Неточные совпадения
Остатком — медью — шевеля,
Подумал миг,
зашел в кабак
И молча кинул на верстак
Трудом добытые гроши
И, выпив, крякнул от
души,
Перекрестил на церковь грудь.
Левину самому хотелось
зайти в эти местечки, но местечки были от дома близкие, он всегда мог взять их, и местечки были маленькие, — троим негде стрелять. И потому он кривил
душой, говоря, что едва ли есть что. Поравнявшись с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную с дороги мочежину.
Он встал на ноги,
в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что
зашел сюда, и пошел на Т—
в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на
душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Другие гости
заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие
в том, что их интересовало. Они купались
в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали
в нее и его: все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по
душе.
Он не знал, что делать, отпер дверь, бросился
в столовую, забежал с отчаяния
в какой-то темный угол, выбежал
в сад, — чтоб позвать кухарку,
зашел в кухню, хлопая дверьми, — нигде ни
души.
Все эти гости были самым больным местом
в душе Привалова, и он никак не мог понять, что интересного могла находить Зося
в обществе этой гуляющей братии. Раз, когда Привалов
зашел в гостиную Зоси, он сделался невольным свидетелем такой картины: «Моисей» стоял
в переднем углу и, закрывшись ковром, изображал архиерея, Лепешкин служил за протодьякона, а Половодов, Давид, Иван Яковлич и горные инженеры представляли собой клир. Сама Зося хохотала как сумасшедшая.
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать
в любви, будете убеждаться и
в бытии Бога, и
в бессмертии
души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения
в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет
зайти в вашу
душу. Это испытано, это точно.
А я отвечу на это, что уж если замыслил такое убийство, да еще по плану, по написанному, то уж наверно бы не поссорился и с приказчиком, да, может быть, и
в трактир не
зашел бы вовсе, потому что
душа, замыслившая такое дело, ищет тишины и стушевки, ищет исчезновения, чтобы не видали, чтобы не слыхали: „Забудьте-де обо мне, если можете“, и это не по расчету только, а по инстинкту.
Дальше из его слов я понял, что раньше это были люди, но они заблудились
в горах, погибли от голода, и вот теперь
души их бродят по тайге
в таких местах, куда редко
заходят живые.
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои!
Пускай
в душевной глубине
И всходят и
зайдут оне. //..........
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь. //..........
Лишь жить
в самом себе умей:
Есть целый мир
в душе твоей
Таинственно-волшебных дум…
На следующий день, с тяжелой головой и с скверным чувством на
душе, я шел купаться и
зашел за одним из товарищей, жившим
в казенном здании, соседнем с гимназией.
— Знаете, мой милый, я несколько поэт
в душе, — заметили вы это? А впрочем… впрочем, кажется, мы не совсем туда
заходили, — заключил он вдруг совершенно неожиданно, — Соколовичи, я теперь вспомнил,
в другом доме живут и даже, кажется, теперь
в Москве. Да, я несколько ошибся, но это… ничего.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит
в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще
в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку
зайти в один дом, где отдыхает
душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
Это слово точно придавило Макара, и он бессильно опустился на лавку около стола. Да, он теперь только разглядел спавшего на лавке маленького духовного брата, — ребенок спал, укрытый заячьей шубкой. У Макара
заходили в глазах красные круги, точно его ударили обухом по голове. Авгарь, воспользовавшись этим моментом, выскользнула из избы, но Макар даже не пошевелился на лавке и смотрел на спавшего ребенка, один вид которого повернул всю его
душу.
Я прежде о нем почти не знал; но мои дяди любили иногда
заходить в столярную подразнить Михея и забавлялись тем, что он сердился, гонялся за ними с деревянным молотком, бранил их и даже иногда бивал, что доставляло им большое удовольствие и чему они от
души хохотали.
— Полно, Наташа, — спешил я разуверить ее. — Ведь я был очень болен всю ночь: даже и теперь едва стою на ногах, оттого и не
заходил ни вечером вчера, ни сегодня, а ты и думаешь, что я рассердился… Друг ты мой дорогой, да разве я не знаю, что теперь
в твоей
душе делается?
