Неточные совпадения
В сентябре Левин переехал в Москву для родов Кити. Он уже жил без дела целый месяц в Москве, когда Сергей Иванович, имевший именье в Кашинской губернии и принимавший большое участие в вопросе предстоящих выборов, собрался ехать на выборы. Он
звал с
собою и брата, у которого был шар по Селезневскому уезду. Кроме этого, у Левина было в Кашине крайне нужное для сестры его, жившей
за границей, дело по опеке и по получению денег выкупа.
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла в
себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала
звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее
за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
— Есть у меня, пожалуй, трехмиллионная тетушка, — сказал Хлобуев, — старушка богомольная: на церкви и монастыри дает, но помогать ближнему тугенька. А старушка очень замечательная. Прежних времен тетушка, на которую бы взглянуть стоило. У ней одних канареек сотни четыре. Моськи, и приживалки, и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет лет шестьдесят, хоть она и
зовет его: «Эй, малый!» Если гость как-нибудь
себя не так поведет, так она
за обедом прикажет обнести его блюдом. И обнесут, право.
Богат, хорош
собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: «Дуня, примечай!»
Потом приносят и гитару;
И запищит она (Бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!..
— Нельзя же было кричать на все комнаты о том, что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст
себя сам. Знайте, что уж
за ним следят, уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и
звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!
Они воскрешали в памяти Самгина забытые им речи Серафимы Нехаевой о любви и смерти, о космосе, о Верлене, пьесах Ибсена, открывали Эдгара По и Достоевского, восхищались «Паном» Гамсуна, утверждали
за собою право свободно отдаваться
зову всех желаний, капризной игре всех чувств.
Она и сама
звала его
за этим, в чем вполовину утром созналась, и если не созналась вполне, то, конечно, от свойственной ей осторожности, — и может быть, еще остаток гордости мешал ей признать
себя побежденной.
Радостно трепетал он, вспоминая, что не жизненные приманки, не малодушные страхи
звали его к этой работе, а бескорыстное влечение искать и создавать красоту в
себе самом. Дух манил его
за собой, в светлую, таинственную даль, как человека и как художника, к идеалу чистой человеческой красоты.
Он теперь уже не
звал более страсть к
себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто пошла
за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук, не давала есть.
За ним всё стояли и горячо
звали к
себе — его три фигуры: его Вера, его Марфенька, бабушка. А
за ними стояла и сильнее их влекла его к
себе — еще другая, исполинская фигура, другая великая «бабушка» — Россия.
И она полетела к Катерине Николаевне. Мы же с Альфонсинкой пустились к Ламберту. Я погонял извозчика и на лету продолжал расспрашивать Альфонсинку, но Альфонсинка больше отделывалась восклицаниями, а наконец и слезами. Но нас всех хранил Бог и уберег, когда все уже висело на ниточке. Мы не проехали еще и четверти дороги, как вдруг я услышал
за собой крик: меня
звали по имени. Я оглянулся — нас на извозчике догонял Тришатов.
По-японски их
зовут гокейнсы. Они старшие в городе, после губернатора и секретарей его, лица. Их повели на ют, куда принесли стулья; гокейнсы сели, а прочие отказались сесть, почтительно указывая на них. Подали чай, конфект, сухарей и сладких пирожков. Они выпили чай, покурили, отведали конфект и по одной завернули в свои бумажки, чтоб взять с
собой; даже спрятали
за пазуху по кусочку хлеба и сухаря. Наливку пили с удовольствием.
И дети, и приказчики теснились в своих помещениях, но верх дома занимал старик один и не пускал к
себе жить даже дочь, ухаживавшую
за ним и которая в определенные часы и в неопределенные
зовы его должна была каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.
