Неточные совпадения
Идти дальше, стараться объяснить его окончательно, значит, напиваться с ним пьяным, давать ему денег взаймы и потом выслушивать незанимательные повести о том, как он в
полку нагрубил командиру или побил жида, не заплатил в трактире денег, поднял
знамя бунта против уездной или земской полиции, и как за то выключен из
полка или послан в такой-то город под надзор.
Но когда к этому развращению вообще военной службы, с своей честью мундира,
знамени, своим разрешением насилия и убийства, присоединяется еще и развращение богатства и близости общения с царской фамилией, как это происходит в среде избранных гвардейских
полков, в которых служат только богатые и знатные офицеры, то это развращение доходит у людей, подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма.
Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, т. е. отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь
полка, мундира,
знамени и, с одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой — рабскую покорность высшим себя начальникам.
Потом пили за здоровье Николаева и за успех его на будущей службе в генеральном штабе, пили в таком духе, точно никогда и никто не сомневался, что ему действительно удастся наконец поступить в академию. Потом, по предложению Шурочки, выпили довольно вяло за именинника Ромашова; пили за присутствующих дам и за всех присутствующих, и за всех вообще дам, и за славу
знамен родного
полка, и за непобедимую русскую армию…
«Что бы я нашел сейчас на улице тысячу рублей?.. Оделся бы щеголем, квартирку бы нанял… Кабинет, чтобы выходил окнами на полдень… Шторы сделаю, как у командира
полка, суровые, с синей отделкой… Непременно с синей…» Потом мысли его вдруг перескакивают: он в бою, бросается со взводом на дымящийся редут, захватывает неприятельское
знамя…
Один
полк, бывший под начальством Сверта, отстал; татары напали на него, разбили совершенно и взяли в плен самого полковника с несколькими
знаменами.
— Кто это, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце? О Суламифь, красота твоя грознее, чем
полки с распущенными
знаменами! Семьсот жен я знал, и триста наложниц, и девиц без числа, но единственная — ты, прекрасная моя! Увидят тебя царицы и превознесут, и поклонятся тебе наложницы, и восхвалят тебя все женщины на земле. О Суламифь, тот день, когда ты сделаешься моей женой и царицей, будет самым счастливым для моего сердца.
Перед походом, когда
полк, уже совсем готовый, стоял и ждал команды, впереди собралось несколько офицеров и наш молоденький полковой священник. Из фронта вызвали меня и четырех вольноопределяющихся из других батальонов; все поступили в
полк на походе. Оставив ружья соседям, мы вышли вперед и стали около
знамени; незнакомые мне товарищи были взволнованы, да и у меня сердце билось сильнее, чем всегда.
Знамя их изображало две соединенные руки над пылающим жертвенником, с надписью; «Дружба и благодарность!» Они вместе с новогородцами составляли большой
полк, онежцы и волховцы — «передовой, жители Деревской области — правую, шелонские — левую руку, а невские — стражу.
В них уведомлял Володя, что здоров, ждет с нетерпением военных действий, что ему поручено полковое
знамя и он этим гордится, что любим командиром
полка, любим обществом офицеров и особенно дружен с братом Лориных.
У противоположной стены стояли
знамена. Так как граф был шефом
полка его имени, то и
знамена находились в его доме, а у дома, вследствие этого, стоял всегда почетный караул.
Находясь в плену и чувствуя приближение смерти, он передал свою тайну рядовому Чайке и заклинал его беречь
знамя, как святыню, и возвратить
полку, если Бог приведет ему вернуться из плена.
Все
полки отдавали ей честь ружьями и наклонением
знамен.
Я передал нескольким солдатам из моей команды о месте, где хранилось
знамя, и зажег сигнальную ракету, чтобы батальоны нашего
полка, стоявшие в окольных деревнях, узнали о нашем опасном положении.
Когда гвардейские
полки прибыли в Петербург и подошли церемониальным маршем к Зимнему дворцу, все офицеры получили в награду за поход третное жалованье, а солдаты по рублю; конногвардейскому
полку, как отбившему французское
знамя в битве, пожалован георгиевский штандарт. Георгиевские кресты были даны великому князю Константину Павловичу, Багратиону, Милорадовичу, Дохтурову и другим генералам. Кутузов за все время похода получил Владимира I степени и фрейлинский вензель для дочери.
Все вышли из палатки Суворова с восторженным чувством, с самоотвержением, с силою воли духа: победить или умереть, но умереть со славою, закрыть
знамена своих
полков своими телами.
Злодей, хоть и скотина, врезал меня в басурманский
полк, но тут осенили меня
знамена русские.
— Паша, — сказал мне ваш сын, — дело плохо. — Как бы спасти
знамя и честь
полка.
— Да, друг мой, не совсем благоприятные, только не отчаянные. Он сильно ранен, но за жизнь его ручаются. Володя совершил великий подвиг, не дал врагу опозорить честь
полка, сохранил ему
знамя.
Тело, лишившееся головы, держалось, таким образом, в седле, имея точку опоры в древке
знамени, и мертвец-знаменщик мчался наряду с своими живыми товарищами, охраняя даже за гробом святыню
полка —
знамя.
Первый
полк, отсалютовав царице
знаменами и саблями, обскакивал весь фронт и другой
полк и останавливался за последним; второй делал то же, и, таким образом, государыня видела неразрывную цепь
полков до Глухова. Войска были одеты заново, в синих черкесках, в широких шальварах, в разноцветных, по
полкам, шапках. Государыня выходила из коляски, пешком обходила все команды и ночевала в палатках под Ясманью.
Через полчаса по всей армии затрубили побудок; барабанный бой перекатился по всем линиям — и пятидесятитысячное русское войско, помолясь Отцу Всеобщему и вкусив насущного хлеба, тронулось и загремело по гати.
Знамена развеялись, гобои, трубы, литавры и фаготы зазычали, и песни, без которых русский нейдет на веселье и на горе, на торжество и на смерть, раздались по
полкам.
Гарнизонный глуховский
полк стоял в параде вокруг церкви и отдал на караул стрельбой, а рота, стоявшая на гетманском дворе, наклонением
знамени и барабанным боем.
— Отнесите меня к амбару, — проговорил я. Меня приподняли и отнесли туда; я указал, где
знамя и сказал, кто его сохранил. Полковой командир крестился, офицеры целовали руки вашего сына. Как хорош он был и мертвый! Улыбка не сходила с его губ, словно он радовался своему торжеству. Как любили мы нашего Володю! Его похоронили с большими почестями, его оплакали все — от командира до солдата. Имя Ранеева не умрет в
полку.
— Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я.. для меня… я за честь
полка… да что́? это на деле я покажу, и для меня честь
знамени… ну, всё равно, правда, я виноват!.. — Слезы стояли у него в глазах. — Я виноват, кругом виноват!… Ну, что́ вам еще?…
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с
знаменем в руках, впереди
полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно — жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
— Чтò ты говоришь? — спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые
знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского
полка.
Перед Преображенским
полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто-то из свиты махнул, чтобы державшие
знамена солдаты подошли и поставили их древками
знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько минут и видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.