Неточные совпадения
Хотя кашель мешал Дьякону, но говорил он с великой силой, и
на некоторых словах его хриплый голос звучал уже по-прежнему бархатно. Пред глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина: ночь, широчайшее поле, всюду по горизонту пылают огромные
костры, и от
костров идет во главе тысяч крестьян этот яростный человек с безумным взглядом обнаженных глаз. Но Самгин видел и то, что слушатели, переглядываясь друг с другом, похожи
на зрителей в театре,
на зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
Застав наших
на мысе, около рощи, у
костра, я рассказал им наскоро новости и сам
пошел по тропинке к лесу, оставив их рассуждать.
Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот он возжелал появиться хоть
на мгновенье к народу, — к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему его народу. Действие у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во
славу Божию в стране ежедневно горели
костры и
Наконец узкая и скалистая часть долины была пройдена. Горы как будто стали отходить в стороны. Я обрадовался, полагая, что море недалеко, но Дерсу указал
на какую-то птицу, которая, по его словам, живет только в глухих лесах, вдали от моря. В справедливости его доводов я сейчас же убедился. Опять
пошли броды, и чем дальше, тем глубже. Раза два мы разжигали
костры, главным образом для того, чтобы погреться.
Наконец начало светать. Воздух наполнился неясными сумеречными тенями, звезды стали гаснуть, точно они уходили куда-то в глубь неба. Еще немного времени — и кроваво-красная заря показалась
на востоке. Ветер стал быстро стихать, а мороз — усиливаться. Тогда Дерсу и Китенбу
пошли к кустам. По следам они установили, что мимо нас прошло девять кабанов и что тигр был большой и старый. Он долго ходил около бивака и тогда только напал
на собак, когда
костер совсем угас.
Маленькая тропка повела нас в тайгу. Мы
шли по ней долго и почти не говорили между собой. Километра через полтора справа от дорожки я увидел
костер и около него три фигуры. В одной из них я узнал полицейского пристава. Двое рабочих копали могилу, а рядом с нею
на земле лежало чье-то тело, покрытое рогожей. По знакомой мне обуви
на ногах я узнал покойника.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы
идем? А вдруг мы
пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку
на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У
костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Вечером я сидел с Дерсу у
костра и беседовал с ним о дальнейшем маршруте по реке Лефу. Гольд говорил, что далее
пойдут обширные болота и бездорожье, и советовал плыть
на лодке, а лошадей и часть команды оставить в Ляличах. Совет его был вполне благоразумный. Я последовал ему и только изменил местопребывание команды.
Выбравшись
на берег, первое, что мы сделали, — разложили
костер. Надо было обсушиться. Кто-то подал мысль, что следует согреть чай и поесть. Начали искать мешок с продовольствием, но его не оказалось. Не досчитались также одной винтовки. Нечего делать, мы закусили тем, что было у каждого в кармане, и
пошли дальше. Удэгейцы говорили, что к вечеру мы дойдем до фанзы Сехозегоуза. Та м в амбаре они надеялись найти мороженую рыбу.
Когда Дерсу закончил свою работу, было уже темно. Подложив в
костер сырых дров, чтобы они горели до утра, мы тихонько
пошли на бивак.
Я велел подбросить дров в
костер и согреть чай, а сам принялся его расспрашивать, где он был и что делал за эти 3 года. Дерсу мне рассказал, что, расставшись со мной около озера Ханка, он пробрался
на реку Ното, где ловил соболей всю зиму, весной перешел в верховья Улахе, где охотился за пантами, а летом отправился
на Фудзин, к горам Сяень-Лаза. Пришедшие сюда из поста Ольги китайцы сообщили ему, что наш отряд направляется к северу по побережью моря. Тогда он
пошел на Тадушу.
Тогда я вернулся назад и
пошел в прежнем направлении. Через полчаса я увидел огни бивака. Яркое пламя освещало землю, кусты и стволы деревьев. Вокруг
костров суетились люди. Вьючные лошади паслись
на траве; около них разложены были дымокуры. При моем приближении собаки подняли лай и бросились навстречу, но, узнав меня, сконфузились и в смущении вернулись обратно.
