Неточные совпадения
Дарья Александровна выглянула вперед
и обрадовалась, увидав в серой шляпе
и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу. Она
и всегда рада ему была, но теперь особенно рада была, что он видит ее во
всей ее
славе. Никто
лучше Левина не мог понять ее величия.
— Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич,
всё у вас в порядке
идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два
хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене,
и струбов бы липовеньких нарубил».
«Ну,
всё кончено,
и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой,
и огляделась в полусвете спального вагона. «
Слава Богу, завтра увижу Сережу
и Алексея Александровича,
и пойдет моя жизнь,
хорошая и привычная, по старому».
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе с отчаянием. —
Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны,
и не
лучше ли остановиться?
Всё лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в сердце
и со злобой на
всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы
и поехал к ней.
Трава
пошла мягче,
и Левин, слушая, но не отвечая
и стараясь косить как можно
лучше,
шел за Титом. Они прошли шагов сто. Тит
всё шел, не останавливаясь, не выказывая ни малейшей усталости; но Левину уже страшно становилось, что он не выдержит: так он устал.
Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою досаду
и всё, кажущееся дурным, сделать опять
хорошим, Левин
и теперь употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку
и пошел рассевать.
Месяца четыре
все шло как нельзя
лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес
и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз
и другой,
все чаще
и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
— Как же,
пошлем и за ним! — сказал председатель. —
Все будет сделано, а чиновным вы никому не давайте ничего, об этом я вас прошу. Приятели мои не должны платить. — Сказавши это, он тут же дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не понравившееся. Крепости произвели, кажется,
хорошее действие на председателя, особливо когда он увидел, что
всех покупок было почти на сто тысяч рублей. Несколько минут он смотрел в глаза Чичикову с выраженьем большого удовольствия
и наконец сказал...
Переведя дух
и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав
и оправив еще раз топор, он стал осторожно
и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но
и лестница на ту пору стояла совсем пустая;
все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь,
и в ней работали маляры, но те
и не поглядели. Он постоял, подумал
и пошел дальше. «Конечно, было бы
лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
«Где это, — подумал Раскольников,
идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале,
и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение
и вечная буря, —
и оставаться так, стоя на аршине пространства,
всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то
лучше так жить, чем сейчас умирать!
Он
пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не
лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова,
и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть
все это
и дерево, пожалуй, заметить?»
И хотя он чувствовал, что не в состоянии
всего ясно
и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, — потому-де думал, что не мне, так другому заложит;
все одно — пропьет, а пусть
лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи
пойдут, тут я
и преставлю».
Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник,
И дело не
пойдёт на лад.
Да
и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда других упрямей
и вздорней:
Он
лучше дело
всё погубит,
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем у честных
и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета.
— Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий человек сам себя воспитать должен — ну хоть как я, например… А что касается до времени — отчего я от него зависеть буду? Пускай же
лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это
все распущенность, пустота!
И что за таинственные отношения между мужчиной
и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это
все романтизм, чепуха, гниль, художество.
Пойдем лучше смотреть жука.
— Как чем? Да вот я теперь, молодая,
все могу сделать —
и пойду,
и приду,
и принесу,
и никого мне просить не нужно… Чего
лучше?
— Ну да, конечно, это
все в натуре вещей, — промолвил Василий Иваныч, — только
лучше уж в комнату
пойдем. С Евгением вот гость приехал. Извините, — прибавил он, обращаясь к Аркадию,
и шаркнул слегка ногой, — вы понимаете, женская слабость; ну,
и сердце матери…
— Ужасающе запущено
все! Бедная Анфимьевна! Все-таки умерла. Хотя это —
лучше для нее. Она такая дряхлая стала.
И упрямая. Было бы тяжело держать ее дома, а отправлять в больницу — неловко.
Пойду взглянуть на нее.
Он чувствовал себя окрепшим.
Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек
и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не
пойдет на службу жандармов, но, если б издавался
хороший, независимый от кружков
и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
Красавина. А за что за другое, так тебе же хуже будет. Она честным манером вдовеет пятый год, теперь замуж
идти хочет,
и вдруг через тебя такая мараль
пойдет. Она по
всем правам на тебя прошение за свое бесчестье подаст. Что тебе за это будет? Знаешь ли ты? А уж ты
лучше, для облегчения себя, скажи, что воровать пришел. Я тебе по дружбе советую.
