Неточные совпадения
Он плохо спал, встал рано, чувствуя себя полубольным,
пошел в столовую пить кофе и увидал там Варавку, который, готовясь к
битве дня, грыз поджаренный хлеб, запивая его портвейном.
Мы взроем вам землю, украсим ее, спустимся
в ее бездны, переплывем моря, пересчитаем звезды, — а вы, рождая нас, берегите, как провидение, наше детство и юность, воспитывайте нас честными, учите труду, человечности, добру и той любви, какую Творец вложил
в ваши сердца, — и мы твердо вынесем
битвы жизни и
пойдем за вами вслед туда, где все совершенно, где — вечная красота!
Таким образом, на этом поле пока и
шла битва: обе соперницы как бы соперничали одна перед другой
в деликатности и терпении, и князь
в конце концов уже не знал, которой из них более удивляться, и, по обыкновению всех слабых, но нежных сердцем людей, кончил тем, что начал страдать и винить во всем одного себя.
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и не пропускает воду, а между тем десятки рук изготовляют новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от
битвы,
идет ко дну: люди бросаются
в шлюпку и на этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой
битвы?
Кто на тебе со
славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем...
И вот,
в час веселья, разгула, гордых воспоминаний о
битвах и победах,
в шуме музыки и народных игр пред палаткой царя, где прыгали бесчисленные пестрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя думать, что
в их телах нет костей, состязаясь
в ловкости убивать, фехтовали воины и
шло представление со слонами, которых окрасили
в красный и зеленый цвета, сделав этим одних — ужасными и смешными — других, —
в этот час радости людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости
славой его, от усталости побед, и вина, и кумыса, —
в этот безумный час, вдруг, сквозь шум, как молния сквозь тучу, до ушей победителя Баязета-султана [Баязет-султан — Боязид 1, по прозвищу Йылдырым — «Молния» (1347–1402).
Теперь
иду — погибель иль венец
Мою главу
в России ожидает,
Найду ли смерть, как воин
в битве честной,
Иль как злодей на плахе площадной,
Не будешь ты подругою моею,
Моей судьбы не разделишь со мною...
В прежни годы,
Когда бедой отечеству грозило,
Отшельники на
битву сами
шли.
По происхождению своему Оглоблин был даже аристократичнее князя Григорова; род его с материнской стороны, говорят,
шел прямо от Рюрика; прапрадеды отцовские были героями нескольких
битв, и только родитель его вышел немного плоховат, впрочем, все-таки был сановник и слыл очень богатым человеком; но сам Николя Оглоблин оказывался совершенной дрянью и до такой степени пользовался малым уважением
в обществе, что, несмотря на то, что ему было уже за тридцать лет, его и до сих пор еще называли monsieur Николя, или даже просто Николя.
Та музыкальная фраза, которая пленила меня среди лунных пространств, звучала теперь прямо
в уши, и это было как
в день
славы, после морской
битвы у островов Ката-Гур, когда я, много лет спустя, выходил на раскаленную набережную Ахуан-Скапа, среди золотых труб и синих цветов.
Черкес удалый
в битве правой
Умеет умереть со
славой,
И у жены его младой
Спаситель есть — кинжал двойной...
Везде являлись граждане
в шлемах и
в латах; старцы сидели на великой площади и рассказывали о
битвах юношам неопытным, которые вокруг их толпились, и еще
в первый раз видели на себе доспехи блестящие.
Пусть говорят они: мы
пошлем их головы к князю московскому!» — Отцы, которые лишились детей
в битве шелонской, тронутые великодушием Марфы, целовали одежду ее и говорили: «Прости нам! мы плакали!..» Слезы текли из глаз Марфы.
Войско Иоанново встретило новогородцев…
Битва продолжалась три часа, она была чудесным усилием храбрости… Но Марфа увидела наконец хоругвь отечества
в руках Иоаннова оруженосца, знамя дружины великодушных —
в руках Холмского, увидела поражение своих, воскликнула: «Совершилось!», прижала любезную дочь к сердцу, взглянула на лобное место, на образ Вадимов — и тихими шагами
пошла в дом свой, опираясь на плечо Ксении. Никогда не казалась она величественнее и спокойнее.
Уж время
шло к закату дня,
И сел Арсений на коня,
Стальные шпоры он
в бока
Ему вонзил — и
в два прыжка
От места
битвы роковой
Он был далеко.
Все новые
битвы, новые смерти и страдания. Прочитав газету, я не
в состоянии ни за что взяться:
в книге вместо букв — валящиеся ряды людей; перо кажется оружием, наносящим белой бумаге черные раны. Если со мной так будет
идти дальше, право, дело дойдет до настоящих галлюцинаций. Впрочем, теперь у меня явилась новая забота, немного отвлекшая меня от одной и той же гнетущей мысли.
