Неточные совпадения
В ответ на это Чичиков свернул три блина вместе и, обмакнувши их
в растопленное масло, отправил
в рот, а губы и руки вытер салфеткой. Повторивши это раза три, он попросил хозяйку приказать заложить его бричку. Настасья Петровна тут же
послала Фетинью, приказавши
в то же время принести еще горячих блинов.
Еще не успеешь открыть
рта, как они уже готовы спорить и, кажется, никогда не согласятся на то, что явно противуположно их образу мыслей, что никогда не назовут глупого умным и что
в особенности не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что
в характере их окажется мягкость, что они согласятся именно на то, что отвергали, глупое назовут умным и
пойдут потом поплясывать как нельзя лучше под чужую дудку, — словом, начнут гладью, а кончат гадью.
Шел Самгин медленно, но весь вспотел, а
в горле и во
рту была горьковатая сухость.
— Революционеров к пушкам не допускают, даже тех, которые сидят
в самой Петропавловской крепости. Тут или какая-то совершенно невероятная случайность или — гадость, вот что! Вы сказали — депутация, — продолжал он, отхлебнув полстакана вина и вытирая
рот платком. — Вы думаете —
пойдут пятьдесят человек? Нет,
идет пятьдесят тысяч, может быть — больше! Это, сударь мой, будет нечто вроде… крестового похода детей.
Самгин
пошел, держась близко к заборам и плетням, ощущая сожаление, что у него нет палки, трости. Его пошатывало, все еще кружилась голова, мучила горькая сухость во
рту и резкая боль
в глазах.
Образ Марины вытеснил неуклюжий, сырой человек с белым лицом
в желтом цыплячьем пухе на щеках и подбородке, голубые, стеклянные глазки, толстые губы, глупый, жадный
рот. Но быстро
шла отрезвляющая работа ума, направленного на привычное ему дело защиты человека от опасностей и ненужных волнений.
Иноков швырнул
в окно недокуренную папиросу, сильно выдул изо
рта едкий дым и
пошел к столу, говоря...
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и
пошло! Сама посуди: сядешь
в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело
в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок
в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что
в палате да по добрым людям.
Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда
в лес или
шел на реку,
в кусты,
в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет
в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему
в рот без зубов и
в глубокие впадины потухающих глаз.
Верочка была с черными, вострыми глазами, смугленькая девочка, и уж начинала немного важничать, стыдиться шалостей: она скакнет два-три шага по-детски и вдруг остановится и стыдливо поглядит вокруг себя, и
пойдет плавно, потом побежит, и тайком, быстро, как птичка клюнет, сорвет ветку смородины, проворно спрячет
в рот и сделает губы смирно.
Идет по бульвару, а сзади пустит шлейф
в полтора аршина и пыль метет; каково
идти сзади: или беги обгоняй, или отскакивай
в сторону, не то и
в нос и
в рот она вам пять фунтов песку напихает.
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе
рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах
в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не
пойдем».
Мы
шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали
в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой,
в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу.
В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и
рот разинул. Книга была — Конфуций.
— Ну, полно! — сказал Нехлюдов, сделал серьезное лицо, встал из-за стола и, утирая
рот и удивляясь, зачем он понадобился дьяконовой дочери,
пошел в хозяйскую хату.
Приехали мы
в Хабаровск 7 января вечером. Стрелки
пошли в свои
роты, а я вместе с Дерсу отправился к себе на квартиру, где собрались близкие мне друзья.
После полудня мы с Дерсу опять
пошли вперед. За рекой тропка поднялась немного на косогор. Здесь мы сели отдохнуть. Я начал переобуваться, а Дерсу стал закуривать трубку. Он уже хотел было взять ее
в рот, как вдруг остановился и стал пристально смотреть куда-то
в лес. Через минуту он рассмеялся и сказал...
— Я пьян? Батюшка Владимир Андреевич, бог свидетель, ни единой капли во
рту не было… да и
пойдет ли вино на ум, слыхано ли дело, подьячие задумали нами владеть, подьячие гонят наших господ с барского двора… Эк они храпят, окаянные; всех бы разом, так и концы
в воду.
— Ну, так я и знала! То-то я вчера смотрю, словно у него дыра во
рту… Вот и еще испытание Царь Небесный за грехи
посылает! Ну, что ж! Коли
в зачет не примут, так без зачета отдам!
