Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что
на сердце, то и
на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами
играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь
на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
«
Пей, вахлачки, погуливай!»
Не в меру
было весело:
У каждого в груди
Играло чувство новое,
Как будто выносила их
Могучая волна
Со дна бездонной пропасти
На свет, где нескончаемый
Им уготован пир!
Такие
есть любители —
Как кончится комедия,
За ширмочки пойдут,
Целуются, братаются,
Гуторят с музыкантами:
«Откуда, молодцы?»
— А
были мы господские,
Играли на помещика.
Теперь мы люди вольные,
Кто поднесет-попотчует,
Тот нам и господин!
Прыщ
был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите
на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он
был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него
была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и
играли на плечах при малейшем его движении.
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро
было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце
играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и улицы
были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Но солдатики в трубы трубили, песни
пели, носками сапогов
играли, пыль столбом
на улицах поднимали и всё проходили, всё проходили.
Он ни во что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил в замасленном халате
на крыльцо градоначальнического дома и
играл с подчиненными в носки,
ел жирную пищу,
пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда
на бильярде
играет. Он еще года три тому назад не
был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики
есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Вронский
был в эту зиму произведен в полковники, вышел из полка и жил один. Позавтракав, он тотчас же лег
на диван, и в пять минут воспоминания безобразных сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который
играл важную роль
на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажег свечу. ― «Что такое?
Для чего этим трем барышням нужно
было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы
играли попеременкам
на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках
были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой
на шляпе, нужно
было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось,
было прекрасно, и
был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
— Какой опыт? столы вертеть? Ну, извините меня, дамы и господа, но, по моему, в колечко веселее
играть, — сказал старый князь, глядя
на Вронского и догадываясь, что он затеял это. — В колечке еще
есть смысл.
Алексей Александрович вздохнул и помолчал. Она тревожно
играла кистями халата, взглядывая
на него с тем мучительным чувством физического отвращения к нему, за которое она упрекала себя, но которого не могла преодолеть. Она теперь желала только одного —
быть избавленною от его постылого присутствия.
Дарья Александровна попробовала
было играть, но долго не могла понять игры, а когда поняла, то так устала, что села с княжной Варварой и только смотрела
на играющих.
Во время же игры Дарье Александровне
было невесело. Ей не нравилось продолжавшееся при этом игривое отношение между Васенькой Весловским и Анной и та общая ненатуральность больших, когда они одни, без детей,
играют в детскую игру. Но, чтобы не расстроить других и как-нибудь провести время, она, отдохнув, опять присоединилась к игре и притворилась, что ей весело. Весь этот день ей всё казалось, что она
играет на театре с лучшими, чем она, актерами и что ее плохая игра портит всё дело.
Следующая затем в тетради пиеса
была италиянская песня. Кити
сыграла прелюдию и оглянулась
на Вареньку.
Вронский тогда же хотел отдать деньги (они
были у него), но Веневский и Яшвин настаивали
на том, что заплатят они, а не Вронский, который и не
играл.
Они
пьют — однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они
играют и жалуются
на скуку.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно
было дать понять простому мужику, что
есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно
было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря
на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела
играть даже
на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Главная досада
была не
на бал, а
на то, что случилось ему оборваться, что он вдруг показался пред всеми бог знает в каком виде, что
сыграл какую-то странную, двусмысленную роль.
А между тем появленье смерти так же
было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался,
играл в вист, подписывал разные бумаги и
был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал
на столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще
была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
У всякого
есть свой задор: у одного задор обратился
на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый
сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться
на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого
есть свое, но у Манилова ничего не
было.
Кровь Чичикова, напротив,
играла сильно, и нужно
было много разумной воли, чтоб набросить узду
на все то, что хотело бы выпрыгнуть и погулять
на свободе.
Коцебу, в которой Ролла
играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица
были и того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша
была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил
на другую сторону: узнать, нет ли там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось.
С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже
был на «ты» и обращался по-дружески; но, когда сели
играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, с которой он ходил.
Всю дорогу он
был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши ко рту кулак, как будто
играл на трубе, и наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка головой, сказал: «Вишь ты, как барин
поет!»
Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу.
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И
были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги
на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не
играла,
Ей скучен
был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно
было.
«Poor Yorick! — молвил он уныло, —
Он
на руках меня держал.
Как часто в детстве я
игралЕго Очаковской медалью!
Он Ольгу прочил за меня,
Он говорил: дождусь ли дня?..»
И, полный искренней печалью,
Владимир тут же начертал
Ему надгробный мадригал.
Девушка эта
была la belle Flamande, про которую писала maman и которая впоследствии
играла такую важную роль в жизни всего нашего семейства. Как только мы вошли, она отняла одну руку от головы maman и поправила
на груди складки своего капота, потом шепотом сказала: «В забытьи».
