Неточные совпадения
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым
человеком и как ему
зашла в голову загадка
о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
Пересев на «Диану» и выбрав из команды «Паллады» надежных и опытных
людей, адмирал все-таки решил попытаться
зайти в Японию и если не окончить, то закончить на время переговоры с тамошним правительством и условиться
о возобновлении их по окончании войны, которая уже началась,
о чем получены были наконец известия.
Мы видели Ляховского с его лучших сторон; но он являлся совершенно другим
человеком, когда вопрос
заходил о деньгах.
Чужие
люди не показывались у них в доме, точно избегали зачумленного места. Раз только
зашел «сладкий братец» Прасковьи Ивановны и долго
о чем-то беседовал с Галактионом. Разговор происходил приблизительно в такой форме...
На днях у меня был Оболенский, он сын того, что был в Лицее инспектором. Вышел в 841-м году. Служит при Гасфорте, приезжал в Ялуторовск по какому-то поручению и, услышав мою фамилию,
зашел навестить меня. С ним я потолковал
о старине. Он нашел, что я еще мало стар; забросал я его вопросами местными, напомнил ему, что он жил с отцом во флигеле в соседстве с Ротастом. Тогда этот Оболенский несознательно бегал — ему теперь только 32 года. — Только странный какой-то
человек, должно быть вроде своего отца.
Когда умным
людям случалось
заходить к маркизе, а уходя от нее, размышлять
о том, что она при них наговорила, умные
люди обыкновенно спрашивали себя...
Она, напротив, только укреплялась в своих убеждениях
о необходимости радикального перелома и, не
заходя в вопрос глубоко и практически, ждала разрешения его горстью
людей, не похожих на все те личности, которые утомляли и в провинции, и на те, которые сначала обошли ее либеральными фразами в Москве, открыв всю внутреннюю пустоту и бессодержательность своих натур.
Дружба и теплота их взаимных отношений все
заходили далее и далее. Часто целые короткие ночи просиживали они на холмике, говоря
о своем прошедшем.
О своем будущем они никогда не говорили, потому что они были
люди без будущего.
Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают
о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: «Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг
человеку, столь любившему тебя». Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде
зашел сказать
о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.
— Так вот он, Удодов-то! А какой человек-то! Намеднись сидел я у него, и
зашел у нас разговор
о любви к отечеству."Отечество, говорит, это святыня!"
После гимнастики, когда,
людям дан был десятиминутный отдых, офицеры опять сошлись вместе на середине плаца у параллельных брусьев. Разговор сейчас же
зашел о предстоящем майском параде.
Дети
заходят в деревни и видят крестьянских детей,
о которых им говорят: «Они такие же, как и вы!» Но француженка-гувернантка никак не хочет с этим согласиться и восклицает: «C'est une race d'hommes tout-a-fait a part!» [Это порода
людей совсем особая! (франц.)]
Граф говорил обо всем одинаково хорошо, с тактом, и
о музыке, и
о людях, и
о чужих краях.
Зашел разговор
о мужчинах,
о женщинах: он побранил мужчин, в том числе и себя, ловко похвалил женщин вообще и сделал несколько комплиментов хозяйкам в особенности.
— Вот хоть мы с тобой — чем не порядочные? Граф, если уж
о нем
зашла речь, тоже порядочный
человек; да мало ли? У всех есть что-нибудь дурное… а не все дурно и не все дурны.
А если, при встрече, разговор
заходил о чувстве, он насмешливо молчал или слушал, как
человек, которого убеждения нельзя поколебать никакими доводами.
Шли дни. Разговор — по всей Москве, а в московских газетах ни строчки об этом ужасном факте. Ко мне
зашел сотрудник одной газеты,
человек весьма обделистый, и начал напевать
о том, что я напрасно обидел фирму, что из провинции торговцы наотрез отказываются брать их чай и даже присылают его обратно. Он мне открыто предложил взять взятку наличными деньгами и, кроме того, принять на несколько тысяч объявлений для газеты.