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь:
пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы
в рот! не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею
в землю или замуруюсь
в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
А тут еще Яков стал шутки эти перенимать: Максим-то склеит из картона будто голову — нос, глаза,
рот сделает, пакли налепит заместо волос, а потом
идут с Яковом по улице и рожи эти страшные
в окна суют — люди, конечно, боятся, кричат.
— Глупенький мо-ой! — воскликнула она смеющимся, веселым голосом. —
Иди ко мне, моя радость! — и, преодолевая последнее, совсем незначительное сопротивление, она прижала его
рот к своему и поцеловала крепко и горячо, поцеловала искренне, может быть,
в первый и последний раз
в своей жизни.
Оба они скрутили Вихрову руки назад и понесли его
в спальню; белая пена клубом
шла у него изо
рта, глаза как бы окаменели и сделались неподвижными.
Стоявшие
в комнатах лакеи
пошли за ним уж по пятам и раскрыли даже от недоумения
рты.
— На два слова
в кабинет, Вихров! — И они
пошли. Белобрысый муж m-me Пиколовой тоже последовал за ними, как-то глупо улыбаясь своим широким
ртом.
— Не то что проворуется, а нынче этих прожженных, словно воронья, развелось. Кусков-то про всех не хватает, так изо
рту друг у дружки рвут. Сколько их
в здешнем месте за последние года лопнуло, сколько через них, канальев, народу по миру
пошло, так, кажется, кто сам не видел — не поверит!
В эту минуту дети гурьбой вбежали
в гостиную. И все, точно не видали сегодня матери, устремились к ней здороваться. Первая, вприпрыжку, подбежала Нонночка и долго целовала Машу и
в губки, и
в глазки, и
в подбородочек, и
в обе ручки. Потом, тоже стремительно, упали
в объятия мамаши Феогностушка и Смарагдушка. Коронат, действительно,
шел как-то мешкотно и разинул
рот, по-видимому, заглядевшись на чужого человека.
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку
в угол и, качаясь на длинных ногах,
пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь
в прочности, наконец сел и, прикрыв
рот рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил...
Милая, бедная О! Розовый
рот — розовый полумесяц рожками книзу. Но не могу же я рассказать ей все, что было, — хотя б потому, что это сделает ее соучастницей моих преступлений: ведь я знаю, у ней не хватит силы
пойти в Бюро Хранителей, и следовательно —
Голова после вчерашнего у меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты, а обруч; беспощадный, из стеклянной стали, обруч наклепан мне на голову, и я —
в одном и том же кованом кругу: убить Ю. Убить Ю, — а потом
пойти к той и сказать: «Теперь — веришь?» Противней всего, что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову — от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во
рту, и я не могу проглотить слюну, все время сплевываю ее
в платок, во
рту сухо.
И, сливаясь
в единое, миллионнорукое тело,
в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко
рту и
в одну и ту же секунду выходим на прогулку и
идем в аудиториум,
в зал Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну…
В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток (мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул
в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня — до последней буквы), сунул внутрь обломок штока и
пошел вниз. Лестница — бесконечная, ступени — какие-то противно скользкие, жидкие, все время — вытирать
рот платком…
— Вчера… — Лбов вдруг прыснул от смеха. — Вчера, уж во всех
ротах кончили занятия, я
иду на квартиру, часов уже восемь, пожалуй, темно совсем. Смотрю,
в одиннадцатой
роте сигналы учат. Хором. «На-ве-ди, до гру-ди, по-па-ди!» Я спрашиваю поручика Андрусевича: «Почему это у вас до сих пор
идет такая музыка?» А он говорит: «Это мы, вроде собак, на луну воем».
— От, из-звольте. Уся
рота, ч-черт бы ее побрал,
идет не
в ногу. Один п-подпоручик
идет в ногу.
Он
пошел опять
в столовую. Там Осадчий и товарищ Ромашова по
роте, Веткин, провожали под руки к выходным дверям совершенно опьяневшего Леха, который слабо и беспомощно мотал головой и уверял, что он архиерей. Осадчий с серьезным лицом говорил рокочущей октавой, по-протодьяконски...
Поэтому
в ротах шла, вот уже две недели, поспешная, лихорадочная работа, и воскресный день с одинаковым нетерпением ожидался как усталыми офицерами, так и задерганными, ошалевшими солдатами.
