Неточные совпадения
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен
был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав
играть, девочки усаживались
на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Известно
было, что он
пьет, курит, а также
играет на биллиарде в грязных трактирах.
— «Чей стон», — не очень стройно подхватывал хор. Взрослые
пели торжественно, покаянно, резкий тенорок писателя звучал едко, в медленной песне
было нечто церковное, панихидное. Почти всегда после пения шумно танцевали кадриль, и больше всех шумел писатель, одновременно изображая и оркестр и дирижера. Притопывая коротенькими, толстыми ногами, он искусно
играл на небольшой, дешевой гармонии и ухарски командовал...
— Ницше
был фат, но напрягался
играть трагические роли и
на этом обезумел.
Потер озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только
играла роль человека, зараженного пессимизмом,
играла для того, чтоб, осветив себя необыкновенным светом, привлечь к себе внимание мужчины. Так поступают самки каких-то насекомых. Клим Самгин чувствовал, что к радости его открытия примешивается злоба
на кого-то. Трудно
было понять:
на Нехаеву или
на себя? Или
на что-то неуловимое, что не позволяет ему найти точку опоры?
Подозрительно
было искусно сделанное матерью оживление, с которым она приняла Макарова; так она встречала только людей неприятных, но почему-либо нужных ей. Когда Варавка увел Лютова в кабинет к себе, Клим стал наблюдать за нею.
Играя лорнетом, мило улыбаясь, она сидела
на кушетке, Макаров
на мягком пуфе против нее.
«Как же
будет жить с ним Алина?» — подумал Клим, взглянув
на девушку; она сидела, положив голову
на колени Лидии, Лидия,
играя косой ее, внимательно слушала.
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже
была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня
на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария, главную роль
играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу
пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках
играла на пианино «Молитву девы», а в четыре шла берегом
на мельницу
пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая тень.
Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые люди тяжелели, когда им становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно
играл на гитаре, затем хором
пели окаянные русские песни, от которых замирает сердце и все в жизни кажется рыдающим.
За чаем
выпили коньяку, потом дьякон и Макаров сели
играть в шашки, а Лютов забегал по комнате, передергивая плечами, не находя себе места; подбегал к окнам, осторожно выглядывал
на улицу и бормотал...
Клим остался, начали
пить красное вино, а потом Лютов и дьякон незаметно исчезли, Макаров начал учиться
играть на гитаре, а Клим, охмелев, ушел наверх и лег спать. Утром Макаров, вооруженный медной трубой, разбудил его.
В окно хлынул розоватый поток солнечного света, Спивак закрыла глаза, откинула голову и замолчала, улыбаясь. Стало слышно, что Лидия
играет. Клим тоже молчал, глядя в окно
на дымно-красные облака. Все
было неясно, кроме одного: необходимо жениться
на Лидии.
Этот грубый рассказ, рассмешив мать и Спивак, заставил и Лидию усмехнуться, а Самгин подумал, что Иноков ловко
играет простодушного,
на самом же деле он, должно
быть, хитер и зол. Вот он говорит, поблескивая холодными глазами...
— Грубоватость, — подсказала женщина, сняв с пальца наперсток,
играя им. — Это у него от недоверия к себе. И от Шиллера, от Карла Моора, — прибавила она, подумав, покачиваясь
на стуле. — Он — романтик, но — слишком обремененный правдой жизни, и потому он не
будет поэтом. У него одно стихотворение закончено так...
— Беспутнейший человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова
было слышно ворчливые голоса
на дворе. — Я даю ему уроки немецкого языка.
Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но
на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
Появлялся он у Варвары изредка, ненадолго, уже не
играл на гитаре, не
пел дуэты с Маракуевым.
«Что же я тут
буду делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал
играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне
на вздернутом носу. Удивленно посмотрев
на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
Самгин посадил ее
на колени себе, тихонько посмеиваясь. Он
был уверен, что Варвара немножко
играет, ведь ничего обидного он ей не сказал, и нет причин для этих слез, вздохов, для пылких ласк.
Сам он
был одет щеголевато, жиденькие волосы его смазаны каким-то жиром и форсисто причесаны
на косой пробор. Его новенькие ботинки негромко и вежливо скрипели. В нем вообще явилось что-то вежливенькое и благодушное. Он сел напротив Самгина за стол, выгнул грудь, обтянутую клетчатым жилетом, и
на лице его явилось выражение готовности все сказать и все сделать.
