Неточные совпадения
— Кабарга! — шепнул Дерсу на мой вопросительный взгляд. Минуты через две я увидел животное, похожее на козулю, только значительно меньше ростом и темнее окраской. Изо рта ее книзу торчали два тонких клыка. Отбежав шагов 100, кабарга остановилась, повернула
в нашу
сторону свою грациозную головку и
замерла в выжидательной позе.
Я стал направлять его взгляд рукой по линии выдающихся и заметных предметов, но, как я ни старался, он ничего не видел. Дерсу тихонько поднял ружье, еще раз внимательно всмотрелся
в то место, где было животное, выпалил и — промахнулся. Звук выстрела широко прокатился по всему лесу и
замер в отдалении. Испуганная кабарга шарахнулась
в сторону и скрылась
в чаще.
День выпал томительный, жаркий. Истома чувствовалась во всем. Ни малейшего дуновения ветра. Знойный воздух словно окаменел. Все живое
замерло и притаилось.
В стороне от дороги сидела какая-то хищная птица, раскрыв рот. Видимо, и ей было жарко.
Когда медведь был от меня совсем близко, я выстрелил почти
в упор. Он опрокинулся, а я отбежал снова. Когда я оглянулся назад, то увидел, что медведь катается по земле.
В это время с правой
стороны я услышал еще шум. Инстинктивно я обернулся и
замер на месте. Из кустов показалась голова другого медведя, но сейчас же опять спряталась
в зарослях. Тихонько, стараясь не шуметь, я побежал влево и вышел на реку.
Откачнулась
в сторону, уступая кому-то дорогу, отводя рукой кого-то; опустив голову,
замерла, прислушиваясь, улыбаясь всё веселее, — и вдруг ее сорвало с места, закружило вихрем, вся она стала стройней, выше ростом, и уж нельзя было глаз отвести от нее — так буйно красива и мила становилась она
в эти минуты чудесного возвращения к юности!
Когда-то Мало-Тымово было главным селением и центром местности, составляющей нынешний Тымовский округ, теперь же оно стоит
в стороне и похоже на заштатный городок,
в котором
замерло всё живое; о прежнем величии говорят здесь только небольшая тюрьма да дом, где живет тюремный смотритель.
Большой мыс Лессепс-Дата, выдвинувшийся с северной
стороны в море, с высоты птичьего полета должен был казаться громадным белым лоскутком на темном фоне воды, а
в профиль его можно было принять за чудовище, которое погрузилось наполовину
в воду и
замерло, словно прислушиваясь к чему-то.
О, как он боялся взглянуть
в ту
сторону,
в тот угол, откуда пристально смотрели на него два знакомые черные глаза, и
в то же самое время как
замирал он от счастия, что сидит здесь опять между ними, услышит знакомый голос — после того, что она ему написала.
Замерло все
в кабаке и около кабака. Со
стороны конторы близился гулкий топот, — это гнали верхами лесообъездчики и исправничьи казаки. Дверь
в кабаке была отворена попрежнему, но никто не смел войти
в нее. К двум окнам припали усатые казачьи рожи и глядели
в кабак.
Сердце его разрывалось от этого звона, но он стал прислушиваться к нему с любовью, как будто
в нем звучало последнее прощание Елены, и когда мерные удары, сливаясь
в дальний гул,
замерли наконец
в вечернем воздухе, ему показалось, что все родное оторвалось от его жизни и со всех
сторон охватило его холодное, безнадежное одиночество…
Дениска ахнул на лошадей, бричка взвизгнула и покатила, но уж не по дороге, а куда-то
в сторону. Минуты две было тихо, точно обоз уснул, и только слышалось, как вдали мало-помалу
замирало лязганье ведра, привязанного к задку брички. Но вот впереди обоза кто-то крикнул...