— В-вся
рота идет, к-как один ч-человек — ать! ать! ать! — говорил Слива, плавно подымая и опуская протянутую ладонь, — а оно одно, точно на смех — о! о! — як тот козел. — Он суетливо и безобразно ткнул несколько раз указательным пальцем вверх. — Я ему п-прямо сказал б-без церемонии: уходите-ка, п-почтеннейший,
в друг-гую
роту. А лучше бы вам и вовсе из п-полка уйти. Какой из вас к черту офицер? Так, м-междометие какое-то…
Да, есть такие бедные, что всю жизнь не только из штатного положения не выходят, но и все остальные усовершенствования: и привислянское обрусение, и уфимские разделы — все это у них на глазах промелькнуло, по усам текло, а
в рот не попало. Да их же еще, по преимуществу, для парада, на крестные ходы
посылают!
Во-первых, начал ножом ловить соус, во-вторых, стал вытирать тарелку хлебом, быстро
посылая куски
в рот, и, наконец, до того рассвирепел, что на самую тарелку начал бросать любострастные взоры…
—
В роту идем из губерни, — отвечал солдат, глядя
в сторону от арбуза и поправляя мешок за спиной. — Мы вот, почитай что 3-ю неделю при сене ротном находились, а теперь вишь потребовали всех; да неизвестно,
в каком месте полк находится
в теперешнее время. Сказывали, что на Корабельную заступили наши на прошлой неделе. Вы не слыхали, господа?
«Куда и зачем я
иду, однако?» — подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. — «Мой долг оставаться с
ротой, а не уходить вперед, тем более, что и
рота скоро выйдет из-под огня, — шепнул ему какой-то голос, — а с раной остаться
в деле — непременно награда.
Солдаты
шли скоро и молча и невольно перегоняя друг друга; только слышны были зa беспрестанными раскатами выстрелов мерный звук их шагов по сухой дороге, звук столкнувшихся штыков или вздох и молитва какого-нибудь робкого солдатика: — «Господи, Господи! что это такое!» Иногда поражал стон раненого и крик: «носилки!» (
В роте, которой командовал Михайлов, от одного артиллерийского огня выбыло
в ночь 26 человек.)
— Мне, по настоящему, приходится завтра итти, но у нас болен, — продолжал Михайлов, — один офицер, так… — Он хотел рассказать, что черед был не его, но так как командир 8-й
роты был нездоров, а
в роте оставался прапорщик только, то он счел своей обязанностью предложить себя на место поручика Непшитшетского и потому
шел нынче на бастион. Калугин не дослушал его.
Рота умылась, вычистилась, оделась и выстроилась
в коридоре, чтобы
идти строем на утренний чай.
Строевая
рота, как и всегда, ровно
в три часа
шла на обед
в общую корпусную столовую, спускаясь вниз по широкой каменной вьющейся лестнице.
Не прошло и полминуты, как зоркие глаза Александрова успели схватить все эти впечатления и закрепить их
в памяти. Уже юнкера первой
роты с Бауманом впереди спустились со ступенек и
шли по блестящему паркету длинной залы, невольно подчиняясь темпу увлекательного марша.
Домой юнкера нарочно
пошли пешком, чтобы выветрить из себя пары шампанского. Путь был не близкий: Земляной вал, Покровка, Маросейка, Ильинка, Красная площадь, Спасские ворота, Кремль, Башня Кутафья, Знаменка… Юнкера успели прийти
в себя, и каждый, держа руку под козырек, браво прорапортовал дежурному офицеру, поручику Рославлеву, по-училищному — Володьке: «Ваше благородие, является из отпуска юнкер четвертой
роты такой-то».
— А коли лежит просто,
рот разевает на всех, так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня
в огонь
пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений будет сколько угодно.
Редедя, видимо, ожесточился и начал с такою быстротой
посылать ножом
в рот соус с тарелки, что тарелка скрежетала, а сталь ножа, сверкая, отражалась на стене
в виде мелких зайчиков.
Митька посмотрел было на него с удивлением, но тотчас же усмехнулся и растянул
рот до самых ушей, а от глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу своему самое хитрое выражение, как бы желая сказать: меня, брат, надуть не так-то легко; я очень хорошо знаю, что ты
идешь в Слободу не за ореховою скорлупою, а за чем-нибудь другим! Однако он этого не сказал, а только повторил, усмехаясь...
Чурка встал с земли и молча, не торопясь,
пошел прочь, держась близко к забору. Кострома, сунув пальцы
в рот, пронзительно свистнул вслед ему, а Людмила тревожно заговорила...