Если б он пришел тогда ко мне, я тотчас успокоила бы его тревогу из-за должных мне им этих несчастных трех тысяч, но он не приходил ко мне более… а я сама… я была поставлена в такое положение… что не могла его
звать к
себе…
И когда она просыпается поздно поутру, уж вместо всех прежних слов все только борются два слова с одним словом: «не увижусь» — «увижусь» — и так идет все утро; забыто все, забыто все в этой борьбе, и то слово, которое побольше, все хочет удержать при
себе маленькое слово, так и хватается
за него, так и держит его: «не увижусь»; а маленькое слово все отбегает и пропадает, все отбегает и пропадает: «увижусь»; забыто все, забыто все, в усилиях большего слова удержать при
себе маленькое, да, и оно удерживает его, и
зовет на помощь
себе другое маленькое слово, чтобы некуда было отбежать этому прежнему маленькому слову: «нет, не увижусь»… «нет, не увижусь», — да, теперь два слова крепко держат между
собою изменчивое самое маленькое слово, некуда уйти ему от них, сжали они его между
собою: «нет, не увижусь» — «нет, не увижусь»…
Остаться у них я не мог; ко мне вечером хотели приехать Фази и Шаллер, бывшие тогда в Берне; я обещал, если пробуду еще полдня, зайти к Фогтам и, пригласивши меньшего брата, юриста, к
себе ужинать, пошел домой.
Звать старика так поздно и после такого дня я не счел возможным. Но около двенадцати часов гарсон, почтительно отворяя двери перед кем-то, возвестил нам: «Der Herr Professor Vogt», — я встал из-за стола и пошел к нему навстречу.
Она опять смотрела на него со сверкавшими слезами на длинных ресницах, опять
звала его
за собой, и опять он пробудился, как давеча, с мучением припоминая ее лицо.
О жене его почти сказать нечего:
звали ее Каллиопой Карловной; из левого ее глаза сочилась слезинка, в силу чего Каллиопа Карловна (притом же она была немецкого происхождения) сама считала
себя за чувствительную женщину; она постоянно чего-то все боялась, словно не доела, и носила узкие бархатные платья, ток и тусклые дутые браслеты.
— Бывал он и у нас в казарме… Придет, поглядит и молвит: «Ну, крестницы мои, какое мне от вас уважение следует? Почитайте своего крестного…» Крестным
себя звал. Бабенки улещали его и
за себя, и
за мужиков, когда к наказанию он выезжал в Балчуги. Страшно было на него смотреть на пьяного-то…
У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит
себе на полках; когда же этот господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам
за Тыбурция Драба или как там его
зовут?» — с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи такие твердые лапы, что скорее мир повернется в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук…
Князь сейчас опять
за мною и посылает, и мы с ним двое ее и слушаем; а потом Груша и сама стала ему напоминать, чтобы
звать меня, и начала со мною обращаться очень дружественно, и я после ее пения не раз у нее в покоях чай пил вместе с князем, но только, разумеется, или
за особым столом, или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась, то завсегда попросту рядом с
собою меня сажала. Вот так прошло сколько времени, а князь все смутнее начал становиться и один раз мне и говорит...
— Я бежал оттоль, с того места, сам
себя не понимая, а помню только, что
за мною все будто кто-то гнался, ужасно какой большой и длинный, и бесстыжий, обнагощенный, а тело все черное и голова малая, как луновочка, а сам весь обростенький, в волосах, и я догадался, что это если не Каин, то сам губитель-бес, и все я от него убегал и
звал к
себе ангела-хранителя.
— Куда ей, матушка,
за этакого сокола! Жду не дождусь, как бы взглянуть: чай, красавец какой! Я что-то смекаю, Анна Павловна: не высватал ли он там
себе какую-нибудь княжну или графиню, да не едет ли просить вашего благословения да
звать на свадьбу?
Панталеоне тотчас принял недовольный вид, нахмурился, взъерошил волосы и объявил, что он уже давно все это бросил, хотя действительно мог в молодости постоять
за себя, — да и вообще принадлежал к той великой эпохе, когда существовали настоящие, классические певцы — не чета теперешним пискунам! — и настоящая школа пения; что ему, Панталеоне Чиппатола из Варезе, поднесли однажды в Модене лавровый венок и даже по этому случаю выпустили в театре несколько белых голубей; что, между прочим, один русский князь Тарбусский — «il principe Tarbusski», — с которым он был в самых дружеских отношениях, постоянно
за ужином
звал его в Россию, обещал ему горы золота, горы!.. но что он не хотел расстаться с Италией, с страною Данта — il paese del Dante!
Я же и обошел всех, по его просьбе, и всем наговорил, что Варвара Петровна поручила нашему «старику» (так все мы между
собою звали Степана Трофимовича) какую-то экстренную работу, привести в порядок какую-то переписку
за несколько лет; что он заперся, а я ему помогаю, и пр., и пр.
