ныне, как некоторый мне подобный историк, коего имени я не запомню, оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию
иду в мой сад размышлять
о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю Горюхина, я уже не нужен
миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!
Он читал молитву, в которой говорил
о своем отречении от
мира, и торопился поскорее прочесть ее, чтобы
послать за купцом с больною дочерью: она интересовала его.
Но, наконец, старик не выдержал и со слезами в голосе заговорил
о том, что делиться он не даст, пока жив, что дом у него
слава богу, а разделить — все по
миру пойдут.
Поклонник муз, поклонник
мира,
Забыв и
славу и любовь,
О, скоро вас увижу вновь,
Брега веселые Салгира!
Современная буржуазная мысль, выработавшаяся выродившаяся и бесталанная, предвидя великие события, бороться с коими она не силах,
идет к Востоку, пытается оживить умирающие идеи и учения
о призрачности
мира,
о бессмыслии жизни, об анархическом своеволии личности, оправдывающем ее фантазии и капризы, ее жестокость и деспотизм.
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит
мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнём волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим
о бурных днях Кавказа,
О Шиллере,
о славе,
о любви.
Едва очнувшись, он начал бредить и тосковать
о том, что вот живешь-живешь, да и
пойдешь с сумочкой; нынче нужен, завтра нужен, — а потом и не нужен, и ступай по
миру…
Время еще раннее, и до разговора с приказчиком Толпенников намеревался
пойти в совет, чтобы потолкаться между своими и поделиться впечатлениями первой защиты; но теперь ему совестно себя и совестно всего
мира, и кажется, что всякий, только взглянув на его лицо, догадается
о происшедшем.
Если я живу мирской жизнью, я могу обходиться без бога. Но стоит мне подумать
о том, откуда я взялся, когда родился и куда денусь, когда умру, и я не могу не признать, что есть то, от чего я пришел, к чему я
иду. Не могу не признать, что я пришел в этот
мир от чего-то мне не понятного и что
иду я к такому же чему-то непонятному мне.
Все общество, в разных углах комнат, разбивалось на кружки, и в каждом кружке
шли очень оживленные разговоры; толковали
о разных современных вопросах,
о политике, об интересах и новостях дня, передавали разные известия, сплетни и анекдоты из правительственного, военного и административного
мира, обсуждали разные проекты образования, разбирали вопросы истории, права и даже метафизики, и все эти разнородные темы обобщались одним главным мотивом, который в тех или других вариациях проходил во всех кружках и сквозь все темы, и этим главным мотивом были Польша и революция — революция польская, русская, общеевропейская и, наконец, даже общечеловеческая.
Речь
идет здесь
о том, подлежит ли разум, условность и относительность которого обнаруживается в антиномичности его структуры, благодатному преображению вместе со всем
миром?
Из общего учения Канта об антиномиях сюда имеет отношение «третье противоречие трансцендентальных идей» во второй, космологической, антиномии. Речь
идет тут
о конечной причине
мира, относительно которой одновременно имеют силу следующие тезис и антитезис (Kritik der reinen Vernunft, Reclam's Ausg., 368–369 ел...