Неточные совпадения
Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя
душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами,
из которых оказывалось, что они были отличные ребята. На большой станции в городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и
пошли за ними в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем в Москве.
Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял ее несколько раз смеяться от
души; княжне также не раз хотелось похохотать, но она удерживалась, чтоб не выйти
из принятой роли: она находит, что томность к ней
идет, — и, может быть, не ошибается.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы
шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались
из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от
души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Пошли приветы, поздравленья:
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло, то девы томный вид,
Ее смущение, усталость
В его
душе родили жалость:
Он молча поклонился ей;
Но как-то взор его очей
Был чудно нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль, иль
из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.
Вся дрожа, сдернула она его с пальца; держа в пригоршне, как воду, рассмотрела его она — всею
душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеверием юности, затем, спрятав за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-под которых неудержимо рвалась улыбка, и, опустив голову, медленно
пошла обратной дорогой.
Аркадий Иванович встал, засмеялся, поцеловал невесту, потрепал ее по щечке, подтвердил, что скоро приедет, и, заметив в ее глазах хотя и детское любопытство, но вместе с тем и какой-то очень серьезный, немой вопрос, подумал, поцеловал ее в другой раз и тут же искренно подосадовал в
душе, что подарок
пойдет немедленно на сохранение под замок благоразумнейшей
из матерей.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по
душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого,
пошел вон
из комнаты.
Он
шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать каких подозрений. Мало глядел он на прохожих, даже старался совсем не глядеть на лица и быть как можно неприметнее. Тут вспомнилась ему его шляпа. «Боже мой! И деньги были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятие вырвалось
из души его.
— Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, — вам это самим известно, — что вы человек не
из числа обыкновенных; вы еще молоды — вся жизнь перед вами. К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? я хочу сказать — какой цели вы хотите достигнуть, куда вы
идете, что у вас на
душе? словом, кто вы, что вы?
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин
пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей
душой! Честное слово: обманывал
из любви и преданности».
— Вообще — скучновато.
Идет уборка после домашнего праздника, людишки переживают похмелье, чистятся, все хорошенькое, что вытащили для праздника
из нутра своего, — прячут смущенно. Догадались, что вчера вели себя несоответственно званию и положению. А начальство все старается о упокоении, вешает злодеев. Погодило бы
душить, они сами выдохнутся. Вообще, живя в провинции, представляешь себе центральных людей… ну, богаче, что ли, с начинкой более интересной…
«С холодной
душой идут,
из любопытства», — думал он, пренебрежительно из-под очков посматривая на разнолицых, топтавшихся на месте людей. Сам он, как всегда, чувствовал себя в толпе совершенно особенным, чужим человеком и убеждал себя, что
идет тоже
из любопытства; убеждал потому, что у него явилась смутная надежда: а вдруг произойдет нечто необыкновенное?
—
Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо, брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить на все средства четырех пятых
души. Полной
душою жить на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты
из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
Про старичка, какого-нибудь Кузьму Петровича, скажут, что у него было
душ двадцать, что холера избавила его от большей части
из них, что землю он отдает внаем за двести рублей, которые
посылает сыну, а сам «живет в людях».
Генерал неодобрительно покачал головой и, потирая поясницу,
пошел опять в гостиную, где ожидал его художник, уже записавший полученный ответ от
души Иоанны д’Арк. Генерал надел pince-nez и прочел: «будут признавать друг друга по свету, исходящему
из эфирных тел».
Ну, так вот этот осужденный на квадриллион постоял, посмотрел и лег поперек дороги: «Не хочу
идти,
из принципа не
пойду!» Возьми
душу русского просвещенного атеиста и смешай с
душой пророка Ионы, будировавшего во чреве китове три дня и три ночи, — вот тебе характер этого улегшегося на дороге мыслителя.
Конечно, все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль: один
из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины
души своей, и
идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь».
Все его семейство состоит
из одного сынишки, в котором он
души не чает и который, воспитанный таким отцом, вероятно
пойдет далеко.
Именье его, состоявшее
из двухсот пятидесяти
душ в Бронницком уезде под Москвой и в Арзамасском, Нижегородской губернии, в четыреста
душ,
пошло на уплату за содержание его и его товарищей в тюрьме в продолжение следствия.
На следующий день, с тяжелой головой и с скверным чувством на
душе, я
шел купаться и зашел за одним
из товарищей, жившим в казенном здании, соседнем с гимназией.
Трудно сказать, что могло бы
из этого выйти, если бы Перетяткевичи успели выработать и предложить какой-нибудь определенный план:
идти толпой к генерал — губернатору, пустить камнями в окна исправницкого дома… Может быть, и ничего бы не случилось, и мы разбрелись бы по домам, унося в молодых
душах ядовитое сознание бессилия и ненависти. И только, быть может, ночью забренчали бы стекла в генерал — губернаторской комнате, давая повод к репрессиям против крамольной гимназии…
Чтобы промышлять охотой, надо быть свободным, отважным и здоровым, ссыльные же, в громадном большинстве, люди слабохарактерные, нерешительные, неврастеники; они на родине не были охотниками и не умеют обращаться с ружьем, и их угнетенным
душам до такой степени чуждо это вольное занятие, что поселенец в нужде скорее предпочтет, под страхом наказания, зарезать теленка, взятого
из казны в долг, чем
пойти стрелять глухарей или зайцев.