На днях приезжает ко мне из Петербурга К***, бывший целовальник, а ныне откупщик и публицист. Обрадовались; сели, сидим.
Зашла речь об нынешних делах. Что и как. Многое похвалили, иному удивились,
о прочем прошли молчанием. Затем перешли к братьям-славянам, а по дороге и «больного
человека» задели. Решили, что надо пустить кровь. Переговорив обо всем, вижу, что уже три часа, время обедать, а он все сидит.
Элиза Августовна не проронила ни одной из этих перемен; когда же она, случайно
зашедши в комнату Глафиры Львовны во время ее отсутствия и случайно отворив ящик туалета, нашла в нем початую баночку rouge végétal [румян (фр.).], которая лет пятнадцать покоилась рядом с какой-то глазной примочкой в кладовой, — тогда она воскликнула внутри своей души: «Теперь пора и мне выступить на сцену!» В тот же вечер, оставшись наедине с Глафирой Львовной, мадам начала рассказывать
о том, как одна — разумеется, княгиня — интересовалась одним молодым
человеком, как у нее (то есть у Элизы Августовны) сердце изныло, видя, что ангел-княгиня сохнет, страдает; как княгиня, наконец, пала на грудь к ней, как к единственному другу, и живописала ей свои волнения, свои сомнения, прося ее совета; как она разрешила ее сомнения, дала советы; как потом княгиня перестала сохнуть и страдать, напротив, начала толстеть и веселиться.
Хлопочет этот молодой
человек о спорном наследстве и каждое утро, возвращаясь из присутственных мест,
заходит в Летний сад, посидеть четверть часа на скамеечке…
Семейство Осининых,
о котором у нас
зашла речь, состояло из мужа, жены и пяти
человек детей.
—
О господи! — воскликнул с комической ужимкой Потугин, — какие нынче стали молодые
люди! Прелестнейшая дама приглашает их к себе,
засылает за ними гонцов, нарочных, а они чинятся! Стыдитесь, милостивый горсударь, стыдитесь. Вот ваша шляпа. Возьмите ее, и"форвертс!" — как говорят наши друзья, пылкие немцы. Литвинов постоял еще немного в раздумье, но кончил тем, что взял шляпу и вышел из комнаты вместе с Потугиным.
— Я уж собрался к вам
зайти, Владимир Алексеевич. Скажу вам неприятность, но под величайшим секретом. Если возможно, поскорее уезжайтe из Москвы куда-нибудь. Да. В участке получена из охранного отделения секретная бумага
о высылке из Москвы на время коронации неблагонадежных
людей, и в числе их стоит и ваша фамилия. Вы живете в номерах «Англия»? Там указано это.
Но"нужный
человек"охотно пьет с кадыком шампанское, когда же речь
заходит о предприятии, — смотрит так ясно и даже строго, что просто душа в пятки уходит!"Зайдите-с","наведайтесь-с","может быть, что-нибудь и окажется полезное" — вот ответы, которые получает бедный кадык, и, весь полный надежд, начинает изнурительную ходьбу по передним и приемным, покуда наконец самым очевидным образом не убедится, что даже швейцар"нужного
человека" — и тот тяготится им.
— Вот-те и штука!.. — прошептал наш герой, остолбенев на мгновение. — Вот-те и штука! Так вот такое-то здесь обстоятельство!.. — Тут господин Голядкин почувствовал, что у него отчего-то
заходили мурашки по телу. — Впрочем, — продолжал он про себя, пробираясь в свое отделение, — впрочем, ведь я уже давно говорил
о таком обстоятельстве; я уже давно предчувствовал, что он по особому поручению, — именно вот вчера говорил, что непременно по чьему-нибудь особому поручению употреблен
человек…
Нас было
человек шесть, собравшихся в один зимний вечер у старинного университетского товарища. Беседа
зашла о Шекспире, об его типах,
о том, как они глубоко и верно выхвачены из самых недр человеческой «сути». Мы особенно удивлялись их жизненной правде, их вседневности; каждый из нас называл тех Гамлетов, тех Отелло, тех Фальстафов, даже тех Ричардов Третьих и Макбетов (этих последних, правда, только в возможности), с которыми ему пришлось сталкиваться.