Красавина.
Пойдем! Какой у тебя аппетит, дай тебе бог здоровья, меня ижно завидки берут. Уж чего
лучше на свете, коли аппетит хорош! Значит,
весь человек здоров
и душой покоен.
Вот что он скажет! Это значит
идти вперед…
И так
всю жизнь! Прощай, поэтический идеал жизни! Это какая-то кузница, не жизнь; тут вечно пламя, трескотня, жар, шум… когда же пожить? Не
лучше ли остаться?
— Не брани меня, Андрей, а
лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим;
и если б ты посмотрел
и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу
и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка.
Все знаю,
все понимаю, но силы
и воли нет. Дай мне своей воли
и ума
и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть,
пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— Ну, иной раз
и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй,
и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь,
и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что
все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи
лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только
и света что в палате да по добрым людям.
Ей носили кофе в ее комнату; он иногда не обедал дома,
и все шло как нельзя
лучше.
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только
и знают, что вон отсюда
шлют: далась им эта сидячая жизнь —
все беды в ней видят! Да воздух еще: чего
лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
—
Лучше всего этот светлый фон в воздухе
и в аксессуарах.
Вся фигура от этого легка, воздушна, прозрачна: вы поймали тайну фигуры Марфеньки. К цвету ее лица
и волос
идет этот легкий колорит…
— Как не готовили? Учили верхом ездить для военной службы, дали
хороший почерк для гражданской. А в университете:
и права,
и греческую,
и латинскую мудрость,
и государственные науки, чего не было? А
все прахом
пошло. Ну-с, продолжайте, что же я такое?
— Что вы! Я только говорю, что он
лучше всех здесь: это
все скажут… Губернатор его очень любит
и никогда не
посылает на следствия: «Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится! Пусть, говорит, побудет при мне!..» Он теперь при нем,
и когда не у нас, там обедает, танцует, играет…
— Они в Царском Селе-с. Захворали немного, а в городе эти теперешние горячки
пошли,
все и посоветовали им переехать в Царское, в собственный ихний тамошний дом, для
хорошего воздуху-с.
Мне казалось, что я что-то сшалил, но когда я исправлюсь, то меня простят
и мы опять станем вдруг
все веселы,
пойдем играть на дворе
и заживем как нельзя
лучше.
Сначала взяли было один, а потом постепенно
и все четыре рифа. Медленно, туго
шли мы, или,
лучше сказать, толклись на одном месте. Долго
шли одним галсом,
и 8-го числа воротились опять на то же место, где были 7-го. Килевая качка несносная, для меня, впрочем, она
лучше боковой, не толкает из угла в угол, но кого укачивает, тем невыносимо.
Только мы расстались с судами, как ветер усилился
и вдруг оказалось, что наша фок-мачта клонится совсем назад, еще хуже, нежели грот-мачта. Общая тревога; далее
идти было бы опасно: на севере могли встретиться крепкие ветра,
и тогда ей несдобровать. Третьего дня она вдруг треснула; поскорей убрали фок. Надо зайти в порт, а куда? В Гонконг
всего бы
лучше, но это значит прямо в гости к англичанам. Решили спуститься назад, к группе островов Бабуян, на островок Камигуин, в порт Пио-Квинто, недалеко от Люсона.
Мочи нет, опять болота одолели! Лошади уходят по брюхо. Якут говорит: «Всяко бывает,
и падают;
лучше пешком, или пешкьюем», — как он пренежно произносит. «Весной здесь
все вода,
все вода, — далее говорит он, — почтальон ехал, нельзя ехать, слез, пешкьюем
шел по грудь, холодно, озяб, очень сердился».
Далее поля
все шли лучше и богаче.
Вина в самом деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады:
все, поневоле, ведут себя хорошо, не разоряются.
И мы рады, что наше вино вышло (разбилось на горе, говорят люди), только Петр Александрович жалобно по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно
лучше, нежели с ним:
и люди наши трезвы, пьют себе чай,
и,
слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.
