И инструмент зазвенел ровнее. Начавшись высоко, оживленно и ярко, звуки становились все глубже и мягче. Так звонит набор колокольцев под дугой русской тройки, удаляющейся по пыльной дороге в вечернюю безвестную даль, тихо, ровно, без громких взмахов, все тише и тише, пока последние ноты не
замрут в молчании спокойных полей.
Неточные совпадения
Но зазвонил колокольчик. Присяжные совещались ровно час, ни больше, ни меньше. Глубокое
молчание воцарилось, только что уселась снова публика. Помню, как присяжные вступили
в залу. Наконец-то! Не привожу вопросов по пунктам, да я их и забыл. Я помню лишь ответ на первый и главный вопрос председателя, то есть «убил ли с целью грабежа преднамеренно?» (текста не помню). Все
замерло. Старшина присяжных, именно тот чиновник, который был всех моложе, громко и ясно, при мертвенной тишине залы, провозгласил...
Пришли на кладбище и долго кружились там по узким дорожкам среди могил, пока не вышли на открытое пространство, усеянное низенькими белыми крестами. Столпились около могилы и замолчали. Суровое
молчание живых среди могил обещало что-то страшное, от чего сердце матери вздрогнуло и
замерло в ожидании. Между крестов свистел и выл ветер, на крышке гроба печально трепетали измятые цветы…
Ночью она ворочалась с боку на бок,
замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот
в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают
в доску не уставаючи — спи себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного
молчания само собой приходило на ум: вот
в Головлеве — там людно, там есть и душу с кем отвести!
Гробовое
молчание камеры, казалось, стало еще глубже. Освещенная сальным огарком, она вся
замерла, хотя не спал
в ней никто, и отрывистые жалобы и проклятия бродяги с какою-то тяжелою отчетливостью падали
в испуганную, взволнованную и сочувственную толпу. Даже пьяная арестантка прекратила свои причитания и уставилась на Бесприютного мутным застывшим взглядом.
И перед сиянием его лица словно потухла сама нелепо разукрашенная, нагло горящая елка, — и радостно улыбнулась седая, важная дама, и дрогнул сухим лицом лысый господин, и
замерли в живом
молчании дети, которых коснулось веяние человеческого счастья. И
в этот короткий момент все заметили загадочное сходство между неуклюжим, выросшим из своего платья гимназистом и одухотворенным рукой неведомого художника личиком ангелочка.
Иуда вышел. Потом вернулся. Иисус говорил, и
в молчании слушали его речь ученики. Неподвижно, как изваяние, сидела у ног его Мария и, закинув голову, смотрела
в его лицо. Иоанн, придвинувшись близко, старался сделать так, чтобы рука его коснулась одежды учителя, но не обеспокоила его. Коснулся — и
замер. И громко и сильно дышал Петр, вторя дыханием своим речи Иисуса.
Рассказала о допросе, и что она им сказала. И вдруг все кругом
замерли в тяжелом
молчании. Смотрели на нее и ничего не говорили. И
в молчании этом Катя почувствовала холодное дыхание пришедшей за нею смерти. Но
в душе все-таки было прежнее радостное успокоение и задорный вызов. Открылась дверь, солдат с револьвером крикнул...
Молчание. Вдруг видит жену, сидящую все
в той же позе, и
замирает. Потом решительно подходит к ней, молча опускается на колени и молча кладет ее руки на свою голову. Екатерина Ивановна неподвижна.