Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять
заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Неточные совпадения
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка
о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем,
заговорив с гувернанткой, держал
сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
Заговорив однажды по поводу близкого освобождения крестьян,
о прогрессе, он надеялся возбудить сочувствие своего
сына; но тот равнодушно промолвил: «Вчера я прохожу мимо забора и слышу, здешние крестьянские мальчики, вместо какой-нибудь старой песни горланят: Время верное приходит, сердце чувствует любовь…Вот тебе и прогресс».
—
О, дорогой мой, я так рада, —
заговорила она по-французски и, видимо опасаясь, что он обнимет, поцелует ее, — решительно, как бы отталкивая, подняла руку свою к его лицу.
Сын поцеловал руку, холодную, отшлифованную, точно лайка, пропитанную духами, взглянул в лицо матери и одобрительно подумал...
Неприятный разговор кончился. Наташа успокоилась, но не хотела при муже говорить
о том, что понятно было только брату, и, чтобы начать общий разговор,
заговорила о дошедшей досюда петербургской новости —
о горе матери Каменской, потерявшей единственного
сына, убитого на дуэли.
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда он
заговорил с Федором Павловичем
о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего,
о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то в доме маленький
сын.
Но, сказав, что не хочет говорить
о сыне, он, должно быть, неверно понял себя, ибо через минуту молчания
заговорил хмуро и сердито...
— Чего-с? — отозвался тот, как бы не поняв даже того,
о чем его спрашивали. Его очень
заговорил граф Хвостиков, который с самого начала обеда вцепился в него и все толковал ему выгоду предприятия, на которое он не мог поймать Янсутского.
Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом, чтобы понять, где тут выгода, и ничего, однако, не мог уразуметь из слов графа.
Мирон тотчас начал рассказывать
о Москве, сердито жаловаться на бестолковость правительства; приехала Наталья с
сыном — Мирон
заговорил о необходимости строить бумажную фабрику, он давно уже надоедал этим.
Появившись у постели Нюточки в первый день рождения
сына, он в следующий раз пожаловал только на четвертый и, без дальних околичностей, сразу
заговорил о том, что ребенка-то пора бы уж и пристроить.
После чаю он чистил селедку и посыпал ее луком с таким чувством, что даже на глазах у него выступили слезы умиления. Он опять
заговорил о тотализаторе,
о выигрышах,
о какой-то шляпе из панамской соломы, за которую он вчера заплатил 16 рублей. Лгал он с таким же аппетитом, с каким ел селедку и пил.
Сын молча высидел час и стал прощаться.
—
Заговорил это Василий Иванович, сперва-наперво,
о том, что
сын его уже в летах, сорок три года, а до сих пор бобыль… А я ему на это говорю, что вот приедет на побывку в Москву — невест-де здесь много, а он на линии жениха, какого не надо лучше… Может-де выберет… Куда ему, говорит, он у меня что красная девушка, да и ум не тем занят… Сам я ему невесту-то присматриваю… Вот оно что…