Неточные совпадения
Был он то, что называют на Руси богатырь, и в то время, когда отец занимался рожденьем
зверя, двадцатилетняя плечистая натура его так и
порывалась развернуться.
Конечно, всякому из вас, друзья мои, случалось, сидя в осенний вечер дома, под надежной кровлей, за чайным столом или у камина, слышать, как вдруг пронзительный ветер
рванется в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его с петель, завоет, как
зверь, пронзительно и зловеще в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется с другими безмолвным взглядом или скажет: «Что теперь делается в поле?
Бедный гость, с оборванной полою и до крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене и видеть, как разъяренный
зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился на дыбы,
рвался и силился до него дотянуться.
— Что за шум! кто там развозился! Петрушка, Терешка, Фотька!.. ей вы… — закричал Борис Петрович, пробужденный шумом и холодным ветром, который
рвался в полурастворенные двери, свистя и завывая, подобно лютому
зверю.
Сергей сел на хозяина, придавил обе его руки коленами и хотел перехватить под руками Катерины Львовны за горло, но в это же мгновение сам отчаянно вскрикнул. При виде своего обидчика кровавая месть приподняла в Зиновии Борисыче все последние его силы: он страшно
рванулся, выдернул из-под Сергеевых колен свои придавленные руки и, вцепившись ими в черные кудри Сергея, как
зверь закусил зубами его горло. Но это было ненадолго: Зиновий Борисыч тотчас же тяжело застонал и уронил голову.
Федор
рвался и бился, как бешеный
зверь, но толпа, без вражды и гнева, но с молчаливым испугом настойчиво боролась с одним человеком.
А у самого сердце так и кипит, встал он и ходит, как
зверь в узенькой клетке. Лицо горит, глаза полымем пышут,
порывается он пройти в общую залу и там положить конец разговорам Лохматова, но сам ни с места. Большого скандала боится.
Так именно, «куда-то
порываясь и дрожа молодыми, красивыми телами», зовут к себе друг друга люди-жеребцы и люди-кобылы в зверином воображении нынешних жизнеописателей. Но для Толстого любовь человека — нечто неизмеримо высшее, чем такая кобылиная любовь. И при напоминающем свете этой высшей любви «прекрасный и свободный
зверь» в человеке, как мы это видели на Нехлюдове, принимает у Толстого формы грязного, поганого гада.