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не
в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не знал раньше цены свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться
в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть
в любой переулок, выйти на площадь,
зайти в церковь и делать это не боясь, не думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником
души.
Но прежде, чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше,
зайдите прямо напротив
в этот дом, бывший прежде Севастопольским Собранием и у крыльца которого стоят солдаты с носилками, — вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие
душу зрелища.
Санин
зашел в нее, чтобы выпить стакан лимонаду; но
в первой комнате, где, за скромным прилавком, на полках крашеного шкафа, напоминая аптеку, стояло несколько бутылок с золотыми ярлыками и столько же стеклянных банок с сухарями, шоколадными лепешками и леденцами, —
в этой комнате не было ни
души; только серый кот жмурился и мурлыкал, перебирая лапками на высоком плетеном стуле возле окна, и, ярко рдея
в косом луче вечернего солнца, большой клубок красной шерсти лежал на полу рядом с опрокинутой корзинкой из резного дерева.
Что-то вроде угрызения совести отозвалось
в душе Ченцова: он, почти угадывая причину болезни дяди,
в которой и себя отчасти считал виноватым, подумал было
зайти к Егору Егорычу, но не сделал этого, — ему стыдно показалось явиться к тому
в пьяном виде.
И вот раз он
зашел на гумно; поговорив с мужичками о хозяйстве, хотя сам не умел отличить овса от пшеницы, сладко потолковав о священных обязанностях крестьянина к господину, коснувшись слегка электричества и разделения труда,
в чем, разумеется, не понимал ни строчки, растолковав своим слушателям, каким образом земля ходит около солнца, и, наконец, совершенно умилившись
душой от собственного красноречия, он заговорил о министрах.
— Знаю и я эти звуки, знаю и я то умиление и ожидание, которые находят на
душу под сенью леса,
в его недрах, или вечером,
в открытых полях, когда
заходит солнце и река дымится за кустами.
Элиза Августовна не проронила ни одной из этих перемен; когда же она, случайно
зашедши в комнату Глафиры Львовны во время ее отсутствия и случайно отворив ящик туалета, нашла
в нем початую баночку rouge végétal [румян (фр.).], которая лет пятнадцать покоилась рядом с какой-то глазной примочкой
в кладовой, — тогда она воскликнула внутри своей
души: «Теперь пора и мне выступить на сцену!»
В тот же вечер, оставшись наедине с Глафирой Львовной, мадам начала рассказывать о том, как одна — разумеется, княгиня — интересовалась одним молодым человеком, как у нее (то есть у Элизы Августовны) сердце изныло, видя, что ангел-княгиня сохнет, страдает; как княгиня, наконец, пала на грудь к ней, как к единственному другу, и живописала ей свои волнения, свои сомнения, прося ее совета; как она разрешила ее сомнения, дала советы; как потом княгиня перестала сохнуть и страдать, напротив, начала толстеть и веселиться.
Но"нужный человек"охотно пьет с кадыком шампанское, когда же речь
заходит о предприятии, — смотрит так ясно и даже строго, что просто
душа в пятки уходит!"Зайдите-с","наведайтесь-с","может быть, что-нибудь и окажется полезное" — вот ответы, которые получает бедный кадык, и, весь полный надежд, начинает изнурительную ходьбу по передним и приемным, покуда наконец самым очевидным образом не убедится, что даже швейцар"нужного человека" — и тот тяготится им.
Тут я стал перебирать
в уме его слова, что такое: «ангел
в душе живет, но запечатлен, а любовь освободит его», да вдруг думаю: «А что если он сам ангел, и бог повелит ему
в ином виде явиться мне: я умру, как Левонтий!» Взгадав это, я, сам не помню, на каком-то пеньке переплыл через речечку и ударился бежать: шестьдесят верст без остановки ушел, все
в страхе, думая, не ангела ли я это видел, и вдруг
захожу в одно село и нахожу здесь изографа Севастьяна.
Заходит солнце, главы золотые
Горят огнем, открытые сердца
Несутся
в тишь благодарить Творца,
Из наших
душ несется гимн хвалебный,
Идемте
в таборы служить молебны!