— И не скажет… не такой
человек. Ведь сам предложил, а если разговор
зайдет о школе, на смех подымет, пустяками зовет.
Сын. Понимаю, а вы сами поймете ли меня? Всякий галантом, а особливо кто был во Франции, не может парировать, чтоб он в жизнь свою не имел никогда дела с таким
человеком, как вы; следовательно, не может парировать и
о том, чтоб он никогда бит не был. А вы, ежели вы
зайдете в лес и удастся вам наскочить на медведя, то он с вами так же поступит, как вы меня трактовать хотите.
Опасайтесь этого, старайтесь сделаться
человеком практическим в своих мнениях и на первый раз постарайтесь примириться хоть с нашим Ромео, кстати уж
зашла о нем речь.
Он ни над кем не смеялся и никого не упрекал, но, когда он выходил из библиотеки, где просиживал большую часть дня, и рассеянно блуждал по всему дому,
заходя в людскую, и к сестре, и к студенту, он разносил холод по всему своему пути и заставлял
людей думать
о себе так, точно они сейчас только совершили что-то очень нехорошее и даже преступное и их будут судить и наказывать.
К тому же, на горе Висленева, у него были свои привычки: он не мог есть бараньих пилавов в греческой кухмистерской восточного
человека Трифандоса и
заходил перекусить в ресторан; он не мог спать на продырявленном клеенчатом диване под звуки бесконечных споров
о разветвлениях теорий, а чувствовал влечение к своей кроватке и к укромному уголку, в котором можно бы, если не успокоиться, то по крайней мере забыться.
Заходило солнце, спускались сумерки, восходила луна, и серебристый свет ее тихо ложился на пыльный, до полу покрытый толстым фризом и заваленный фолиантами стол, а мы всё беседовали. Я где-нибудь сидел в углу, а сухой старик ходил — и ровною, благородною ораторскою речью повествовал мне
о деяниях великих
людей Греции, Рима и Карфагена. И я все это слушал — и слушал, часто весь дрожа и замирая от страстного волнения.
Теща и жена всё время говорят по-французски, но когда речь
заходит обо мне, то теща начинает говорить по-русски, ибо такой бесчувственный, бессердечный, бесстыдный, грубый
человек, как я, недостоин, чтобы
о нем говорили на нежном французском языке…
Зашел Иринарх, передал мне просьбу Катры прийти к ней. И, как маньяк, опять заговорил
о радости жизни в настоящем,
о бессмысленности жизни для будущего. Возражаешь ему, — он смотрит со скрытою улыбкою, как будто тайно смеется в душе над непонятливостью
людей.
Вишневский недолюбливал поляков, но чуть речь
заходила о каких-нибудь именитых
людях «московьских», — он сейчас начинал строить иронические гримасы и, улучив минуту, когда Степанида Васильевна не была в комнате, говорил...
Болконский воспользовался этим временем, чтобы
зайти к Долгорукову узнать
о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем-то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон
людей, знающих что-то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
В Кракове у поляков какие-то совсем иные нравы. Этого, вероятно, еще следы их прежней жизни. Я целый день проходил по городу с моим проводником в кармане. Видел много, да все без толку. В шесть часов вечера
зашел в пивной погреб. Народа тьма тьмущая. Около меня сидели два
человека и говорили
о политике, довольно смело, довольно дерзко для города, где есть австрийская гауптвахта. Они спросили себе полгуся, я тоже попросил гуся.
Лучшие
люди в нашем духовенстве, не стоя на стороне графа Д. А. Толстого, — который сделал, кажется, все, от него зависевшее, чтобы его не укоряли в искании людского расположения, — в этом деле глубоко сожалели
о том, как далеко
зашла враждебность, какую возбудил против себя этот сановник, говоря
о котором можно припоминать пословицу: «гнул не парил, сломал не тужил».
И разговор
зашел опять
о войне,
о Бонапарте и нынешних генералах и государственных
людях.