К утру я немного прозяб. Проснувшись, я увидел, что
костер прогорел. Небо еще было серое; кое-где в горах лежал туман. Я разбудил казака. Мы
пошли разыскивать свой бивак. Тропа,
на которой мы ночевали,
пошла куда-то в сторону, и потому пришлось ее бросить. За речкой мы нашли другую тропу. Она привела нас к табору.
— Вот как святые-то приказания царские исполняли! — говорила она, —
на костры шли, супротивного слова не молвили, только имя Господне славили! А мы что? Легонько нашу сестру господин пошпыняет, а мы уж кричим: немилостивый у нас господин, кровь рабскую пьет!
— Ну, зато, Олеша,
на привале,
на отдыхе, летним вечером в Жигулях, где-нибудь, под зеленой горой, поразложим, бывалоче,
костры — кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, — аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей
пойдет, — так бы, чай, конем и встала
на дыбы, до самых облаков!
К великому нашему изумлению
на перевале не было ороча. Он спустился
на другую сторону хребта — об этом ясно говорили оставленные им следы. Действительно, скоро за водоразделом мы увидели дым
костра и около него нашего провожатого. Он объявил нам, что речка,
на которую нас теперь привела вода, называется Туки и что она впадает в Хунгари. Затем он сказал, что дальше не
пойдет и вернется
на Тумнин.
Не доходя
костра, они разошлись. Шурочка
пошла прямо вверх, а Ромашов снизу, обходом, вдоль реки. Винт еще не окончился, но их отсутствие было замечено. По крайней мере Диц так нагло поглядел
на подходящего к
костру Ромашову и так неестественно-скверно кашлянул, что Ромашову захотелось запустить в него горящей головешкой.
Жидовин, батюшки, как клялся, что денег у него нет, что его бог без всего
послал, с одной мудростью, ну, однако, они ему не поверили, а сгребли уголья, где
костер горел, разостлали
на горячую золу коневью шкуру, положили
на нее и стали потряхивать.
Идут походные телеги,
Костры пылают
на холмах.
Погода была чудная, солнечная, тихая, с бодрящим свежим воздухом. Со всех сторон трещали
костры, слышались песни. Казалось, все праздновали что-то. Бутлер в самом счастливом, умиленном расположении духа
пошел к Полторацкому. К Полторацкому собрались офицеры, раскинули карточный стол, и адъютант заложил банк в сто рублей. Раза два Бутлер выходил из палатки, держа в руке, в кармане панталон, свой кошелек, но, наконец, не выдержал и, несмотря
на данное себе и братьям слово не играть, стал понтировать.
Это был чеченец Гамзало. Гамзало подошел к бурке, взял лежавшую
на ней в чехле винтовку и молча
пошел на край поляны, к тому месту, из которого подъехал Хаджи-Мурат. Элдар, слезши с лошади, взял лошадь Хаджи-Мурата и, высоко подтянув обеим головы, привязал их к деревьям, потом, так же как Гамзало, с винтовкой за плечами стал
на другой край поляны.
Костер был потушен, и лес не казался уже таким черным, как прежде, и
на небе хотя и слабо, но светились звезды.
Широко шагая,
пошёл к землянке, прислонившейся под горой. Перед землянкой горел
костёр, освещая чёрную дыру входа в неё, за высокой фигурой рыбака влачились по песку две тени, одна — сзади, чёрная и короткая, от огня, другая — сбоку, длинная и посветлее, от луны. У
костра вытянулся тонкий, хрупкий подросток, с круглыми глазами
на задумчивом монашеском лице.
Отклонив руками ветви ивняка, он снова пустился в путь. Гришка молча последовал за товарищем. Несколько времени пробирались они кустами; миновав их, они снова остановились. Захар повторил Гришке свои наставления, и оба опять расстались. Гришка
пошел вправо, Захар прямехонько направился к
костру, который показался, как только приятели выбрались
на опушку ивняка.
Когда все утомились и Лаптев
пошел отыскивать Костю, чтобы ехать домой, Юлия остановилась перед небольшим пейзажем и смотрела
на него равнодушно.