— Ну, это уж вы напрасно, Николай Иваныч. Я не давал вам полномочий на такие предложения
и никогда не
пойду на подобные сделки. Пусть
лучше все пойдет прахом!..
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять
все время разговор
шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть в прежний
хороший и доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал
все, что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой
и задумчиво проговорил...
— Ах, Марья Степановна!.. Уж я не стала бы напрасно вас тревожить. Нарочно пять раз
посылала Матрешку, а она через буфетчика от приваловского человека
всю подноготную разузнала. Только устрой, господи, на пользу!.. Уж если это не жених, так
весь свет пройти надо:
и молодой,
и красивый,
и богатый. Мил-лио-нер… Да ведь вам
лучше это знать!
— Устрой, господи,
все на пользу! — крестился старик. — На что
лучше… Николай-то Иваныч золотая душа, ежели его в руках держать. Вере-то Васильевне, пожалуй, трудновато будет совладать с им на первых порах… Только же
и слово сказал: «в семена
пойду!» Ах ты, господи батюшко!
— Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы речь
шла не о живом человеке. Говорю серьезно… Замечаешь, что чувствуешь себя как-то
лучше и умнее в его присутствии; может быть, в этом
и весь секрет его нравственного влияния.
В мягких, глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково в сумерках гостиной;
и теперь, в летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех
и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз
и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину
и путника, одиноко шедшего по дороге; Вера Иосифовна читала о том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки
и как она полюбила странствующего художника, — читала о том, чего никогда не бывает в жизни,
и все-таки слушать было приятно, удобно,
и в голову
шли всё такие
хорошие, покойные мысли, — не хотелось вставать.
Они вышли из врат
и направились лесом. Помещик Максимов, человек лет шестидесяти, не то что
шел, а,
лучше сказать, почти бежал сбоку, рассматривая их
всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его было что-то лупоглазое.
«Пусть уж
лучше я пред тем, убитым
и ограбленным, убийцей
и вором выйду
и пред
всеми людьми,
и в Сибирь
пойду, чем если Катя вправе будет сказать, что я ей изменил,
и у нее же деньги украл,
и на ее же деньги с Грушенькой убежал добродетельную жизнь начинать!
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам
лучше с самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», —
и рассказал ему
все, что произошло у меня с Афанасием
и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома,
и раз только на эту дорогу вступил, то
все дальнейшее
пошло не только не трудно, а даже радостно
и весело».
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно
и пикантно составлены, что быстро
пошли в ход,
и уж в этом одном молодой человек оказал
все свое практическое
и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся
и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет
и журналов, не умея ничего
лучше выдумать, кроме вечного повторения одной
и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Деревеньку же
и довольно
хороший городской дом, которые тоже
пошли ей в приданое, он долгое время
и изо
всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта
и наверно бы добился того из одного, так сказать, презрения
и отвращения к себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами
и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости, только чтоб отвязался.
— Знаешь, Алешка, — пытливо глядел он ему в глаза,
весь под впечатлением внезапной новой мысли, вдруг его осиявшей,
и хоть сам
и смеялся наружно, но, видимо, боясь выговорить вслух эту новую внезапную мысль свою, до того он
все еще не мог поверить чудному для него
и никак неожиданному настроению, в котором видел теперь Алешу, — Алешка, знаешь, куда мы
всего лучше бы теперь
пошли? — выговорил он наконец робко
и искательно.
После дневки у
всех было
хорошее настроение; люди
шли бодро
и весело.
— А то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да
и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я его просить могу? Он
лучше меня знает, чего мне надобно.
Послал он мне крест — значит меня он любит. Так нам велено это понимать. Прочту Отче наш, Богородицу, акафист
всем скорбящим — да
и опять полеживаю себе безо всякой думочки.
И ничего!
— Лейба! — подхватил Чертопханов. — Лейба, ты хотя еврей
и вера твоя поганая, а душа у тебя
лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю. Я горячка — а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки
все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги?
Пойдем ко мне в комнату, я тебе
и деньги
все покажу. Возьми их, крест с шеи возьми — только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!