Неточные совпадения
— А как я вспоминаю ваши насмешки! — продолжала княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие в следовании
за успехом этой страсти. — Куда это все делось! Вы пойманы,
мой милый.
И как ни белы, как ни прекрасны ее обнаженные руки, как ни красив весь ее полный стан, ее разгоряченное лицо из-за этих черных волос, он найдет еще лучше, как ищет и находит
мой отвратительный, жалкий и
милый муж».
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci,
мой друг, что подарила мне день. Наш
милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну,
за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Я знала, что вы здесь, — сказала она. Я сел возле нее и взял ее
за руку. Давно забытый трепет пробежал по
моим жилам при звуке этого
милого голоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами: в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
Так, полдень
мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая
моя!
Благодарю
за наслажденья,
За грусть,
за милые мученья,
За шум,
за бури,
за пиры,
За все,
за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился… и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас,
мои поэты;
Не правда ль:
милые предметы,
Которым,
за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
«Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей еще мне полстакана…
Довольно,
милый… Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах,
милый, как похорошели
У Ольги плечи, что
за грудь!
Что
за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то,
мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот… какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван...
— Очень вам благодарна,
моя милая,
за вашу внимательность; а что князь Михайло не приехал, так что ж про то и говорить… у него всегда дел пропасть, да и то сказать, что ему
за удовольствие с старухой сидеть?
И
мое воображение унеслось далеко
за этим
милым образом.
Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину
моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как
за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно
милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты.
Кабанова. Не слыхала,
мой друг, не слыхала, лгать не хочу. Уж кабы я слышала, я бы с тобой,
мой милый, тогда не так заговорила. (Вздыхает.) Ох, грех тяжкий! Вот долго ли согрешить-то! Разговор близкий сердцу пойдет, ну, и согрешишь, рассердишься. Нет,
мой друг, говори, что хочешь, про меня. Никому не закажешь говорить: в глаза не посмеют, так
за глаза станут.
Феклуша. Это, матушка, враг-то из ненависти на нас, что жизнь такую праведную ведем. А я,
милая девушка, не вздорная,
за мной этого греха нет. Один грех
за мной есть точно; я сама знаю, что есть. Сладко поесть люблю. Ну, так что ж! По немощи
моей Господь посылает.
Мартышка, в Зеркале увидя образ свой,
Тихохонько Медведя толк ногой:
«Смотри-ка», говорит: «кум
милый мой!
Что́ это там
за рожа?
Какие у неё ужимки и прыжки!
Я удавилась бы с тоски,
Когда бы на неё хоть чуть была похожа.
А, ведь, признайся, есть
Из кумушек
моих таких кривляк пять-шесть:
Я даже их могу по пальцам перечесть». —
«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»
Ей Мишка отвечал.
Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.
Мой милый Скворушка, ну, что
за прибыль в том?
— А — Любаша-то — как? Вот — допрыгалась! Ах ты, господи, господи!
Милые вы
мои, на что вы обрекаете
за народ молодую вашу жизнь…
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами воевать ездил, — опоздал, на
мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди,
милый человек, по земле ходят, она их
за ноги держит, от своей земли не уйдешь.
— Это — для гимназиста,
милый мой. Он берет время как мерило оплаты труда — так? Но вот я третий год собираю материалы о музыкантах XVIII века, а столяр, при помощи машины, сделал
за эти годы шестнадцать тысяч стульев. Столяр — богат, даже если ему пришлось по гривеннику со стула, а — я? А я — нищеброд, рецензийки для газет пишу. Надо
за границу ехать — денег нет. Даже книг купить — не могу… Так-то,
милый мой…
Милый друг,
К чему вопрос такой? тревожит
Меня напрасно он. Семью
Стараюсь я забыть
мою.
Я стала ей в позор; быть может
(Какая страшная мечта!),
Моим отцом я проклята,
А
за кого?
— Верю, верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите
за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я
милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
«Слезами и сердцем, а не пером благодарю вас,
милый,
милый брат, — получил он ответ с той стороны, — не мне награждать
за это: небо наградит
за меня!
Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности! Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же заплатил
за три месяца долгу хозяйке и отдал
за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это — его страсть…»
Если б вы знали, если б вы знали, Аркадий Макарович,
милый мой, брат
мой, что значит мне Лиза, что значила она мне здесь, теперь, все это время!» — вскричал он вдруг, схватываясь обеими руками
за голову.
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я
за тоску
мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив,
мой милый, всю жизнь
мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в
моей жизни.
— Совершенно вас извиняю, господин офицер, и уверяю вас, что вы со способностями. Действуйте так и в гостиной — скоро и для гостиной этого будет совершенно достаточно, а пока вот вам два двугривенных, выпейте и закусите; извините, городовой,
за беспокойство, поблагодарил бы и вас
за труд, но вы теперь на такой благородной ноге…
Милый мой, — обратился он ко мне, — тут есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но там можно чаю напиться, и я б тебе предложил… вот тут сейчас, пойдем же.
Вероятнее всего, что Ламберт, с первого слова и жеста, разыграл перед нею
моего друга детства, трепещущего
за любимого и
милого товарища.
—
Милый мой мальчик, да
за что ты меня так любишь? — проговорил он, но уже совсем другим голосом. Голос его задрожал, и что-то зазвенело в нем совсем новое, точно и не он говорил.