Когда нас оделили мороженым и фруктами, делать
на ковре
было нечего, и мы, несмотря
на косые, палящие лучи солнца, встали и отправились
играть.
Maman
играла второй концерт Фильда — своего учителя. Я дремал, и в моем воображении возникали какие-то легкие, светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла патетическую сонату Бетховена, и я вспоминал что-то грустное, тяжелое и мрачное. Maman часто
играла эти две пьесы; поэтому я очень хорошо помню чувство, которое они во мне возбуждали. Чувство это
было похоже
на воспоминание; но воспоминание чего? казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не
было.
Может
быть, потому, что ему надоедало чувствовать беспрестанно устремленными
на него мои беспокойные глаза, или просто, не чувствуя ко мне никакой симпатии, он заметно больше любил
играть и говорить с Володей, чем со мною; но я все-таки
был доволен, ничего не желал, ничего не требовал и всем готов
был для него пожертвовать.
Разница
была только в том, что вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя они производили набег
на пяти тысячах коней; вместо луга, где
играют в мяч, у них
были неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю свою голову и неподвижно, сурово глядел турок в зеленой чалме своей.
Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностью тревожной погони; это запел кларнет. Музыкант, выйдя
на палубу,
сыграл отрывок мелодии, полной печального, протяжного повторения. Звук дрожал, как голос, скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался. Далекое эхо смутно
напевало ту же мелодию.
— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я
играю на всем, что звучит и трещит. В молодости я
был музыкальным клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку.
На виолончели
играю днем, а
на скрипке по вечерам, то
есть как бы плачу, рыдаю о погибшем таланте. Не угостите ли винцом, э? Виолончель — это моя Кармен, а скрипка…
Таким образом, Грэй жил всвоем мире. Он
играл один — обыкновенно
на задних дворах замка, имевших в старину боевое значение. Эти обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными погребами,
были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромно-пестрых диких цветов. Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном, подстерегая бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые бомбардировал палками и булыжником.
— Раз нам не везет, надо искать. Я, может
быть, снова поступлю служить —
на «Фицроя» или «Палермо». Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь дети не
играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это так, а жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
Они
сыграли на биллиарде и стали
пить чай.
Вожеватов. Ездить-то к ней — все ездят, — потому что весело очень: барышня хорошенькая,
играет на разных инструментах,
поет, обращение свободное, оно и тянет… Ну, а жениться-то надо подумавши.
Экая досада, не налажу никак. (Взглянув в окно.) Илья, Илья! Зайди
на минутку! Наберу с собой в деревню романсов и
буду играть да
петь от скуки.
Он
играл с маркером, который при выигрыше
выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен
был лезть под биллиард
на четверинках.
— Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал он с глубоким вздохом. — Сержусь-то я
на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне
было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я
на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя
пьет и
играет.
Поневоле пойдешь в трактир и станешь
играть на биллиарде; а для того надобно уметь
играть!» Я совершенно
был убежден и с большим прилежанием принялся за учение.
Я бросился
на крыльцо. Караульные не думали меня удерживать, и я прямо вбежал в комнату, где человек шесть гусарских офицеров
играли в банк. [Банк — карточная азартная игра.] Майор метал. Каково
было мое изумление, когда, взглянув
на него, узнал я Ивана Ивановича Зурина, некогда обыгравшего меня в симбирском трактире!
Кто б отгадал,
Что в этих щечках, в этих жилках
Любви еще румянец не
играл!
Охота
быть тебе лишь только
на посылках?
Аркадия в особенности поразила последняя часть сонаты, та часть, в которой, посреди пленительной веселости беспечного
напева, внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби… Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились не к Кате. Глядя
на нее, он только подумал: «А ведь недурно
играет эта барышня, и сама она недурна».
В молодости она
была очень миловидна,
играла на клавикордах и изъяснялась немного по-французски; но в течение многолетних странствий с своим мужем, за которого она вышла против воли, расплылась и позабыла музыку и французский язык.
Супруги жили очень хорошо и тихо: они почти никогда не расставались, читали вместе,
играли в четыре руки
на фортепьяно,
пели дуэты; она сажала цветы и наблюдала за птичным двором, он изредка ездил
на охоту и занимался хозяйством, а Аркадий рос да рос — тоже хорошо и тихо.
Налево, за открытыми дверями, солидные люди
играли в карты
на трех столах. Может
быть, они говорили между собою, но шум заглушал их голоса, а движения рук
были так однообразны, как будто все двенадцать фигур
были автоматами.
— Ницше
был фат, но напрягался
играть трагические роли и
на этом обезумел.
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он
пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою,
играл всем телом, а железными руками
играл на тугой веревке, точно
на гуслях, а
пел — не стесняясь выбором слов...