Неточные совпадения
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров
играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял
песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув
в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти
в ухо...
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах
играют, роются
в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Евсеенко, перекинув гармонию на грудь,
играет. На гармонии множество ладов, звуки ее неотразимо тянут куда-то, со всей улицы катятся ребятишки, падают к ногам гармониста и замирают
в песке, восхищенные.
Бабы рассаживались у ворот прямо на
песке или на лавочках и поднимали громкий галдеж, ссорясь и судача; ребятишки начинали
играть в лапту,
в городки,
в «шар-мазло», — матери следили за играми, поощряя легких, осмеивая плохих игроков.
Мы шли очень легко по мокрому
песку, твердо убитому волнами; и часа через два-три наткнулись на бивак. Никто даже нас не окликнул, и мы появились у берегового балагана, около которого сидела кучка солдат и
играла в карты,
в «носки», а стоящие вокруг хохотали, когда выигравший хлестал по носу проигравшего с веселыми прибаутками. Увидав нас, все ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и заорал во все горло...
Аромат их духов и разгоряченных тел странно смешивался с запахом степной полыни, увядающего листа, лесной сырости и с отдаленным тонким запахом скошенной отавы. Повсюду — то медленно, то быстро колыхались веера, точно крылья красивых разноцветных птиц, собирающихся лететь… Громкий говор, смех, шарканье ног о
песок площадки сплетались
в один монотонный и веселый гул, который вдруг с особенной силой вырывался вперед, когда музыка переставала
играть.
Сыграв Петра, утром
в девять часов я отправился на пароходе
в Кострому, взглянул на
пески левого берега Волги, где шагал впервые
в лямке, на гору правого берега, на белильный завод.
— Я шел утром по береговому
песку и услышал, как кто-то
играет на рояле
в доме, где я вас нашел, Молли. Точно так было семь лет тому назад, почти
в той же обстановке. Я шел тогда к девушке, которой более нет
в живых. Услышав эту мелодию, я остановился, закрыл глаза, заставил себя перенестись
в прошлое и на шесть лет стал моложе.
К нему, на золотой
песок,
Играть я
в полдень уходил
И взором ласточек следил,
Когда они, перед дождем,
Волны касалися крылом.
Он выщелкивал языком «Камаринскую» и
в то же время представлял рукой, что как будто
играет на балалайке, между тем как молодой дворовый малый, с истощенным и печальным лицом,
в башмаках на босу ногу, отчаянно выплясывал перед ним на
песке.
Капельмейстер, державший первую скрипку, был ленивейшее
в мире животное: вместо того, чтобы упражнять оркестр и совершенствоваться самому
в музыке, он или спал, или удил рыбу, или, наконец,
играл с барской собакой на дворе; про прочую братию и говорить нечего: мальчишка-валторнист был такой шалун, что его следовало бы непременно раз по семи
в день сечь:
в валторну свою он насыпал
песку, наливал щей и даже засовывал
в широкое отверстие ее маленьких котят.
И пустынное море смеялось,
играя отраженным солнцем, и легионы волн рождались, чтоб взбежать на
песок, сбросить на него пену своих грив, снова скатиться
в море и растаять
в нем.
У Токарева забилось сердце. «Легенда»… Пять лет назад он сидел однажды вечером у Варвары Васильевны,
в ее убогой комнате на
Песках; за тонкою стеною студент консерватории
играл эту же «Легенду». На душе сладко щемило, охватывало поэзией, страстно хотелось любви и светлого счастья. И как это тогда случилось, Токарев сам не знал, — он схватил Варвару Васильевну за руку; задыхаясь от волнения и счастья, высказал ей все, — высказал, как она бесконечно дорога ему и как он ее любит.
По воскресеньям, против трактира гремели оркестры, то военный, то так называемый бальный, и под звуки последнего, когда он
играл, например, какой-нибудь любимый немецкий вальс на голос: «Ah, du mein lieber Augustin!», некоторые особенно ярые любители танцев пускались даже
в самый отчаянный пляс на эспланаде, усыпанной довольно крупноватым
песком.
У Яузского моста всё еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью
играл по
песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек
в генеральском мундире,
в шляпе с плюмажем, с бегающими, не то гневными, не то испуганными глазами, подошел к Кутузову и стал по-французски говорить ему что-то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше, и есть одна армия.