В один из таких жарких дней кузьмищевское общество сидело на садовой террасе
за обедом, при котором, как водится, прислуживал и Антип Ильич, ничего, впрочем, не подававший, а только внимательно наблюдавший, не нужно ли чего-нибудь собственно Егору Егорычу. В настоящее время он увидел, что одна молодая горничная из гостиной
звала его рукой к
себе. Антип Ильич вышел к ней и спросил, что ей надобно.
Катрин, уведомленная с нарочным о смерти отца, не приехала на похороны, а прислала своего молодого управляющего, Василия Иваныча Тулузова, которого некогда с такою недоверчивостью принял к
себе Петр Григорьич и которому, однако,
за его распорядительность, через весьма недолгое время поручил заведовать всеми своими именьями и стал
звать его почетным именем: «Василий Иваныч», а иногда и «господин Тулузов».
Всего замечательнее, что мы не только не знали имени и фамилии его, но и никакой надобности не видели узнавать. Глумов совершенно случайно прозвал его Кшепшицюльским, и, к удивлению, он сразу начал откликаться на этот
зов. Даже познакомились мы с ним как-то необычно. Шел я однажды по двору нашего дома и услышал, как он расспрашивает у дворника: «скоро ли в 4-м нумере (это — моя квартира) руволюция буде». Сейчас же взял его я
за шиворот и привел к
себе...
Послали в город нарочного
за лекарем, и так как больная продолжала тосковать и
звать сироток, то Иудушка собственноручно написал Анниньке и Любиньке письмо, в котором сравнивал их поведение с своим,
себя называл христианином, а их — неблагодарными.
Был пасмурный, холодный день. Передонов возвращался от Володина. Тоска томила его. Вершина заманила Передонова к
себе в сад. Он покорился опять ее ворожащему
зову. Вдвоем прошли в беседку, по мокрым дорожкам, покрытым палыми, истлевающими, темными листьями. Унылою пахло сыростью в беседке. Из-за голых деревьев виден был дом с закрытыми окнами.
Гаврила вошел не один; с ним был дворовый парень, мальчик лет шестнадцати, прехорошенький
собой, взятый во двор
за красоту, как узнал я после.
Звали его Фалалеем. Он был одет в какой-то особенный костюм, в красной шелковой рубашке, обшитой по вороту позументом, с золотым галунным поясом, в черных плисовых шароварах и в козловых сапожках, с красными отворотами. Этот костюм был затеей самой генеральши. Мальчик прегорько рыдал, и слезы одна
за другой катились из больших голубых глаз его.
Без сомнения, скоропостижная смерть Куролесова повела бы
за собой уголовное следствие, если б в Парашине не было в конторе очень молодого писца, которого
звали также Михаилом Максимовичем и который только недавно был привезен из Чурасова. Этот молодой человек, необыкновенно умный и ловкий, уладил всё дело.
6. Оный же муж ее, назад тому три года, послан на службу во вторую армию, где и был два года, и оттуда, ныне другой год,
за грудною болезнию, о которой выше значит, по весне отпущен, а посему и был в доме одно лето, в которую бытность и нанял вместо
себя в службу в Бахмуте на Донце казака, а как его
звать и прозвания, да и где теперь находится, не знает; — а после сего
— Его
зовут Орест Маркович Ватажков; запиши у
себя, а теперь мы с ним едем. — И с этим Постельников надел посреди комнаты фуражку и повлек меня
за собою.
И все к нему с уважением, прикащики судовые шапку перед ним ломали, всяк к
себе зовет, а там власти береговые быдто и не видят его — знали, кто тронет Репку, тому живым не быть: коли не он сам, так
за него пришибут…
А
за этими болотами скиты раскольничьи [Люди древнего благочестия —
звали они
себя.
Князь Ингварь, князь Всеволод!
И вас Мы
зовем для дальнего похода,
Трое ведь Мстиславичей у нас,
Шестокрыльцев княжеского рода!
Не в бою ли вы
себе честном
Города и волости достали?
Где же ваш отеческий шелом,
Верный щит, копье из ляшской стали?
Чтоб ворота Полю запереть,
Вашим стрелам время зазвенеть
За Русскую землю,
За Игоревы раны —
Удалого сына Святославича!
