Неточные совпадения
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он
плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с
места и, задрожав, смотрела
на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала же, наконец, эта минута…
— Ну, выдерется как-нибудь!» Зато Петр расчувствовался до того, что
плакал у него
на плече, пока Базаров не охладил его вопросом: «Не
на мокром ли
месте у него глаза?», а Дуняша принуждена была убежать в рощу, чтобы скрыть свое волнение.
Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут
на колени, и долго и горько
плачут, и долго и внимательно смотрят
на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это
место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем…
Я подошел к лавочке, где были ситцы и платки, и накупил всем нашим девушкам по платью, кому розовое, кому голубое, а старушкам по малиновому головному платку; и каждый раз, что я опускал руку в карман, чтобы
заплатить деньги, — мой неразменный рубль все был
на своем
месте. Потом я купил для ключницыной дочки, которая должна была выйти замуж, две сердоликовые запонки и, признаться, сробел; но бабушка по-прежнему смотрела хорошо, и мой рубль после этой покупки благополучно оказался в моем кармане.
Пришел срок присылки денег из деревни: Обломов отдал ей все. Она выкупила жемчуг и
заплатила проценты за фермуар, серебро и мех, и опять готовила ему спаржу, рябчики, и только для виду пила с ним кофе. Жемчуг опять поступил
на свое
место.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал
на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся
на защелку и, не зажигая свечки, бросился
на мою кровать, лицом в подушку, и —
плакал,
плакал. В первый раз
заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
Мы везде, где нам предложат капусты, моркови, молока, все берем с величайшим удовольствием и щедро
платим за все, лишь бы поддерживалась охота в переселенцах жить в этих новых
местах, лишь бы не оставляла их надежда
на сбыт своих произведений.
Не дождавшись его, я пошел один опять
на свое
место, но дорого
заплатил за смелость.
Когда Картинкин и Бочкова вышли, она всё еще сидела
на месте и
плакала, так что жандарм должен был тронуть ее за рукав халата.
Всё шло как обыкновенно: пересчитывали, осматривали целость кандалов и соединяли пары, шедшие в наручнях. Но вдруг послышался начальственно гневный крик офицера, удары по телу и
плач ребенка. Всё затихло
на мгновение, а потом по всей толпе пробежал глухой ропот. Маслова и Марья Павловна подвинулись к
месту шума.
Казалось, что все злые духи собрались в одно
место и с воем и
плачем носились по тайге друг за другом, точно они хотели разрушить порядок, данный природе, и создать снова хаос
на земле. Слышались то исступленный
плач и стенания, то дикий хохот и вой; вдруг
на мгновение наступала тишина, и тогда можно было разобрать, что происходит поблизости. Но уже по этим перерывам было видно, что ветер скоро станет стихать.
Ведь вот с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет
на том
месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама
плачет,
плачет, горько Богу жалится…
Утром китайцы проснулись рано и стали собираться
на охоту, а мы — в дорогу. Взятые с собой запасы продовольствия приходили к концу. Надо было пополнить их. Я купил у китайцев немного буды и
заплатил за это 8 рублей. По их словам, в этих
местах пуд муки стоит 16 рублей, а чумиза 12 рублей. Ценятся не столько сами продукты, сколько их доставка.
Крепко обнялись мы, — она
плакала, и я
плакал, бричка выехала
на улицу, повернула в переулок возле того самого
места, где продавали гречневики и гороховый кисель, и исчезла; я походил по двору — так что-то холодно и дурно, взошел в свою комнату — и там будто пусто и холодно, принялся готовить урок Ивану Евдокимовичу, а сам думал — где-то теперь кибитка, проехала заставу или нет?
Граф Шувалов, у которого в крепостные времена были огромные имения в Верейском уезде, первый стал отпускать крестьян в Москву по сбору
на «погорелые»
места, потому что они
платили повышенный оброк. Это было очень выгодно помещику.
В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять
место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только
на зиму,
платили «халтуру» полиции.
Чуть свет являлись
на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся
места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы
заплатить за угол, из которого его гонят
на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему в долговом отделении мужу.
Тихо, разрозненно, в разных
местах набитого народом храма зародилось сначала несколько отдельных голосов, сливавшихся постепенно, как ручьи… Ближе, крепче, громче, стройнее, и, наконец, под сводами костела загремел и покатился волнами согласный тысячеголосый хор, а где-то в вышине над ним гудел глубокий рев органа… Мать стояла
на коленях и
плакала, закрыв лицо платком.
—
Место? О-хо-хо!..
На подсудимую скамью вместо себя али в острог? О нем давно острог-то
плачет.
По контракту, заключенному в 1875 г.
