Неточные совпадения
В той ли вотчине припеваючи
Доживает
век аммирал-вдовец,
И вручает он, умираючи,
Глебу-старосте
золотой ларец.
Вот то-то-с, моего вы глупого сужденья
Не жалуете никогда:
Ан вот беда.
На что вам лучшего пророка?
Твердила я: в любви не будет в этой прока
Ни во́
веки веков.
Как все московские, ваш батюшка таков:
Желал бы зятя он с звездами, да с чинами,
А при звездах не все богаты, между нами;
Ну разумеется, к тому б
И деньги, чтоб пожить, чтоб мог давать он ба́лы;
Вот, например, полковник Скалозуб:
И
золотой мешок, и метит в генералы.
Матрена. А на что мне? Мне ворожить не об чем: гор
золотых я ниоткуда не ожидаю. И без ворожбы как-нибудь век-то проживу.
А наши няньки, закачивая детей, спокон
веку причитывают и припевают: «Будешь в
золоте ходить, генеральский чин носить!» Итак, даже у наших нянек чин генерала считался за предел русского счастья и, стало быть, был самым популярным национальным идеалом спокойного, прекрасного блаженства.
Очутилась она во дворце зверя лесного, чуда морского, во палатах высокиих, каменных, на кровати из резного
золота, со ножками хрустальными, на пуховике пуха лебяжьего, покрытом
золотой камкой; ровно она и с места не сходила, ровно она целый
век тут жила, ровно легла почивать, да проснулася.
Казалось,
век стоял бы он так за прилавком да торговал бы конфектами и оршадом; между тем как то милое существо смотрит на него из-за двери дружелюбно-насмешливыми глазами, а летнее солнце, пробиваясь сквозь мощную листву растущих перед окнами каштанов, наполняет всю комнату зеленоватым
золотом полуденных лучей, полуденных теней, и сердце нежится сладкой истомой лени, беспечности и молодости — молодости первоначальной!
— Эх, Мирза, Мирза!
Век не забуду! Давно это было, а он и сейчас передо мной,
золотой весь, как лимон на солнышке, — сказал, когда мы вошли в номер и уселись в кресла, Василий Степанович.
Лично я, впрочем, выше всего ценил в Мартыне Степаныче его горячую любовь к детям и всякого рода дурачкам: он способен был целые дни их занимать и забавлять, хотя в то же время я смутно слышал историю его выхода из лицея, где он был инспектором классов и где аки бы его обвиняли; а, по-моему, тут были виноваты сами мальчишки, которые, конечно, как и Александр Пушкин, затеявший всю эту историю, были склоннее читать Апулея [Апулей (II
век) — римский писатель, автор знаменитого романа «
Золотой осел» («Метаморфозы»).] и Вольтера, чем слушать Пилецкого.
Вот навоз испокон
века принято называть „
золотом“, а разве от этого он сделался действительным
золотом!» И заметьте, это человек служащий, то есть докладывающий, представляющий на усмотрение, дающий объяснения, получающий чины и кресты и т. д.
Дудукин. Помилуйте, Елена Ивановна, в кои-то
веки дождались такого счастья, что видим вас в нашем обществе; ведь я о вашем посещении на стенке запишу
золотыми буквами, а вы нас покидать собираетесь.
У нас идеи — идеями, но если бы теперь, в конце XIX
века, можно было взвалить на рабочих еще также наши самые неприятные физиологические отправления, то мы взвалили бы и потом, конечно, говорили бы в свое оправдание, что если, мол, лучшие люди, мыслители и великие ученые станут тратить свое
золотое время на эти отправления, то прогрессу может угрожать серьезная опасность.
— Заметь, Федька, что, кто из грязи вышел, тот лезет в
золото! — как этот Вадимка загордился — эдакой урод — мне никогда никакого уважения не делает — когда сам приказчик меня всегда отличает — да и к барину как умеет он подольститься: словно щенок! — Экой
век стал нехристиянской.
Я не в поле вихрем веялся.
По людям ходил, деньгу копил,
За морями счастья пробовал…
Моя доля здесь счастливая:
Я нажил себе два терема,
Лисиц, шелку, много
золота,
Станет
век прожить боярами.
