Неточные совпадения
— Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, — добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин пошел провожать ее. Было уже поздно и пустынно, город глухо ворчал,
засыпая. Нагретые за день дома, остывая, дышали тяжелыми запахами из каждых ворот.
На одной
улице луна освещала только верхние этажи домов
на левой стороне, а в следующей
улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
«Вот охота тащиться в жар!» — сказал он сам себе, зевнул и воротился, лег
на диван и
заснул тяжелым сном, как, бывало, сыпал в Гороховой
улице, в запыленной комнате, с опущенными шторами.
Как ни прекрасна была эта ночь, как ни величественны были явления светящихся насекомых и падающего метеора, но долго оставаться
на улице было нельзя. Мошкара облепила мне шею, руки, лицо и набилась в волосы. Я вернулся в фанзу и лег
на кан. Усталость взяла свое, и я
заснул.
Заснула как-то пьяная
на Рождество
на улице, и отморозил ребенок два пальца, которые долго гнили, а она не лечила — потому подавали больше: высунет он перед прохожим изъязвленную руку… ну и подают сердобольные…
Михей Зотыч не мог
заснуть всю ночь. Ему все слышался шум
на улице, топот ног, угрожающие крики, и он опять трясся, как в лихорадке. Раз десять он подкрадывался к окну, припадал ухом и вслушивался. Все было тихо, он крестился и опять напрасно старался
заснуть. Еще в первый раз в жизни смерть была так близко, совсем
на носу, и он трепетал, несмотря
на свои девяносто лет.
Через пять минут он
заснул, сидя в кресле, откинувшись
на его спинку головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и принялась его будить. Он был недвижим. Тогда она взяла зажженную свечу и, поставив ее
на подоконник окна, выходившего
на улицу, вышла в переднюю и стала прислушиваться, пока не услышала легких шагов
на лестнице. Почти беззвучно отворила она дверь и пропустила Сеньку, одетого настоящим барином, с новеньким кожаным саквояжем в руках.
Когда я пришла домой, я отдала деньги и все рассказала мамаше, и мамаше сделалось хуже, а сама я всю ночь была больна и
на другой день тоже вся в жару была, но я только об одном думала, потому что сердилась
на дедушку, и когда мамаша
заснула, пошла
на улицу, к дедушкиной квартире, и, не доходя, стала
на мосту.
Измученный бессонными ночами, проведенными
на улицах, скоро он
заснул, вытянувшись во весь рост. Такой роскоши — вытянуться всем телом, в тепле — он давно не испытывал. Если он и спал раньше, то где-нибудь сидя в углу трактира или грязной харчевни, скорчившись в три погибели…
Но скоро утомление и теплота взяли верх над грустью… Она стала
засыпать. В ее воображении забегали собаки; пробежал, между прочим, и мохнатый старый пудель, которого она видела сегодня
на улице, с бельмом
на глазу и с клочьями шерсти около носа. Федюшка, с долотом в руке, погнался за пуделем, потом вдруг сам покрылся мохнатой шерстью, весело залаял и очутился около Каштанки. Каштанка и он добродушно понюхали друг другу носы и побежали
на улицу…
Я, правда, всплакнул — но и
заснул зато, и как только проснулся — наскоро оделся и выбежал
на улицу.
Но все те же мысли, которые его и
на улице, весь день, ни
на мгновение не покидали, толпились и стучали в его больной голове и теперь, неустанно и неотразимо, и он все думал — думал — думал, и долго еще ему не пришлось
заснуть…
Амаранта два раза
засыпала и два раза просыпалась,
на улицах потушили фонари и взошло солнце, а он всё говорил. Пробило шесть часов, желудок Амаранты ущемила тоска по утреннем чае, а он всё говорил.
Восемь солдат проходило через Арматлук. Узнали они, что есть склад вина, дали в зубы охранявшему склад милиционеру-почтальону, прикладами сбили замок, добыли вина и стали
на горке пить. Подпили. Остановили проезжавшую по шоссе порожнюю линейку и велели извозчику-греку катать их. Все восьмеро взвалились
на линейку и в сумерках долго носились вскачь по
улицам дачного поселка с гиканьем и песнями. А потом стали стрелять в цель по собакам
на дворах. Пьяные
заснули в степи за поселком. Грек уехал.
В народе ходили страшные слухи: приказано морить простой народ, чтоб его было поменьше; доктора сыплют в колодцы отравные порошки; здоровых людей захватывают
на улицах крючьями и отвозят в «бараки», откуда никто уж не возвращается; их там
засыпают известкой и хоронят живыми.
Когда же
на ночь камердинер герцога выносил из спальни его платье, нечто вставало с своего стула, жало руку камердинеру, и осторожно, неся всю тяжесть своего огромного туловища в груди своей, чтобы не сделать им шуму по паркету, выползало или выкатывалось из дому, и нередко еще
на улице тосковало от сомнения,
заснула ли его светлость и не потребовала бы к себе, чтобы над ним пошутить.
После дня, проведенного
на площадях, где собирались полки, Антон лег спать; но
заснуть не мог, волнуемый ли мыслью об Анастасии, мелькнувшей перед ним, как прекрасное, волшебное видение, или мыслью о походе, который представлялся пламенному воображению его, его благородному сердцу, в очаровательной картине. Вдруг, посреди этих мечтаний, не дававших ему уснуть, слышит он
на улице странные крики. Кричат: «Лови! лови! здесь, сюда! к палатам Образца! головой за него отвечаем!»
Одна за другою были отрезаны от него конспиративные квартиры, где он мог бы укрыться; оставались еще свободными некоторые
улицы, бульвары и рестораны, но страшная усталость от двухсуточной бессонницы и крайней напряженности внимания представляла новую опасность: он мог
заснуть где-нибудь
на бульварной скамейке, или даже
на извозчике, и самым нелепым образом, как пьяный, попасть в участок.
«Вот так штука! — подумал Керасенко, — ишь как
заснула! Ну да я вылезу через тын
на улицу да подойду к окну; она близко у окна спит и сейчас меня услышит».