Обращение со всеми — материнское… Н-да… Извольте понять: живёшь на земле, ни один чёрт даже и плюнуть на тебя не хочет, не то что
зайти иногда и спросить — что, как, и вообще — какая жизнь? по
душе она или по
душу человеку? А начнёшь умирать — не только не позволяют, но даже
в изъян вводят себя. Бараки… вино… два с полтиной бутылка! Неужто нет у людей догадки? Ведь бараки и вино большущих денег стоят. Разве эти самые деньги нельзя на улучшение жизни употреблять, — каждый год по нескольку?
Яков Иваныч сильно постарел, похудел и говорил уже тихо, как больной. Он чувствовал себя слабым, жалким, ниже всех ростом, и было похоже на то, как будто от мучений совести и мечтаний, которые не покидали его и
в тюрьме,
душа его так же постарела и отощала, как тело. Когда
зашла речь о том, что он не ходит
в церковь, председатель спросил его...
И на пристани, и
в гостинице, и на хлебной бирже прислушивается Алексей, не
зайдет ли речь про какое местечко. Кой у кого даже выспрашивал, но все понапрасну. Сказывали про места, да не такие, какого хотелось бы. Да и на те с ветру людей не брали, больше все по знакомству либо за известной порукой. А его ни едина
душа по всему городу́ не знает, ровно за тридевять земель от родной стороны он заехал. Нет доброхотов — всяк за себя, и не то что чужанина, земляка — и того всяк норовит под свой ноготь гнуть.
Вскоре наши путники дошли до дому, где жила Стрешнева со своей теткой. На прощанье она совсем просто пригласила Хвалынцева
зайти как-нибудь к ним, буде есть охота. Тот был рад и с живейшею благодарностию принял ее приглашение. После этого он вернулся домой,
в свою гостиницу, чувствуя себя так легко и светло на
душе и так много довольный даже и нынешним вечером, и собою, и своим приятелем, и ею — этою хорошей Татьяной Николаевной.
Действительно, лицо его было страшно
в эту минуту. Мрачные глаза потухли, а на висках и
в щеках, словно железные, упруго и круто
заходили старческие мускулы. Майор только уперся напряженными пальцами
в стол и стоял неподвижно. Он ломал себя нравственно, делал над собою какое-то страшное усилие, пряча
в самую сокровенную глубину
души великий груз своего неисходного горя. Устинов, отвернувшись, слышал только, как раза два коротким, невыразимо-болезненным скрежетом заскрипели его зубы.
Зеленая комната ходуном
заходила в глазах Дорушки… Волнение девочки было ей не под силу. Дорушка зашаталась, голова у нее закружилась, наполнилась туманом Ноги подкашивались. Непривычка лгать, отвращение ко всему лживому, к малейшей фальши глубоко претила честной натуре Дорушки, и
в то же время страх за Дуню, ее любимую глупенькую еще малютку-подружку заставляли покривить
душой благородную чуткую Дорушку.
В гостиной было тихо, так тихо, что явственно слышалось, как стучал по потолку залетевший со двора слепень. Хозяйка дачи, Ольга Ивановна, стояла у окна, глядела на цветочную клумбу и думала. Доктор Цветков, ее домашний врач и старинный знакомый, приглашенный лечить Мишу, сидел
в кресле, покачивал своею шляпой, которую держал
в обеих руках, и тоже думал. Кроме них
в гостиной и
в смежных комнатах не было ни
души. Солнце уже
зашло, и
в углах, под мебелью и на карнизах стали ложиться вечерние тени.
Зайти на час-другой — канитель одна, только тебя взбаламутишь, а постоянно жить
в деревне —
душа не терпит…
Ввиду спешной работы
в мастерской работали и
в воскресенье до часу дня. У Александры Михайловны с похмелья болела голова, ее тошнило, и все кругом казалось еще серее, еще отвратительнее, чем всегда. Таня не пришла. У Александры Михайловны щемило на
душе, что и сегодня утром, до работы, она не проведала Таню: проспала, трещала голова, и нужно было спешить
в мастерскую, пока не заперли дверей. Александра Михайловна решила
зайти к Тане после обеда.