Отклик покатился по реке, будто подхваченный быстрым течением. Игривая река, казалось, несет его с собой, перекидывая с одной
стороны на другую меж заснувшими во мгле берегами. Отголоски убегали куда-то
в вечернюю даль и
замирали тихо, задумчиво, даже грустно, — так грустно, что, прислушавшись, странник не решился
в другой раз потревожить это отдаленное вечернее эхо.
«Что это, кокетство или правда?» — мелькнуло
в голове Бегушева, и сердце его, с одной
стороны,
замирало в восторге, а с другой — исполнилось страхом каких-то еще новых страданий; но, как бы то ни было, возвратить Елизавету Николаевну к жизни стало пламенным его желанием.
Душа во мне
замирала при мысли, что может возникнуть какой-нибудь неуместный разговор об особе, защищать которую я не мог, не ставя ее
в ничем не заслуженный неблагоприятный свет. Поэтому под гром марша я шел мимо далекой аллеи, даже не поворачивая головы
в ту
сторону. Это не мешало мне вглядываться, скосив влево глаза, и — у страха глаза велики — мне показалось
в темном входе
в аллею белое пятно. Тяжелое это было прощанье…
И он, яростно плюнув
в сторону предполагаемого Павла Павловича, вдруг обернулся к стене, завернулся, как сказал,
в одеяло и как бы
замер в этом положении не шевелясь. Настала мертвая тишина. Придвигалась ли тень или стояла на месте — он не мог узнать, но сердце его билось — билось — билось… Прошло по крайней мере полных минут пять; и вдруг,
в двух шагах от него, раздался слабый, совсем жалобный голос Павла Павловича...
Акулина как бы успокоилась, и только судорожно стиснутые губы и смертная бледность лица свидетельствовали, что не все еще стихло
в груди ее; но потом, когда дружка невесты произнес: «Отцы, батюшки, мамки, мамушки и все добрые соседушки, благословите молодого нашего отрока
в путь-дорогу,
в чистое поле,
в зеленые луга, под восточную
сторону, под красное солнце, под светлый месяц, под часты звезды, к божьему храму, к колокольному звону», и особенно после того, как присутствующие ответили: «Бог благословит!», все как бы разом окончательно
в ней
замерло и захолонуло.
Но, чу!.. Легкий шорох…
В тайге мелькнула красноватая шерсть, на этот раз
в освещенном месте, так близко!.. Макар ясно видел острые уши лисицы; ее пушистый хвост вилял из
стороны в сторону, как будто заманивая Макара
в чащу. Она исчезла между стволами,
в направлении Макаровых ловушек, и вскоре по лесу пронесся глухой, но сильный удар. Он прозвучал сначала отрывисто, глухо, потом как будто отдался под навесом тайги и тихо
замер в далеком овраге.
Действительно, за отмелью мелькнули огни фонарей, и Микеша тоже смолк. И тотчас же со
стороны реки, из-за горы, как бы
в ответ на крик ямщика раздался такой же протяжный крик, только чудовищно громкий и глубокий. Мы невольно переглянулись и
замерли, охваченные безотчетным испугом… Казалось — сказочное чудовище проснулось и завыло где-то неподалеку.
Оба тетерева, насторожившись,
замерли на несколько секунд, но потом, закричав с новым ожесточением, разом подпрыгнули вверх и с такой силой ударились
в воздухе грудь об грудь, что несколько маленьких перышек полетело от них
в разные
стороны.
Такая учтивость учителя очень понравилась моей матушке. Она улыбнулась и
замерла от сладкого ожидания, что он скажет еще что-нибудь умное, но мой учитель, ожидавший, что на его величественное обращение ему и ответят величественно, то есть скажут по-генеральски «гм» и протянут два пальца, сильно сконфузился и оробел, когда дядя приветливо засмеялся и крепко пожал ему руку. Он пробормотал еще что-то несвязное, закашлялся и отошел
в сторону.
Мелитон плелся к реке и слушал, как позади него мало-помалу
замирали звуки свирели. Ему всё еще хотелось жаловаться. Печально поглядывал он по
сторонам, и ему становилось невыносимо жаль и небо, и землю, и солнце, и лес, и свою Дамку, а когда самая высокая нотка свирели пронеслась протяжно
в воздухе и задрожала, как голос плачущего человека, ему стало чрезвычайно горько и обидно на непорядок, который замечался
в природе.