— А ты, Милов, чего ждёшь? Делать тебе нечего на земле, бери кружку, айда по миру и собирай на памятники нам! Только гляди, чтобы мне — конный! Другие как хотят, а я желаю верхом на чугунном коне в
веках сидеть! И чтобы надпись
золотом: на сего коня посажен деревнею Большие Гнезда Алексей Дмитриев Шипигусев за добрые его дела вплоть до конца
веков!
Испокон
веку народ говорит: жена добрая, домовитая во сто крат ценней
золота, не в пример дороже камня самоцветного.
Ни конца ни краю играм и песням… А в ракитовых кустиках в укромных перелесках тихий шепот, страстный, млеющий лепет, отрывистый смех, робкое моленье, замирающие голоса и звучные поцелуи… Последняя ночь хмелевая!.. В последний раз светлый Ярило простирает свою серебристую ризу, в последний раз осеняет он игривую молодежь
золотыми колосьями и алыми цветами мака: «Кошуйтеся [Живите в любви и согласии.], детки, в ладу да в миру, а кто полюбит кого, люби дó
веку, не откидывайся!..» Таково прощальное слово Ярилы…
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин
век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят. Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!.. Не всем же в
золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
Таково веселье на братчинах спокон
веку водилось… «Как все на пиру напивалися, как все на пиру наедалися, и все на пиру пьяны-веселы, все на пиру порасхвастаются, который хвастает добрым конем, который хвастает
золотой казной, разумный хвалится отцом с матерью, а безумный похвастает молодой женой… А и будет день ко вечеру, от малого до старого начинают робята боротися, а в ином кругу на кулачки битися… От тоя борьбы от ребячия, от того боя кулачного начинается драка великая» [Былина о Ваське Буслаеве.].
— Тпфу, да что ты, дурак, переспрашиваешь? Сказано запречь — и запряги. — И, отворотясь с улыбкою от конюха, он молвил Пекторалису: — Славного, брат, тебе зверя даю, кобылица молодая, рослая, статей превосходных и
золотой масти. Чудная масть, на заглядение. Уверен, что
век будешь помнить.
На одной красуются величественные храмы XVII
века, украшенные снаружи стенописью, увенчанные
золотыми шатрами и куполами.
— Чтоб дело торговое шло, — молвил Корнила Егорыч, — надо, чтоб ему не делали помехи, а пуще того, чтоб ему не помогали, на казенну бы форму не гнули. Не приказное это дело: в форменну книгу его не уложишь. А главная статья — сноровка… Без сноровки будь каждый день с барышом, а
век проходишь нагишом. А главней всего — божья воля: благословит господь — в отрепье деньгу найдешь; без божьего благословенья корабли с
золотом ко дну пойдут.
— Зачем голодать… Вот я тебе мешочек с
золотом приготовила на дорогу… На весь твой
век тут хватит… Тысяча червонных…
— Друг, благодетель, покажи ты мне его… Ведь это для меня не человек, а
золото!
Век твоей услуги не забуду, головой заплачу за дружбу твою!
Там, в этом подземелье, Ермак зарыл в землю большой кожаный мешок с серебром и
золотом — хватило бы на их
век!
Они ехали, конечно, с надеждой найти это «
золотое дно» и «неисчислимые богатства», запустить в них властную руку и не одной пригоршней черпать из них личное благосостояние, а когда убедились, что «дно» стало очень мелко и богатства можно перечислить по пальцам, то, конечно, тщательно скрывали это от непосвященных, стараясь захватить хотя ничтожные остатки, которых на их
век, по их эгоистическому рассуждению, хватит.
Недаром жажда
золота, на которое в наш продажный
век можно купить и то, и другое, доходит здесь до неутолимости.
И что же это такое: как же еще связываться?.. не на дружбу; не на товарищество, а… на совет, на любовь, на рождение общих детей… детей дурака, детей, которые будут расти в сугубый срам и поношение; детей, которые, как математическая прогрессия, в бесконечно продолженном виде станут матери живым укором; детей, один вид которых заставит целый
век проклинать свою робость перед быстро текущими бедами
золотого, всезабывающего молодого
века.
Мамонизм стал определяющей силой
века, который более всего поклоняется
золотому тельцу.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадною дворней, как только он увидал — проехав по городу — эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед
золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой
век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и московский Английский клуб, — он почувствовал себя, до́ма, в тихом пристанище.