Неточные совпадения
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как
о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по
городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не
знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
— А мы живем и ничего не
знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью
о русском художнике, жившем в том же
городе и окончившем картину,
о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена. В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских
городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся
знать о всех подробностях проезжающего.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось
о нем в
городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж,
о котором читатель скоро
узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего
города.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и
знал, что в домах говорят
о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили
о Варавке в
городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
— Губернатор приказал выслать Инокова из
города, обижен корреспонденцией
о лотерее, которую жена его устроила в пользу погорельцев. Гришу ищут, приходила полиция, требовали, чтоб я сказала, где он. Но — ведь я же не
знаю! Не верят.
Самгину неприятно было
узнать, что Лидия живет в этом
городе, и захотелось расспросить
о Марине.
Странно было слышать, что она говорит, точно гимназистка, как-то наивно, даже неправильно, не своей речью и будто бы жалуясь. Самгин начал рассказывать
о городе то, что
узнал от старика Козлова, но она, отмахиваясь платком от пчелы, спросила...
Затем он рассказал
о добросердечной купчихе, которая, привыкнув каждую субботу посылать милостыню в острог арестантам и
узнав, что в
город прибыл опальный вельможа Сперанский, послала ему с приказчиком пяток печеных яиц и два калача. Он снова посмеялся. Самгин отметил в мелком смехе старика что-то неумелое и подумал...
Он никогда не думал и ничего не
знал о начале дней жизни
города.
Но есть другая группа собственников, их — большинство, они живут в непосредственной близости с народом, они
знают, чего стоит превращение бесформенного вещества материи в предметы материальной культуры, в вещи, я говорю
о мелком собственнике глухой нашей провинции,
о скромных работниках наших уездных
городов, вы
знаете, что их у нас — сотни.
— На мамашу — не сердись, она
о тебе заботливая. Во всем
городе я
знаю всего трех матерей, которые так
о сыновьях заботятся.
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал
о нем: Варавка сначала был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он
знал, что Варавка сын помещика, родился в Кишиневе, учился в Петербурге и Вене, затем приехал сюда в
город и живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
И еще раз убеждался в том, как много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких
городах провинции, тоже начинала говорить
о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже
знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось
о том, что в
городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь
город в страхе. Горестно думалось
о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и
знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Откуда? Что случилось? Драма? Громкое событие? Новость какая-нибудь,
о которой весь
город знает?
Они
знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский
город, но редкие езжали туда; потом
знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми
о двух головах, великанами; там следовал мрак — и, наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю.
К вечеру весь
город знал, что Райский провел утро наедине с Полиной Карповной, что не только шторы были опущены, даже ставни закрыты, что он объяснился в любви, умолял
о поцелуе, плакал — и теперь страдает муками любви.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по
городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал
о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не
узнала.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда
знал обо всем, что делается в мире, в свете и в
городе; следил за подробностями войны, если была война,
узнавал равнодушно
о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда
знал о новой пиесе и
о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
О Якутске собственно я
знал только, да и вы, вероятно, не больше
знаете, что он главный
город области этого имени, лежит под 62˚ с‹еверной› широты, производит торг пушными товарами и что, как я
узнал теперь, в нем нет… гостиницы. Я даже забыл, а может быть и не
знал никогда, что в нем всего две тысячи семьсот жителей.
Мы на этот раз подошли к Нагасаки так тихо в темноте, что нас с мыса Номо и не заметили и стали давать
знать с батарей в
город выстрелами
о нашем приходе в то время, когда уже мы становились на якорь.
Третьего дня, однако ж, говоря
о городах, они, не
знаю как, опять проговорились, что Ясико, или Ессико, лежащий на западном берегу острова Нифона, один из самых богатых
городов в Японии, что находящийся против него островок Садо изобилует неистощимыми минеральными богатствами. Адмирал хочет теперь же, дорогой, заглянуть туда.
(Замечу в скобках, что он, несмотря на то, что был вызван из Петербурга отчасти и самою Катериною Ивановной, — все-таки не
знал ничего об эпизоде
о пяти тысячах, данных ей Митей еще в том
городе и
о «земном поклоне».
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми ушел; может быть, так именно и было, никто этого не
знает наверно и никогда не
знал, но месяцев через пять или шесть все в
городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием
о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?
С своей стороны и она все шесть недель потом как у нас в
городе прожила — ни словечком
о себе
знать не дала.
— Слышала,
знаю,
о, как я желаю с вами говорить! С вами или с кем-нибудь обо всем этом. Нет, с вами, с вами! И как жаль, что мне никак нельзя его видеть! Весь
город возбужден, все в ожидании. Но теперь…
знаете ли, что у нас теперь сидит Катерина Ивановна?
«
Знаете ли вы, — спросил он меня однажды, — что в
городе очень
о нас обоих любопытствуют и дивятся тому, что я к вам столь часто хожу; но пусть их, ибо скоро все объяснится».
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится по
городам и селам и хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но ведь это еще плохое утешение, когда
знаешь только, что «я в твоей беде не виновата, и ты, мой друг, в ней не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать не было нужды, надобно было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — как перестанешь, так и не
о чем будет плакать».
