Проснулся он среди ночи от какого-то жуткого и странного звука, похожего на волчий вой. Ночь была светлая, телега стояла у опушки леса, около неё лошадь, фыркая, щипала траву, покрытую росой. Большая сосна выдвинулась далеко в поле и стояла одинокая, точно её выгнали из леса. Зоркие глаза мальчика беспокойно искали дядю, в тишине ночи отчётливо
звучали глухие и редкие удары копыт лошади по земле, тяжёлыми вздохами разносилось её фырканье, и уныло плавал непонятный дрожащий звук, пугая Илью.
Неточные совпадения
Глухой шум вечернего города достигал слуха из глубины залива; иногда с ветром по чуткой воде влетала береговая фраза, сказанная как бы на палубе; ясно
прозвучав, она гасла в скрипе снастей; на баке вспыхнула спичка, осветив пальцы, круглые глаза и усы.
Говорил он громко, точно
глухой, его сиповатый голос
звучал властно. Краткие ответы матери тоже становились все громче, казалось, что еще несколько минут — и она начнет кричать.
В густом гуле всхрапывающей немецкой речи
глухой, бесцветный голос Долганова был плохо слышен, отрывистые слова
звучали невнятно.
Ритмический топот лошадей был едва слышен в пестром и гулком шуме голосов, в непрерывном смехе, иногда неожиданно и очень странно
звучал свист, но все же казалось, что толпа пешеходов подчиняется
глухому ритму ударов копыт о землю.
Самгин отметил, что она говорит о муже тоном девицы из зажиточной мещанской семьи, как будто она до замужества жила в
глухом уезде, по счастливому случаю вышла замуж за богатого интересного купца в губернию и вот благодарно, с гордостью вспоминает о своей удаче. Он внимательно вслушивался: не
звучит ли в словах ее скрытая ирония?
Его голос
звучал тогда такими
глухими загробными раскатами, что сидевшие по углам и наиболее поддавшиеся действию жидовской горилки слушатели опускали головы, свешивали длинные подстриженные спереди «чуприны» и начинали всхлипывать...
Лука. Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да! (За красной стеной тихо
звучит гармоника и песня.) Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо! Христос-от всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает! Вот, примерно, служил я сторожем на даче… у инженера одного под Томском-городом… Ну, ладно! В лесу дача стояла, место —
глухое… а зима была, и — один я, на даче-то… Славно-хорошо! Только раз — слышу — лезут!
Вдали, откуда-то из преисподней, послышались неясные,
глухие голоса. Они
звучали так, как будто люди говорили, плотно зажавши рот руками. Среди нас отдавалось эхо этих голосов. На душе стало как-то веселее. Почувствовалось, что мы не одни в этом подземелье, что есть еще живые существа, еще люди. Раздавались мерные,
глухие удары.
Со стороны посёлка притекал пёстрый шумок, визг и песни девиц,
глухой говор, скрежет гармоники. У ворот чётко
прозвучали слова Тихона...
В рыбьем молчании студентов отчетливо
звучит голос профессора, каждый вопрос его вызывает грозные окрики
глухого голоса, он исходит как будто из-под пола, из мертвых, белых стен, движения тела больного архиерейски медленны и важны.
Раздалось двенадцать мерных и звонких ударов в колокол. Когда последний медный звук замер, дикая музыка труда уже
звучала тише. Через минуту еще она превратилась в
глухой недовольный ропот. Теперь голоса людей и плеск моря стали слышней. Это — наступило время обеда.
Он начал припоминать ее слова. Все, что она говорила ему, еще
звучало в ушах его, как музыка, и сердце любовно отдавалось
глухим, тяжелым ударом на каждое воспоминание, на каждое набожно повторенное ее слово… На миг мелькнуло в уме его, что он видел все это во сне. Но в тот же миг весь состав его изныл в замирающей тоске, когда впечатление ее горячего дыхания, ее слов, ее поцелуя наклеймилось снова в его воображении. Он закрыл глаза и забылся. Где-то пробили часы; становилось поздно; падали сумерки.
Но, чу!.. Легкий шорох… В тайге мелькнула красноватая шерсть, на этот раз в освещенном месте, так близко!.. Макар ясно видел острые уши лисицы; ее пушистый хвост вилял из стороны в сторону, как будто заманивая Макара в чащу. Она исчезла между стволами, в направлении Макаровых ловушек, и вскоре по лесу пронесся
глухой, но сильный удар. Он
прозвучал сначала отрывисто, глухо, потом как будто отдался под навесом тайги и тихо замер в далеком овраге.
На улице — тихо и темно. По небу быстро летели обрывки туч, по мостовой и стенам домов ползли густые тени. Воздух был влажен, душен, пахло свежим листом, прелой землёй и тяжёлым запахом города. Пролетая над садами, ветер шелестел листвой деревьев — тихий и мягкий шёпот носился в воздухе. Улица была узка, пустынна и подавлена этой задумчивой тишиной, а
глухой грохот пролётки, раздававшийся вдали,
звучал оскорбительно-нахально.
В
глухом голосе
звучала странная ирония.
В голове стоял
глухой шум, она буквально трещала, моя бедная голова, сердце билось, как пойманная пичужка, туман перед глазами мешал видеть окружающее… И вдруг сильный, властный голос гневно и строго
прозвучал над моей головой...
«Ее нет, а ты, ты одинока теперь, — твердило мне что-то изнутри, — умерла, уснула навсегда твоя маленькая подруга, и не с кем будет делить тебе здесь горе и радость…» «Прости, родная», —
звучал между тем в моих ушах
глухой, болезненно-хриплый голос, полный невыразимой тоски и муки…
И когда казалось, что ничего уже нет, кроме
глухого мрака и молчания, с неожиданной звонкостью
прозвучал женский смех, такой ясный, невинный и странно-лукавый, как будто засмеялся не человек, а молодая темная береза или кто-то, прячущийся в ее ветвях.
И далеко за селом, за много верст от жилья,
прозвучал во тьме невидимый голос. Он был надломленный, придушенный и
глухой, как стон самой великой бесприютности. Но слова, сказанные им, были ярки, как небесный огонь.
Попадья глухо заволновалась; вероятно, она пришла в себя, и ей нужно было что-то сказать, но вместо слов из горла ее выходил глухо отрывистый хрип. О. Василий отнял руки от лица: на нем не было слез, оно было вдохновенно и строго, как лицо пророка. И когда он заговорил, раздельно и громко, как говорят с
глухими, в голосе его
звучала непоколебимая и страшная вера. В ней не было человеческого, дрожащего и в силе своей; так мог говорить только тот, кто испытывал неизъяснимую и ужасную близость Бога.