На переднем плане речка, через нее бревенчатый мостик,
на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве, поле, потом справа кусочек леса, около него
костер: должно быть, ночное стерегут. А вдали догорает вечерняя заря.
И странно было то, что среди всей этой сумятицы, от которой кругом
шла голова, крови и огня, спокойно
шла обычная жизнь, брались недоимки, торговал лавочник, и мужики, вчера только гревшиеся у лесного
костра, сегодня ехали в город
на базар и привозили домой бублики.
Доказательства и здесь совершеннейшая роскошь; разверните Магеллана, разверните Дюмон д’Юрвиля и читайте первое, что раскроется, — будет хорошо: вам или индеец попадется какой-нибудь, который во
славу Вишны сидит двадцать лет с поднятой рукой и не утирает носу для приобретения бесконечной радости
на том свете, или женщина, которая из учтивости и приличия бросается
на костер,
на котором жгут труп мужа.
Иуда засмеялся и, не обращая более внимания
на Петра,
пошел дальше, туда, где дымно сверкали факелы и лязг оружия смешивался с отчетливым звуком шагов. Двинулся осторожно за ним и Петр, и так почти одновременно вошли они во двор первосвященника и вмешались в толпу служителей, гревшихся у
костров. Хмуро грел над огнем свои костлявые руки Иуда и слышал, как где-то позади него громко заговорил Петр...
— Отобьешься тут!.. Как же!.. — возразил Патап Максимыч. — Тут
на каждого из нас, может, десятка по два зверья-то было… Стуколову спасибо — надоумил огонь разложить… Обложились
кострами.
На огонь зверь не
идет — боится.
Всяк умствует по-своему, и до какой чепухи ни дойдет, все-таки отыщет учеников себе, да таких, что
на костер либо
на плаху
пойдут за бредни своего учителя…
Поужинав позднее обыкновенного и выпросив разрешение у Екатерины Ивановны, жившей тут же при даче, в особом флигельке,
пойти на берег посмотреть, как будут гореть
костры, зажженные местными дачниками и коренными жителями местечка — финнами, старшеотделенки под начальством Антонины Николаевны отправились
на пляж.
День клонился к вечеру. Солнце только что скрылось за горами и
посылало кверху свои золотисто-розовые лучи.
На небе в самом зените серебрились мелкие барашковые облака. В спокойной воде отражались лесистые берега. Внизу у ручейка белели две палатки, и около них горел
костер. Опаловый дым тонкой струйкой поднимался кверху и незаметно таял в чистом и прохладном воздухе.
Когда начало смеркаться, я велел всех собак забрать внутрь помещения и всю ночь поддерживать
костры на биваке, а сам вместе с Косяковым
пошел в юрту удэхейца.
A ночь уже
шла на убыль… Прояснялись заметно далекие небеса. Блеклыми, неяркими стали теперь пятна
костров на просветлевшем фоне. Забрезжило утро.
Парень поднимается и
идет с ряской. Через минуту их шаги и говор смолкают. Сема закрывает глаза и тихо дремлет.
Костер начинает тухнуть, и
на мертвое тело ложится большая черная тень…
Впереди, невдалеке от низменного берега, чуть-чуть отделялись от сумрачного беззвездного неба стены обгорелого собора с провалившимся куполом. Ниже
шли остатки монастырской ограды. Теркин и Серафима, все мокрые и еще тяжело дышащие,
шли на красный огонек
костра. Там они обсушатся.
В большом количестве списков ходила в студенчестве поэма Минского „Гефсиманская ночь“, запрещенная цензурою. Христос перед своим арестом молится в Гефсиманском саду. Ему является сатана и убеждает и полнейшей бесплодности того подвига,
на который
идет Христос, в полнейшей ненужности жертвы, которую он собирается принести для человечества. Рисует перед ним картины разврата пап,
костры инквизиции…
Дадут поле — тотчас
на привал. А у каждого человека фляжка с водкой через плечо, потому к привалу-то все маленько и наготове. Разложат
на поле
костры,
пойдет стряпня рукава стряхня, а средь поля шатер раскинут, возле шатра бочонок с водкой, ведер в десять.