Городок, действительно, закопошился. Номер ходил по рукам,
о таинственном корреспонденте строились догадки, в общих характеристиках
узнавали живых лиц, ловили намеки. А так как корреспондент в заключение обещал вскрыть на этом фоне «разные эпизоды повседневного обывательского прозябания», то у Трубникова опять прибыло в нашем
городе несколько подписчиков.
А через час выбежал оттуда, охваченный новым чувством облегчения, свободы, счастья! Как случилось, что я выдержал и притом выдержал «отлично» по предмету,
о котором, в сущности, не имел понятия, — теперь уже не помню.
Знаю только, что, выдержав, как сумасшедший, забежал домой, к матери, радостно обнял ее и, швырнув ненужные книги, побежал за
город.
Да, значит, уже целый
город знает о деньгах Харитины…
В течение двадцати лет бедный немец пытал свое счастие: побывал у различных господ, жил и в Москве, и в губернских
городах, терпел и сносил многое,
узнал нищету, бился, как рыба об лед; но мысль
о возвращении на родину не покидала его среди всех бедствий, которым он подвергался; она только одна его и поддерживала.
Месяц тому назад получил он место в частной конторе богатого откупщика, верст за триста от
города О…, и,
узнав о возвращении Лаврецкого из-за границы, свернул с дороги, чтобы повидаться с старым приятелем.
— Дома, — ответила Женни, удивленная, кто бы мог
о ней осведомляться в
городе, в котором она никого не
знает.
С тех пор Лурлея начала часто навещать Женни и разносить
о ней по
городу всякие дрязги. Женни
знала это: ее и предупреждали насчет девицы Саренко и даже для вящего убеждения сообщали, что именно ею сочинено и рассказано, но Женни не обращала на это никакого внимания.
У него на совести несколько темных дел. Весь
город знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании
о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
В
городе беспрестанно получались разные известия из Петербурга, которые приводили всех в смущение и страх; но в чем состояли эти известия, я ничего
узнать не мог, потому что
о них всегда говорили потихоньку, а на мои вопросы обыкновенно отвечали, что я еще дитя и что мне
знать об этом не нужно.
— Видел. У моей двери тоже. Ну, до свиданья! До свиданья, свирепая женщина. А
знаете, друзья, драка на кладбище — хорошая вещь в конце концов!
О ней говорит весь
город. Твоя бумажка по этому поводу — очень хороша и поспела вовремя. Я всегда говорил, что хорошая ссора лучше худого мира…
Знаю: сперва это было
о Двухсотлетней Войне. И вот — красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов — красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди — и всклокоченные собаки — рядом, возле распухшей падали, собачьей или, может быть, человечьей… Это, конечно, — за стенами: потому что
город — уже победил, в
городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
Я спотыкался
о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней. Зачем? Не
знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий
город, неумолчный, торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен — в нескольких домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно совокуплялись — даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела дня…
— Съезди, такой-сякой, голубчик Иван Северьянович, в
город; съезди, доподлинно
узнай о нем все как следует и все мне без потайки выскажи.
Князь тогда приехал в
город; я, забывши всякий стыд, пошла к нему… на коленях почти умоляла сказать, не
знает ли чего
о тебе.
В радости они не
знали, что делать. Вечер был прекрасный. Они отправились куда-то за
город, в глушь, и, нарочно отыскав с большим трудом где-то холм, просидели целый вечер на нем, смотрели на заходящее солнце, мечтали
о будущем образе жизни, предполагали ограничиться тесным кругом знакомых, не принимать и не делать пустых визитов.
—
Знаете что, — промолвила Марья Николаевна: она либо опять не расслышала Санина, либо не почла за нужное отвечать на его вопрос. — Мне ужасно надоел этот грум, который торчит за нами и который, должно быть, только и думает
о том, когда, мол, господа домой поедут? Как бы от него отделаться? — Она проворно достала из кармана записную книжечку. — Послать его с письмом в
город? Нет… не годится. А! вот как! Это что такое впереди? Трактир?
Подъезжая к Белграду, я
узнал о только что совершившемся покушении на Милана, и уже на вокзале я почувствовал, что в
городе что-то готовится на том вокзале, где два года назад меня торжественно встречали и провожали.
Конечно, об этом времени у нас в
городе ходит теперь очень много легенд; но если и известно что-нибудь наверное, то разве тем, кому
о том
знать надлежит.
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем
городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в то же время яростного сектатора бог
знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
О, се sont des pauvres petits vauriens et rien de plus, des petits дурачки — voilà le mot! [это жалкие мелкие негодяи и больше ничего, жалкие дурачки — именно так! (фр.)] Жребий брошен; я ухожу из этого
города навеки и не
знаю куда.
В одиннадцать часов, только что он отперся и вышел к домашним, он вдруг от них же
узнал, что разбойник, беглый каторжный Федька, наводивший на всех ужас, грабитель церквей, недавний убийца и поджигатель, за которым следила и которого всё не могла схватить наша полиция, найден чем свет утром убитым, в семи верстах от
города, на повороте с большой дороги на проселок, к Захарьину, и что
о том говорит уже весь
город.