Мне однажды пришлось записывать двух женщин свободного состояния, прибывших добровольно за мужьями и живших на одной квартире; одна
из них, бездетная, пока я был в избе, всё время роптала на судьбу, смеялась над собой, обзывала себя дурой и окаянной за то, что
пошла на Сахалин, судорожно сжимала кулаки, и всё это в присутствии мужа, который находился тут же и виновато смотрел на меня, а другая, как здесь часто говорят, детная, имеющая несколько
душ детей, молчала, и я подумал, что положение первой, бездетной, должно быть ужасно.
Он воротился смущенный, задумчивый; тяжелая загадка ложилась ему на
душу, еще тяжелее, чем прежде. Мерещился и князь… Он до того забылся, что едва разглядел, как целая рогожинская толпа валила мимо его и даже затолкала его в дверях, наскоро выбираясь
из квартиры вслед за Рогожиным. Все громко, в голос, толковали о чем-то. Сам Рогожин
шел с Птицыным и настойчиво твердил о чем-то важном и, по-видимому, неотлагательном.
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили…
Иди и объяви начальству, што это я сделал: уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три года я муку-мученическую принимал из-за тебя…
душу ты
из меня выняла, Груня. А что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном тогда на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно
из земли вырос…
Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В
душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
В это же время контора отказала всем в выдаче дарового хлеба
из заводских магазинов, как это делалось раньше, когда
шел хлебный провиант на каждую крепостную
душу.
…24 — го я отправил барону твои деньги; разумеется, не сказал, от кого, только сказал, что и не от меня… От
души спасибо тебе, друг, что
послала по возможности нашему старику. В утешение тебе скажу, что мне удалось чрез одного здешнего доброго человека добыть барону ежемесячно по 20 целковых. Каждое 1-ое число (начиналось с генваря) получаю
из откупа эту сумму и отправляю, куда следует. Значит, барон покамест несколько обеспечен…
В третьей комнате что-то зарыдало и заплакало разрывающим
душу тихим рыданием.
Из двух первых комнат все встали и
пошли к дверям, откуда несся мерный плач.
С учением дело
шло очень туго. Все эти самозванные развиватели, вместе и порознь, говорили о том, что образование человеческого ума и воспитание человеческой
души должны исходить
из индивидуальных мотивов, но на самом деле они пичкали Любку именно тем, что им самим казалось нужным и необходимым, и старались преодолеть с нею именно те научные препятствия, которые без всякого ущерба можно было бы оставить в стороне.
Начало координат во всей этой истории — конечно, Древний Дом.
Из этой точки — оси Х-ов, Y-ов, Z-ов, на которых для меня с недавнего времени построен весь мир. По оси Х-ов (Проспекту 59‑му) я
шел пешком к началу координат. Во мне — пестрым вихрем вчерашнее: опрокинутые дома и люди, мучительно-посторонние руки, сверкающие ножницы, остро-капающие капли
из умывальника — так было, было однажды. И все это, разрывая мясо, стремительно крутится там — за расплавленной от огня поверхностью, где «
душа».
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти
из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не знал раньше цены свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой возможности
идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником
души.
Весною поют на деревьях птички; молодостью, эти самые птички поселяются на постоянное жительство в сердце человека и поют там самые радостные свои песни; весною, солнышко
посылает на землю животворные лучи свои, как бы вытягивая
из недр ее всю ее роскошь, все ее сокровища; молодостью, это самое солнышко просветляет все существо человека, оно, так сказать, поселяется в нем и пробуждает к жизни и деятельности все те богатства, которые скрыты глубоко в незримых тайниках
души; весною, ключи выбрасывают
из недр земли лучшие, могучие струи свои; молодостью, ключи эти, не умолкая, кипят в жилах, во всем организме человека; они вечно зовут его, вечно порывают вперед и вперед…
Однажды
иду я
из присутствия и думаю про себя:"Господи! не сгубил я ничьей
души, не вор я, не сквернослов, служу, кажется, свое дело исполняю — и вот одолжаюсь помереть с голода".
Ах, судари, как это все с детства памятное житье
пойдет вспоминаться, и понапрет на
душу, и станет вдруг нагнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет на духу не был, и живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети, и никто бы тебя
из поганых не видал, и начнешь молиться… и молишься…. так молишься, что даже снег инда под коленами протает и где слезы падали — утром травку увидишь.
Я так и сделал: три ночи всё на этом инструменте, на коленях, стоял в своей яме, а духом на небо молился и стал ожидать себе иного в
душе совершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз читать житие преподобного Тихона Задонского, и когда, случалось, мимо моей ямы
идет, всегда, бывало, возьмет да мне из-под ряски газету кинет.