На Большом лугу в таборе щепотьевцев задымились
костры. Мы
шли с Борей по скошенным рядам. Серые мотыльки мелькающими облаками вздымались перед нами и сзади опять садились
на ряды. Жужжали в воздухе рыжие июньские жуки. Легавый Аякс очумело-радостно носился по лугу.
В конце пути тропинка
шла вверх и около церковной ограды впадала в дорогу. Здесь офицеры, утомленные ходьбой
на гору, посидели, покурили.
На другом берегу показался красный тусклый огонек, и они от нечего делать долго решали,
костер ли это, огонь ли в окне, или что-нибудь другое… Рябович тоже глядел
на огонь, и ему казалось, что этот огонь улыбался и подмигивал ему с таким видом, как будто знал о поцелуе.
Пошел я в палату. Раненые оживленно говорили и расспрашивали о предсказании кромца. Быстрее света, ворвавшегося в тьму, предсказание распространилось по всей нашей армии. В окопах, в землянках,
на биваках у
костров, — везде солдаты с радостными лицами говорили о возвещенной близости замирения. Начальство всполошилось. Прошел слух, что тех, кто станет разговаривать о мире, будут вешать.
— Надо доложить атаману, — сказал казак, заметивший живого человека
на этом стане смерти, и
пошел к
костру, у которого сидел Ермак Тимофеевич с его более старыми по времени нахождения в шайке товарищами. Старшинство у них чтилось свято.
Сидят это солдатики под скалами, притихли, как жуки в сене. Не чухнут. За прикрытием кое-где
костры развели, заслон велик, не видно, не слышно. Хлебные корочки
на штыках поджаривают, чечевицу энту проклятую в котелках варят. Потому австрийские союзнички наш обоз с гречневой крупой переняли, своим бабам гусей кормить
послали. Сволота они были, не приведи Бог! А нам своей чечевицы подсунули, — час пыхтит, час кипит, — отшельник, к примеру, небрезгающий, и тот есть не станет. Дерьмовый провиант!..
Носилась молва, будто бы ведьмы сожгли
на этом
костре молодую свою сестру, Катрусю, за то, что она отступилась от кагала и хотела, принеся христианское покаяние,
пойти в монастырь; и что будто бы мать ее, старая Ланцюжиха, первая подожгла
костер.
Она бежит
на ближайший пикет, берет из
костра пылающую головню, упрашивает трех солдат
идти за нею. Солдаты ей повинуются; один из них берет головню в руки.
Узнав об этом, царь, как повествует Карамзин, «изъявил не жалость, но гнев и злобу:
послав с богатою вкладою тело Малюты в монастырь святого Иосифа Волоцкого, он сжег
на костре всех пленников, шведов и немцев, — жертвоприношение, достойное мертвеца, который жил душегубством».
Они сделали переход версты три, когда действительно в лощине увидели копошившихся около
костров людей. До них было еще довольно далеко, и Ермак Тимофеевич отдал приказ
идти как можно тише, а когда кочевники уже были в нескольких стах шагов, Ермак и казаки легли
на траву и поползли.
За то, что он теперь день и ночь работал веслом, ему платили только десять копеек в сутки; правда, проезжие давали
на чай и
на водку, но ребята делили весь доход между собой, а татарину ничего не давали и только смеялись над ним. А от нужды голодно, холодно и страшно… Теперь бы, когда всё тело болит и дрожит,
пойти в избушку и лечь спать, но там укрыться нечем и холоднее, чем
на берегу; здесь тоже нечем укрыться, но всё же можно хоть
костер развесть…
Челны причалили к косе,
на которой тотчас зажглись
костры,
пошел пар от казацкого варева, и люди, подкрепившись, улеглись спать, только для формы поставив сторожевые посты, так как кругом были только песок и вода и неоткуда было ожидать нападения.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое-где по небу; красное, подобное пожару зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный, красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и
пошел между
костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними.
На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Тения колебалась —
идти ли ей вперед, или притаиться, но чуткий слух разбойников подсторожил ее приближение и они оба вскочили, бросились к дереву, за которым она укрывалась, схватили ее за руки, начали угрожать ей, что бросят ее
на то раскаленное место, где горел их
костер, и подвергнут ее пытке.