Там,
в усадьбе, его невеста. Неужели он
в ней нашел свою желанную?.. Кто знает! Да и к чему эта погоня за блаженством? Лучше он, что ли, своего отца, Ивана Прокофьича? А тому разве был досуг мечтать о сладостях любви? Образы двух женщин
зашли в его
душу: одна — вся распаленная страстью, другая,
в белом, с крыльями, вся чистая и прозрачная, как видел он ее во сне
в первую ночь, проведенную с ней под одною кровлей… Живи Калерия — она бы его благословила…
Конечно, если б Некрасов познакомился предварительно со всем содержанием романа, вряд ли бы он попросил Салтыкова поехать к Писемскому позондировать почву; но это прямо показывает, что тогда и для «Современника» автор «Тысячи
душ», «Горькой судьбины», рассказов из крестьянского быта не был еще реакционером, которого нельзя держать
в сотрудниках. К нему
заслали, и
заслали кого? Самого Михаила Евграфовича, тогда уже временно — между двумя вице-губернаторствами — состоявшего
в редакции «Современника».
Они вместе покучивали, и когда я,
зайдя раз
в коттедж, где жил Фехтер, не застал его дома, то его кухарка-француженка, обрадовавшись тому, что я из Парижа и ей есть с кем отвести
душу, по-французски стала мне с сокрушением рассказывать, что"Monsieur"совсем бросил"Madame"и"Madame"с дочерью (уже взрослой девицей) уехали во Францию, a"Monsieur"связался с актрисой,"толстой, рыжей англичанкой", с которой он играл
в пьесе"de се Dikkenc", как она произносила имя Диккенса, и что от этого"Dikkenc"пошло все зло, что он совратил"Monsieur", а сам он кутила и даже пьяница, как она бесцеремонно честила его.
Однако знакомство наше не прекратилось. Карас относился ко мне с восторженным уважением и любовью. Время от времени
заходил ко мне, большею частью пьяный, и изливал свои чувства.
В глубине его
души было что-то благородное и широкое, тянувшее его на простор из тесной жизни. Я впоследствии изобразил его
в повести «Конец Андрея Ивановича» («Два конца») под именем Андрея Ивановича Колосова.
Володя увел нас с Мишею
в свою комнату. Между прочим, он со смехом рассказал, что вчера
зашел в комнату девочек и нашел на столе четвертушку бумаги; на ней рукою Маши было написано несколько раз: «Милый Витечка, скоро тебя увижу». Миша и Володя смеялись, я тоже притворялся, что мне смешно,
в душе же была радость и гордость.
«Куда же идти?» — еще раз спросил себя Пирожков и замедлил шаг мимо цветного, всегда привлекательного дома синодальной типографии. Ему решительно не приходило на память ни одного приятельского лица.
Зайти в окружный суд? На уголовное заседание? Слушать, как обвиняется
в краже со взломом крестьянин Никифор Варсонофьев и как его будет защищать «помощник» из евреев с надрывающею
душу картавостью? До этого он еще не дошел
в Москве…
Зашел Иринарх, передал мне просьбу Катры прийти к ней. И, как маньяк, опять заговорил о радости жизни
в настоящем, о бессмысленности жизни для будущего. Возражаешь ему, — он смотрит со скрытою улыбкою, как будто тайно смеется
в душе над непонятливостью людей.
— Прошибешь их плантами! Вон у нашего хозяина, — поди-ка погляди,
в каких конурах народ живет! Собаку
в такую землянку загнать совестно, а у него
в каждой по два семейства да по два нахлебника живет.
Зайдешь в землянку осенью, — грязь, слякоть, хлев настоящий, народу — что снопов
в скирде… А на Солодиловке вон огромадные здания пустые стоят, ч-черт их
душит!..
— Придите ко мне, — воскликнул я, — придите ко мне вы все, ушедшие от той жизни: здесь,
в тихой обители, под святым покровом железной решетки, у моего любвеобильного сердца, вы найдете покой и отраду. Возлюбленные мои чада, отдайте мне вашу печальную, исстрадавшуюся
душу, и я одену ее светом, я перенесу ее
в те благостные страны, где никогда не
заходит солнце извечной правды и любви!