Играя золотым карандашиком, он рассказывал, подскакивая
на стуле, точно ему
было горячо сидеть...
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он
пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою,
играл всем телом, а железными руками
играл на тугой веревке, точно
на гуслях, а
пел — не стесняясь выбором слов...
Утром сели
на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в воде,
на отмелях. В третьем классе,
на корме парохода, тоже
играли,
пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как отец учил его читать...
— А… видите ли, они — раненых не любят, то
есть — боятся, это — не выгодно им. Вот я и сказал: стой, это — раненый. Околоточный — знакомый, частенько
на биллиарде
играем…
Самгину
было трудно с ним, но он хотел смягчить отношение матери к себе и думал, что достигнет этого,
играя с сыном, а мальчик видел в нем человека, которому нужно рассказать обо всем, что
есть на свете.
Вечером собралось человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана
играл в карты с богом; пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый человек, с презрительной усмешкой
на желтом лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел
быть и
был лет пять тому назад.
Должно
быть, потому, что в тюрьме
были три заболевания тифом, уголовных с утра выпускали
на двор, и, серые, точно камни тюремной стены, они, сидя или лежа, грелись
на весеннем солнце,
играли в «чет-нечет», покрякивали,
пели песни.
Не дожидаясь, когда встанет жена, Самгин пошел к дантисту. День
был хороший, в небе цвело серебряное солнце, похожее
на хризантему; в воздухе
играл звон колоколов, из церквей, от поздней обедни, выходил дородный московский народ.
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти.
На улице в темноте
играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно
быть, мешала разбитая губа.
Налево, за открытыми дверями, солидные люди
играли в карты
на трех столах. Может
быть, они говорили между собою, но шум заглушал их голоса, а движения рук
были так однообразны, как будто все двенадцать фигур
были автоматами.
В городе
было не по-праздничному тихо, музыка
на катке не
играла, пешеходы встречались редко, гораздо больше — извозчиков и «собственных упряжек»; они развозили во все стороны солидных и озабоченных людей, и Самгин отметил, что почти все седоки едут, съежившись, прикрыв лица воротниками шуб и пальто, хотя
было не холодно.
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо
пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел пред собою только Марину; она
играла чайной ложкой, взвешивая ее
на ладонях, перекладывая с одной
на другую, — глаза ее
были задумчиво прищурены.
— Я? Я — по-дурацки говорю. Потому что ничего не держится в душе… как в безвоздушном пространстве. Говорю все, что в голову придет, сам перед собой
играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он
выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа в руке пустой стакан, сказал, глядя в него: — И боюсь, что
на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то страх зверем бросится.
— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом
на дурака. Она — дочь помещика, —
был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», —
поют,
играют, ну и все прочее.
Четверо крупных людей умеренно
пьют пиво, окутывая друг друга дымом сигар; они беседуют спокойно, должно
быть, решили все спорные вопросы. У окна два старика, похожие друг
на друга более, чем братья, безмолвно
играют в карты. Люди здесь угловаты соответственно пейзажу. Улыбаясь, обнажают очень белые зубы, но улыбка почти не изменяет солидно застывшие лица.
Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко,
на маленькой эстраде
играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху женщин, звону стекла, народа
было очень много, и все как будто давно знакомы друг с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно
было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали высокий блондин во фраке и тоненькая дама в красном платье,
на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями.
В лицо Самгина смотрели, голубовато улыбаясь, круглые, холодненькие глазки, брезгливо шевелилась толстая нижняя губа, обнажая желтый блеск золотых клыков, пухлые пальцы правой руки
играли платиновой цепочкой
на животе, указательный палец левой беззвучно тыкался в стол. Во всем поведении этого человека, в словах его, в гибкой игре голоса
было что-то обидно несерьезное. Самгин сухо спросил...