Вскоре по всем
сторонам вокруг скита раздались громкие песни и, постепенно стихая,
замерли в отдаленье: то прихожие христолюбцы расходились по деревням с богомолья.
Мне представлялось, что так у меня на глазах умерла моя жена, — и
в это время искать какие-то три рубля, чтоб заплатить врачу! Да будь все врачи ангелами, одно это оплачивание их помощи
в то время, когда кажется, что весь мир должен
замереть от горя, — одно это способно внушить к ним брезгливое и враждебное чувство. Такое именно чувство, глядя на себя со
стороны, я и испытывал к себе.
Слышит Дуня — смолкли песни
в сионской горнице. Слышит — по обеим
сторонам кладовой раздаются неясные голоса, с одной — мужские, с другой — женские. Это Божьи люди
в одевальных комнатах снимают «белые ризы» и одеваются
в обычную одежду. Еще прошло несколько времени, голоса стихли, послышался топот, с каждой минутой слышался он тише и тише. К ужину, значит, пошли. Ждет Дуня.
Замирает у ней сердце — вот он скоро придет, вот она узнает тайну, что так сильно раздражает ее любопытство.
В такие тихие ночи можно наблюдать свечение моря. Как клубы пара, бежала вода от весел; позади лодки тоже тянулась длинная млечная полоса.
В тех местах, где вода приходила во вращательное движение, фосфоресценция делалась интенсивнее. Точно светящиеся насекомые, яркие голубые искры кружились с непонятной быстротой,
замирали и вдруг снова появлялись где-нибудь
в стороне, разгораясь с еще большей силой.
Ропшин стал для нее самым опасным из преданных ей людей: она
замирала от страха, что он
в одну прелестную минуту кинется
в ноги ее мужу и во всем повинится, так как
в этом Ропшин имел слабую надежду на пренебрежительное прощение со
стороны Бодростина.
Потом отталкивает убитого
в сторону и, взяв его ружье
в руки,
замирает с ним на несколько минут…
Со мною произошло то, что всегда бывало, когда я шел на что-нибудь страшное: во мне вдруг все словно
замерло и я сделался спокоен. Но что-то странное
в этом спокойствии: как будто другой кто уверенно и находчиво действует во мне, а сам я со страхом слежу со
стороны за этим другим.
Не спеша, они сошли к мосту, спустились
в овраг и побежали по бело-каменистому руслу вверх. Овраг мелел и круто сворачивал
в сторону. Они выбрались из него и по отлогому скату быстро пошли вверх, к горам, среди кустов цветущего шиповника и корявых диких слив. Из-за куста они оглянулись и
замерли: на шоссе, возле трупов, была уже целая куча всадников, они размахивали руками, указывали
в их
сторону. Вдоль оврага скакало несколько человек.
Вдруг голова неестественно согнулась. Подбородок впился
в грудь. Тело медленно изогнулось дугою
в сторону, скорченные руки дернулись и
замерли. Вот так история! Она была без чувств.
Тут только я вспоминаю, что помимо сцены существует зрительный зал по ту
сторону рампы. Поворачиваю туда голову и
замираю. Десятки биноклей направлены на сцену. Оживленный говор, пестрота, нарядов сногсшибательные шляпы с колышущимися на них перьями, подвижные бритые лица актеров и, наконец, первый ряд, занятый администрацией и «светилами» нашей образцовой сцены, — все это смешалось
в моих глазах.
— Боже! он погубит себя, — шепотом говорил Зуде волшебник, отведя его
в сторону, — он, верно, принимает его за друга… Сердце
замирает от мысли, что он проговорится… Он с бешенством на меня посмотрел, грозился на меня, показывал, что сдернет с меня маску… Я погиб тогда. Отведи его, ради бога!