Вот уже двадцать лет, как вы хвастаетесь, что
идете исполинскими шагами вперед, а некоторые
из вас даже и о каком-то «новом слове» поговаривают — и что же оказывается — что вы беднее, нежели когда-нибудь, что сквернословие более, нежели когда-либо, регулирует ваши отношения к правящим классам, что Колупаевы держат в плену ваши
души, что никто не доверяет вашей солидности, никто не рассчитывает ни на вашу дружбу, ни на вашу неприязнь… ах!
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась
слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир
души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не
из зависти ли, что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть,
из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую
душу, развратит ее…»
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от
души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду
из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно
пойду в карцер и буду ждать.
Егора Егорыча до глубины
души это опечалило, и он, желая хоть чем-нибудь утешить отца Василия, еще
из Москвы при красноречивом и длинном письме
послал преосвященному Евгению сказанную историю, прося просвещенного пастыря прочесть оную sine ira et studio [без гнева и предубеждения (лат.).], а свое мнение сообщить при личном свидании, когда Егор Егорыч явится к нему сам по возвращении
из Москвы.
Прибыв в губернский город, он первое, что
послал за приходскими священниками с просьбою служить должные панихиды по покойнике, потом строго разбранил старших
из прислуги, почему они прежде этого не сделали, велев им вместе с тем безвыходно торчать в зале и молиться за упокой
души барина.
— Что мужчина объясняется в любви замужней женщине — это еще небольшая беда, если только в ней самой есть противодействие к тому, но… — и, произнеся это но, Егор Егорыч на мгновение приостановился, как бы желая собраться с духом, — но когда и она тоже носит в
душе элемент симпатии к нему, то… — тут уж Егор Егорыч остановился на то: — то ей остается одно: или победить себя и вырвать
из души свою склонность, или, что гораздо естественнее,
идти без оглядки, куда влечется она своим чувством.
Поразив ужасом Москву, царь захотел явиться милостивым и великодушным. По приказанию его темницы были отперты, и заключенные, уже не чаявшие себе прощения, все освобождены. Некоторым Иоанн
послал подарки. Казалось, давно кипевшая в нем и долго разгоравшаяся злоба разразилась последнею казнью и вылетела
из души его, как пламенный сноп
из горы огнедышащей. Рассудок его успокоился, он перестал везде отыскивать измену.
А Акулька на ту пору с огорода
шла; как Филька-то увидал ее, у самых наших ворот: «Стой!» — кричит, выскочил
из телеги да прямо ей земной поклон: «
Душа ты моя, говорит, ягода, любил я тебя два года, а теперь меня с музыкой в солдаты везут.
Что делаешь, Руслан несчастный,
Один в пустынной тишине?
Людмилу, свадьбы день ужасный,
Всё, мнится, видел ты во сне.
На брови медный
шлем надвинув,
Из мощных рук узду покинув,
Ты шагом едешь меж полей,
И медленно в
душе твоей
Надежда гибнет, гаснет вера.
Туберозов закрыл лицо руками, пал на одно колено и поручил
душу и жизнь свою богу, а на полях и в лесу
пошла одна
из тех грозовых перепалок, которые всего красноречивее напоминают человеку его беззащитное ничтожество пред силой природы.
— А не приставайте — не совру! Чего она пристаёт, чего гоняет меня, забава я ей? Бог, да то, да сё! У меня лева пятка умней её головы — чего она
из меня
душу тянеть? То — не так, друго — не так, а мне что? Я свой век прожил, мне наплевать, как там правильно-неправильно. На кладбищу дорога всем известна, не сам я туда
пойду, понесуть; не бойсь, с дороги не собьются!
Он не
пошёл на поминки, но, придя домой, покаялся в этом, — было нестерпимо тошно на
душе, и знакомые, прочитанные книги не могли отогнать этой угнетающей тоски. Кое-как промаявшись до вечера, он
пошёл к Сухобаеву, застал его в палисаднике за чтением евангелия, и — сразу же началась одна
из тех забытых бесед, которые тревожили
душу, будя в ней неразрешимые вопросы.
Теперь представьте же себе, что может сделаться
из Фомы, во всю жизнь угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого,
из Фомы, втайне сластолюбивого и самолюбивого,
из Фомы — огорченного литератора,
из Фомы — шута
из насущного хлеба,
из Фомы — в
душе деспота, несмотря на все предыдущее ничтожество и бессилие,
из Фомы-хвастуна, а при удаче нахала,
из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и в
славу, возлелеянного и захваленного благодаря идиотке покровительнице и обольщенному, на все согласному покровителю, в дом которого он попал наконец после долгих странствий?
Получив град толчков, так как
шел всецело погруженный в свои мысли, я наконец опамятовался и вышел
из зала по лестнице, к боковому выходу на улицу. Спускаясь по ней, я вспомнил, как всего час назад спускалась по этой лестнице Дэзи, задумчиво теребя бахрому платья, и смиренно, от всей
души пожелал ей спокойной ночи.