Самгин, насыщаясь и внимательно слушая, видел вдали, за стволами деревьев, медленное движение бесконечной вереницы экипажей, в них яркие фигуры нарядных женщин, рядом с ними покачивались всадники
на красивых лошадях; над мелким кустарником в сизоватом воздухе плыли головы пешеходов в соломенных шляпах, в котелках, где-то далеко оркестр отчетливо
играл «Кармен»; веселая задорная музыка очень гармонировала с гулом голосов, все
было приятно пестро, но не резко, все празднично и красиво, как хорошо поставленная опера.
Приятно
было наблюдать за деревьями спокойное, парадное движение праздничной толпы по аллее. Люди шли в косых лучах солнца встречу друг другу, как бы хвастливо показывая себя, любуясь друг другом. Музыка, смягченная гулом голосов, сопровождала их лирически ласково. Часто доносился веселый смех, ржание коня, за углом ресторана бойко
играли на скрипке, масляно звучала виолончель, женский голос
пел «Матчиш», и Попов, свирепо нахмурясь, отбивая такт мохнатым пальцем по стакану, вполголоса, четко выговаривал...
В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему не следует жить в этом городе.
Было ясно: в адвокатуре местной, да, кажется, и у некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему — усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим милость, не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему
играть в винт, ответил
на его приглашение сухим отказом. А Гудим, встретив его в коридоре суда, крякнул и спросил...
Он телеграфистом
был, учился
на скрипке
играть.
—
На бирже
будем играть, ты и я. У меня верная рука
есть, человек неограниченных возможностей, будущий каторжник или — самоубийца. Он — честный, но сумасшедший. Он поможет нам сделать деньги.
В пронзительном голосе Ивана Самгин ясно слышал нечто озлобленное, мстительное. Непонятно
было,
на кого направлено озлобление, и оно тревожило Клима Самгина. Но все же его тянуло к Дронову. Там, в непрерывном вихре разнообразных систем фраз, слухов, анекдотов, он хотел занять свое место организатора мысли, оракула и провидца. Ему казалось, что в молодости он очень хорошо
играл эту роль, и он всегда верил, что создан именно для такой игры. Он думал...
— У нас,
на даче,
был такой мужичок, он смешно говорил: «В городе все
играют и каждый человек приспособлен к своей музыке».
«Мне следует освободить память мою от засоренности книжной… пылью. Эта пыль радужно
играет только в лучах моего ума. Не вся, конечно. В ней
есть крупицы истинно прекрасного. Музыка слова — ценнее музыки звука, действующей
на мое чувство механически, разнообразием комбинаций семи нот. Слово прежде всего — оружие самозащиты человека, его кольчуга, броня, его меч, шпага. Лишние фразы отягощают движение ума, его игру. Чужое слово гасит мою мысль, искажает мое чувство».
Но их
было десятка два, пятеро
играли в карты, сидя за большим рабочим столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали
на краю приземистой печи, невидимый, в углу, тихонько, тенорком
напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника,
на ларе для теста лежал, закинув руки под затылок, большой кудрявый человек, подсвистывая песне.
«Едва ли в деревне
есть люди, которых она жалеет… Может
быть, она выдвигает людей вперед только для того, чтоб избавиться от них…
Играет на их честолюбии. Сознательно и бессознательно
играет». Утешительно вспомнились рассказы Чехова и Бунина о мужиках…
Он очень долго рассказывал о командире, о его жене, полковом адъютанте; приближался вечер, в открытое окно влетали, вместе с мухами, какие-то неопределенные звуки, где-то далеко оркестр
играл «Кармен», а за грудой бочек
на соседнем дворе сердитый человек учил солдат
петь и яростно кричал...
В длинном этом сарае их
было человек десять, двое сосредоточенно
играли в шахматы у окна, один писал письмо и, улыбаясь, поглядывал в потолок, еще двое в углу просматривали иллюстрированные журналы и газеты, за столом
пил кофе толстый старик с орденами
на шее и
на груди, около него сидели остальные, и один из них, черноусенький, с кошечьим лицом, что-то вполголоса рассказывал, заставляя старика усмехаться.
— Господа, наш народ — ужасен! Ужасно его равнодушие к судьбе страны, его прикованность к деревне, к земле и зоологическая, непоколебимая враждебность к барину, то
есть культурному человеку.
На этой вражде, конечно,
играют, уже
играют германофилы, пораженцы, большевики э цетера [И тому подобные (лат.).], э цетера…