на 24 года, общество пользуется участком
на западном берегу Сахалина
на две версты вдоль берега и
на одну версту в глубь острова; ему предоставляются бесплатно свободные удобные
места для склада угля в Приморской области я прилегающих к ней островах; нужный для построек и работ строительный материал общество получает также бесплатно; ввоз всех предметов, необходимых для технических и хозяйственных работ и устройства рудников, предоставляется беспошлинно; за каждый пуд угля, покупаемый морским ведомством, общество получает от 15 до 30 коп.; ежедневно в распоряжение общества командируется для работ не менее 400 каторжных; если же
на работы будет выслано меньше этого числа, то за каждого недостающего рабочего казна
платит обществу штрафу один рубль в день; нужное обществу число людей может быть отпускаемо и
на ночь.
На следующий день, сидя
на том же
месте, мальчик вспомнил о вчерашнем столкновении. В этом воспоминании теперь не было досады. Напротив, ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с таким приятным, спокойным голосом, какого он никогда еще не слыхал. Знакомые ему дети громко кричали, смеялись, дрались и
плакали, но ни один из них не говорил так приятно. Ему стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более не вернется.
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал
на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился
на свое
место и, закрыв лицо руками,
заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.
— О тебе, брат, часто, часто мы вспоминали:
на твоем
месте теперь такой лекаришка… гордый, интересан. Раз не
заплати — другой не поедет.
— Я бы ее, подлую, в порошок стерла! Тоже это называется любила! Если ты любишь человека, то тебе все должно быть мило от него. Он в тюрьму, и ты с ним в тюрьму. Он сделался вором, а ты ему помогай. Он нищий, а ты все-таки с ним. Что тут особенного, что корка черного хлеба, когда любовь? Подлая она и подлая! А я бы,
на его
месте, бросила бы ее или, вместо того чтобы
плакать, такую задала ей взбучку, что она бы целый месяц с синяками ходила, гадина!
Вдруг
плач ребенка обратил
на себя мое внимание, и я увидел, что в разных
местах, между трех палочек, связанных вверху и воткнутых в землю, висели люльки; молодая женщина воткнула серп в связанный ею сноп, подошла не торопясь, взяла
на руки плачущего младенца и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала целовать, ласкать и кормить грудью свое дитя.
На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических
местах, — а их у него было немало в его вновь рождаемом творении, — он
плакал, и слезы у него капали
на бумагу… Так прошло недели две; задуманной им повести написано было уже полторы части; он предполагал дать ей название: «Да не осудите!».
Но день выдался для них неудачный. Из одних
мест их прогоняли, едва завидев издали, в других, при первых же хриплых и гнусавых звуках шарманки, досадливо и нетерпеливо махали
на них с балконов руками, в третьих прислуга заявляла, что «господа еще не приехамши».
На двух дачах им, правда,
заплатили за представление, но очень мало. Впрочем, дедушка никакой низкой платой не гнушался. Выходя из ограды
на дорогу, он с довольным видом побрякивал в кармане медяками и говорил добродушно...
— А то, что даже в счастливом случае, когда нам удастся столкнуть Горемыкиных, кандидатами
на их
место являются Вершинин и Майзель… Извините, но за такое удовольствие
платить двадцать тысяч по меньшей мере глупо.
Все, что не находило себе
места в городе, всякое выскочившее из колеи существование, потерявшее, по той или другой причине, возможность
платить хотя бы и жалкие гроши за кров и угол
на ночь и в непогоду, — все это тянулось
на остров и там, среди развалин, преклоняло свои победные головушки,
платя за гостеприимство лишь риском быть погребенными под грудами старого мусора.
Несомненно, кто-то высасывает жизнь из этой странной девочки, которая
плачет тогда, когда другие
на ее
месте смеются.
Как только я вынул куклу из рук лежащей в забытьи девочки, она открыла глаза, посмотрела перед собой мутным взглядом, как будто не видя меня, не сознавая, что с ней происходит, и вдруг
заплакала тихо-тихо, но вместе с тем так жалобно, и в исхудалом лице, под покровом бреда, мелькнуло выражение такого глубокого горя, что я тотчас же с испугом положил куклу
на прежнее
место.
Стала она сначала ходить к управительше
на горькую свою долю жаловаться, а управительшин-то сын молодой да такой милосердый, да добрый; живейшее, можно сказать, участие принял. Засидится ли она поздно вечером — проводить ее пойдет до дому; сено ли у пономаря все выдет — у отца сена выпросит, ржицы из господских анбаров отсыплет — и все это по сердолюбию; а управительша, как увидит пономарицу, все
плачет, точно глаза у ней
на мокром
месте.
— Хотение-то наше не для всех вразумительно. Деньги нужно добыть, чтоб хотенье выполнить, а они
на мостовой не валяются. Есть нужно, приют нужен, да и за ученье, само собой,
заплати.
На пожертвования надежда плоха, потому нынче и без того все испрожертвовались. Туда десять целковых, в другое
место десять целковых — ан, под конец, и скучно!