— Я, — говорит, — тебе, дураку, счастья хочу, а ты нос воротишь. Теперь ты один, как медведь в берлоге, и заехать к тебе не весело… Сыпьте ж ему, дураку, пока не скажет: довольно!.. А ты, Опанас, ступай
себе к чертовой матери. Тебя, говорит, к обеду не
звали, так сам
за стол не садись, а то видишь, какое Роману угощенье? Тебе как бы того же не было.
Его
звали Доримедонт Лукич, он носил на правой руке большой золотой перстень, а играя с хозяином в шахматы, громко сопел носом и дёргал
себя левой рукой
за ухо.
Кочкарев. Да ведь улика налицо. (Указывает на Феклу.)Ведь вот стоит — известно, что
за птица. Ну что ж, ничего, ничего. Здесь нет ничего такого. Дело христианское, необходимое даже для отечества. Изволь, изволь: я беру на
себя все дела. (К Фекле.)Ну, говори, как, что и прочее? Дворянка, чиновница или в купечестве, что ли, — и как
зовут?
Мы же так скоро с этим освоились, что чувство минутного панического страха вдруг заменилось у нас еще большею отвагою: скорбя
за исключенных товарищей, мы иначе не
звали между
собою Демидова, как «варвар», и вместо того, чтобы робеть и трястись его образцового жестокосердия, решились идти с ним в открытую борьбу, в которой хотя всем пропасть, но показать ему «наше презрение к нему и ко всем опасностям».
— Да штук двести, поди, наберется… Вон у Гришкинова поносного, третья с краю робит бабенка — это его жена. Как же… Как напьется — сейчас колотить ее, а все
за собой по сплавам таскает. Маришкой ее
звать… Гришка-то вон какой, Христос с ним, настоящий деревянный черт,
за двоих ворочает, — ну, жена-то и идет на придачу.
Однажды
звал к
себе директор гимназии и заявил, что Саша исключен
за какие-то беспорядки, а потом оказалось, что Саша не исключен и оставался в гимназии до самого своего добровольного ухода, — когда это было? Или это не директор
звал, а начальница женской гимназии, и речь шла о Линочке, — во всяком случае, и к начальнице она ездила объясняться, это она помнила наверное.
— Да, как он приехал? Но что
за свидания?! Всего-то и виделись мы семь раз, фф-у-у! Надо было привезти меня немедленно к
себе. Что
за отсрочки?! Из-за этого меня проследили и окончательно все стало известно. Знаете, эти мысли, то есть критика, приходят, когда задумаешься обо всем. Теперь еще у него живет красавица, — ну и пусть живет и не сметь меня
звать!
— Как я его здорово надул! — рассказывал часто какой-нибудь Грузов или Балкашин. — Прохожу мимо — нуль внимания и фунт презрения. Он мне кричит; «Господин гимназист, пожалуйте сюда». А я думаю
себе: «Нака-сь, выкуси». Ходу! Он
за мной. Я от него. Он вскакивает на извозчика. «Ну, думаю: дело мое табак, поймает». Вдруг вижу сквозные ворота, моментально — шмыг! и калитку на запор… Покамест он стоял там да ругался, да дворника
звал, я давно уж удрать успел.
— Да, вы еще были дитя, — продолжал он, глядя в мои глаза, — я целовал тогда эти глаза и любил их только
за то, что они на него похожи, и не думал, что они будут
за себя так дороги мне. Я
звал вас Машею тогда.
Он и не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа. Боль поднялась опять, но он не шевелился, не
звал. Он говорил
себе: «Ну еще, ну бей! Но зa что? Что я сделал Тебе,
за что?»
Столярова жена только нынче утром имела с Акулиной жаркую неприятность
за горшок щелока, который у ней розлили Поликеевы дети, и ей в первую минуту приятно было слышать, что Поликея
зовут к барыне: должно-быть, не
за добром. Притом она была тонкая, политичная и язвительная дама. Никто лучше ее не умел отбрить словом; так, по крайней мере, она сама про
себя думала.
Однажды близ кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь,
И, брося маленькую дочь,
Ушла
за ними Мариула.
Я мирно спал; заря блеснула;
Проснулся я: подруги нет!
Ищу,
зову — пропал и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал!.. с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал
себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.
Глафира Фирсовна. Все на свете бывает. Вольный человек что ветер, как его удержишь? Как бы на цепь их приковывать, другое дело. Да я так болтаю. Пируйте, пируйте, да и нас
зовите. Чтой-то, мать, стала я замечать
за собой: меня около этого часу все как будто на пищу позывает.