Это очень мило с твоей стороны, а потому, вероятно, и порадуешься
за нее: она,
мой милый, выходит замуж, и, судя по ее характеру, кажется, выйдет наверно, а я — ну, я, уж конечно, благословлю.
Андрей Петрович, поймите
мои слова: ведь
за что-нибудь я пришла же теперь,
милый, и прежде и теперь
милый, человек!
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось
за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод.
Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
«Маменька,
милая, простите меня
за то, что я прекратила
мой жизненный дебют. Огорчавшая вас Оля».
Наконец,
миль за полтораста, вдруг дунуло, и я на другой день услыхал обыкновенный шум и суматоху. Доставали канат. Все толпились наверху встречать новый берег. Каюта
моя, во время
моей болезни, обыкновенно полнехонька была посетителей: в ней можно было поместиться троим, а придет человек семь; в это же утро никого: все глазели наверху. Только барон Крюднер забежал на минуту.
«
Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего разговора с Игнатьем Никифоровичем…» начал он. «Что же дальше? Просить простить
за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в
мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.
— Понятное дело, Борис Григорьич, нам пора и
за ум приниматься, а не все прыгать на одной ножке, — довольно грубо отвечала Зося, но сейчас же поправилась. — Вы,
милый мой доктор, тысячу раз уж извините меня вперед… Я постоянно оказываю вам самую черную неблагодарность. Вы ведь извините меня? Да?
— Я, брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет места,
мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и что же,
за это ты от меня отречешься, да, да?
— Подождите,
милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение
мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни
за что, ни
за что, во всю жизнь
мою, так и будет.
Мой милый,
мой добрый,
мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг
мой, какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит
мое решение… Он его знает.
— Как же это нет-с? Следовало, напротив,
за такие
мои тогдашние слова вам, сыну родителя вашего, меня первым делом в часть представить и выдрать-с… по крайности по мордасам тут же на месте отколотить, а вы, помилуйте-с, напротив, нимало не рассердимшись, тотчас дружелюбно исполняете в точности по
моему весьма глупому слову-с и едете, что было вовсе нелепо-с, ибо вам следовало оставаться, чтобы хранить жизнь родителя… Как же мне было не заключить?
И вспомнил я тут
моего брата Маркела и слова его пред смертью слугам: «
Милые мои, дорогие,
за что вы мне служите,
за что меня любите, да и стою ли я, чтобы служить-то мне?» — «Да, стою ли», — вскочило мне вдруг в голову.
— О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с
милою светскою улыбкой, — такой друг, как вы, не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его
за обе руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все
мое положение, весь теперешний ужас
мой, в полной откровенности с Агашей и щадя
милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
«Чего же ты плачешь, — говорю ему, — незабвенный ты человек, лучше повеселись
за меня душой,
милый, ибо радостен и светел путь
мой».
Но озарила меня тогда вдруг мысль
моего милого брата, которую слышал от него в детстве
моем: «Стою ли я того и весь-то, чтобы мне другой служил, а чтоб я,
за нищету и темноту его, им помыкал?» И подивился я тогда же, сколь самые простые мысли, воочию ясные, поздно появляются в уме нашем.
— Ах,
милый,
милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить дочь
мою с такою легкостью, хотя и продолжаю считать его
за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не знала.
Отцы и учители
мои, — умиленно улыбаясь, обратился он к гостям своим, — никогда до сего дня не говорил я, даже и ему,
за что был столь
милым душе
моей лик сего юноши.
Входящим слугам говорил поминутно: «
Милые мои, дорогие,
за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне?
Там убийцы, разбойники, а ты чего такого успел нагрешить, что себя больше всех обвиняешь?» — «Матушка, кровинушка ты
моя, говорит (стал он такие любезные слова тогда говорить, неожиданные), кровинушка ты
моя милая, радостная, знай, что воистину всякий пред всеми
за всех и
за все виноват.
— Изволь,
мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я сначала приняла
за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать
мой дневник; там было написано все только о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них показывались новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.
—
Милая моя, ты не огорчись, я тебе не в укор это скажу, а в предостереженье: ты зачем в пятницу из дому уходила,
за день перед тем, как я разнемоглась? — Верочка плачет.
Только руку я и видела: сама она пряталась
за пологом, мне снилось, что у
моей постели, —
за то же я ее и бросила, что на ней это приснилось, — что у ней есть полог и что гостья прячется
за ним; но какая дивная рука,
мой милый!
Я
за то тебя и полюбила,
мой милый, что ты не так думаешь.
«
Мой милый, никогда не была я так сильно привязана к тебе, как теперь. Если б я могла умереть
за тебя! О, как бы я была рада умереть, если бы ты от этого стал счастливее! Но я не могу жить без него. Я обижаю тебя,
мой милый, я убиваю тебя,
мой друг, я не хочу этого. Я делаю против своей воли. Прости меня, прости меня».
— «Вера Павловна!» — он пошатнулся, да, он пошатнулся, он схватился
за ручку двери; но она уж побежала к нему, обняла его: «
милый мой,
милый мой!
— Ах,
мой милый, скажи: что это значит эта «женственность»? Я понимаю, что женщина говорит контральтом, мужчина — баритоном, так что ж из этого? стоит ли толковать из —
за того, чтоб мы говорили контральтом? Стоит ли упрашивать нас об этом? зачем же все так толкуют нам, чтобы мы оставались женственны? Ведь это глупость,
мой милый?