Я вел войну, и читатель вправе ожидать от меня описания средств, которые дали мне победу, и он, наверное, ждет следовательских тонкостей, которыми так блещут романы Габорио и нашего Шкляревского; и я готов оправдать ожидания читателя, но… одно из главных действующих лиц оставляет поле
битвы, не дождавшись конца сражения, — его не делают участником победы; всё, что было им сделано ранее, пропадает даром, — и оно
идет в толпу зрителей.
Если же кто из богов мне
пошлет потопление
в темной
Бездне, я выдержу то отверделою
в бедствиях грудью:
Много встречал я напастей, немало трудов перенес я
В море и
битвах; пускай же случится со мною и это.
Се — человеки могучие,
слава сынов земнородных.
Были могучи они, с могучими
в битвы вступали.
Фридрих уже торжествовал и
послал в Берлин уведомление о победе, но Петр Иванович Панин и знаменитый впоследствии Румянцев решили судьбу Кунерсдорфской
битвы: прусская армия была рассеяна.
Глаза Лизы горели огнем вдохновения, щеки ее пылали.
В эти минуты она походила на портрет Жанны д'Арк, когда та
шла на
битву с врагами Франции.
— Благородный рыцарь, господин повелитель мой, владетельный рыцарь Роберт Бернгард
послал меня успокоить вас. Русские вчера обманули стражу нашу и вошли
в замок
в нашей одежде. Их немного, всего одиннадцать человек. Господин мой с рейтарами уже окружил их гораздо большим числом и просит вас не препятствовать ему
в битве, хотя они упорно защищаются, но он один надеется управиться с ними, — сказал рыцарям вошедший оруженосец.
Наряду с этим продолжением платонического романа двух уже испытанных
в битве с жизнью людей
шел другой более реальный по своим конечным целям роман между Антоном Антоновичем и Лидочкой.
В битве при Кунерсдорфе атаку, решившую победу, повел с безумной отвагой молодой Лысенко, ставший за короткое время кумиром солдат, не только той части, которая была под его начальством, но и других частей. Он
шел все время вперед и упал с простреленной
в нескольких местах грудью. Это не помешало ему приподняться с трудом на коленях — и крикнуть...
Когда дворчане Мамоновы проведали, что он
идет один на орлов (не зная, однако ж, для какой цели), все,
в ноги ему, стали умолять не пускаться
в такую неровную
битву. Не из любви это делали — боярин и для них был злодеем, — нет, а из страха за себя. Пускай бы
шел хоть на верную смерть, лишь бы их не вел к ответу. Поверят ли, чтобы он не приказал им следовать за ним, когда предстояла такая видимая опасность. Моления служителей напрасны; боярин решился на бой.
— Мы понимаем тебя! — продолжил он. — У нас тут кроется и любовь, и отвага, и жалость, и сердоболие, а кто не чувствует
в себе того, тот пусть
идет шататься по диким дебрям и лесам со злыми зверьми. Ты наш! Мы освобождаем тебя от
битвы с твоими кормильцами и даже запрещаем тебе мощным заклятием.
Пойдем с нами, но обнажай меч только тогда, когда твою девицу обидит кто словом или делом.
Когда
шло дело о
битве, он любил держаться
в стороне; приятны ему были лавры, пожатые чужими руками.
Бродил также и царевич Маметкул, хотя и раненый
в битве, когда Ермак Тимофеевич
пошел за ним
в погоню, настиг и отомстил за гнусное убийство двадцати казаков-рыболовов.
Наполеон видел и невыгодное расположение союзной армии, и намерение ее обойти его правый фланг, чтобы отрезать ему дорогу на Вену и отделить от остальных полков, расквартированных
в окрестностях этого города; поэтому он был почти уверен
в победе и накануне
битвы велел объявить по армии следующее воззвание: «Позиции, занимаемые нашими — страшны; и
в то же время, как русские будут
идти в обход моего правого фланга, они мне подставят свой фланг.
— Мы понимает тебя! — продолжал он. — У нас тут кроется и любовь, и отвага, и жалость, и сердоболие, а кто не чувствует
в себе этого, тот пусть
идет шататься по диким дебрям и лесам со злыми зверями. Ты наш! Мы освобождаем и разрешаем тебя от
битвы с твоими кормильцами и даже запрещаем тебе мощным заклятием.
Пойдем с нами, но обнажай меч только тогда, когда твою девицу обидит кто словом или делом.
Одним словом, мы отступаем после
битвы, но
посылаем курьера
в Петербург с известием о победе, и генерал Бенигсен не уступает начальствования над армией генералу Буксгевдену, надеясь получить из Петербурга
в благодарность за свою победу звание главнокомандующего.