Для редакторов открылись двери тюрем,
на издателей посыпались денежные штрафы, сажали редакторов и прикрывали газеты. Нужно было или
платить штраф, сохраняя издание, или
на место посаженного редактора выставлять нового, запасного. Таких явилось сколько угодно.
Затем она не
заплакала, а заревела и ревела всю ночь до опухоли глаз, а потом
на другой день принялась ездить по всем знакомым и расспрашивать о подробностях самоубийства Валерьяна Николаича; но никто, конечно, не мог сообщить ей того; однако вскоре потом к ней вдруг нежданно-негаданно явилась знакомая нам богомолка с усами, прямо из
места своего жительства, то есть из окрестностей Синькова.
Вообще Аггей Никитич держал себя в службе довольно непонятно для всех других чиновников:
место его, по своей доходности с разных статей — с раскольников, с лесопромышленников, с рыбаков
на черную снасть, — могло считаться золотым дном и, пожалуй бы, не уступало даже
месту губернского почтмейстера, но вся эта благодать была не для Аггея Никитича; он со своей службы получал только жалованье да несколько сот рублей за земских лошадей, которых ему не доставляли натурой,
платя взамен того деньги.
Он толкнул ногой низенькую косую дверь; странно раздался в этом безлюдном
месте ее продолжительный скрип, почти похожий
на человеческий
плач.
На место Максима взяли с берега вятского солдатика, костлявого, с маленькой головкой и рыжими глазами. Помощник повара тотчас послал его резать кур: солдатик зарезал пару, а остальных распустил по палубе; пассажиры начали ловить их, — три курицы перелетели за борт. Тогда солдатик сел
на дрова около кухни и горько
заплакал.
— Фю-ю!
На этот счет вы себе можете быть вполне спокойны. Это совсем не та история, что вы думаете. Здесь свобода: все равные, кто за себя
платит деньги. И знаете, что я вам еще скажу? Вот вы простые люди, а я вас больше почитаю… потому что я вижу: вы в вашем
месте были хозяева. Это же видно сразу. А этого шарлатана я, может быть, и держать не стал бы, если бы за него не
платили от Тамани-холла. Ну, что мне за дело! У «босса» денег много, каждую неделю я свое получаю аккуратно.
«А еще, милое мое дитятко, голубок ты мой Петрушенька, выплакала я свои глазушки, о тебе сокрушаючись. Солнушко мое ненаглядное,
на кого ты меня оставил…»
На этом
месте старуха завыла,
заплакала и сказала...
— И вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя руками, гудел он. — Океан! В одном
месте — гора, прямо под облака. Я тут, в полугоре, притулился и сижу с ружьём, будто
на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без лица, в лохмотье одето,
плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
И долго бы еще выла и завиралась старуха, если б Перепелицына и все приживалки с визгами и стенаниями не бросились ее подымать, негодуя, что она
на коленях перед нанятой гувернанткой. Настенька едва устояла
на месте от испуга, а Перепелицына даже
заплакала от злости.
За это
место, позволяющее избегать досадного перемещения, охраняющее от толчков и делающее человека выше толпы
на две или
на три головы, я
заплатил его владельцу, который сообщил мне, в порыве благодарности, что он занимает его с утра, — импровизированный промысел, наградивший пятнадцатилетнего сорванца золотой монетой.
— По всей щекотливости положения Брауна, в каком он находится теперь, я думаю, что это дело надо вести так, как если бы он действительно купил судно у Геза и действительно
заплатил ему. Но я уверен, что он не возьмет денег, то есть возьмет их лишь
на бумаге.
На вашем
месте я поручил бы это дело юристу.
В ином
месте баба, сама еле держась
на ногах, с
плачем и руганью тащила домой за рукав упиравшегося, безобразно пьяного мужа…
Круциферский получил через Крупова
место старшего учителя в гимназии, давал уроки, попадал, разумеется, и
на таких родителей, которые
платили сполна, — скромно, стало быть, они могли жить в NN, а иначе им и жить не хотелось.
Я не вынесла этого и горько проплакала все время, пока он ходил; он меня застал
на том же
месте у окна, видел, что я
плакала, грустно пожал мне руку и сел.
— Може злые люди про меня сказали, — заговорил он дрожащим голосом: — так, верите Богу, говорил он, одушевляясь всё более и более и обращая глаза к иконе — что вот лопни мои глаза, провались я
на сем
месте, коли у меня чтò есть, окроме пятнадцати целковых, что Илюшка привез, и то подушные
платить надо — вы сами изволите знать: избу поставили…
— А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего! Дело не малое, ежели человек за свои поступки сам
платить хочет, своей шкурой… Другой бы,
на твоем
месте, сослался
на товарищей, а ты говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе… Что, — Чумаков-то… не того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— А у тебя, мой друг, глаза слишком
на мокром
месте: от всякого вздора ты
плачешь; это значит дурной характер.