Неточные совпадения
— Что я сделал! оскорбил тебя, женщину, сестру! — вырывались у него
вопли среди рыданий. — Это был не я, не человек: зверь сделал преступление. Что это такое было! — говорил он с
ужасом, оглядываясь, как будто теперь только пришел
в себя.
Его пронимала дрожь
ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И
в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от
ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным
воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
— Сумасшедший! —
завопил он и, быстро вскочив с места, откачнулся назад, так что стукнулся спиной об стену и как будто прилип к стене, весь вытянувшись
в нитку. Он
в безумном
ужасе смотрел на Смердякова. Тот, нимало не смутившись его испугом, все еще копался
в чулке, как будто все силясь пальцами что-то
в нем ухватить и вытащить. Наконец ухватил и стал тащить. Иван Федорович видел, что это были какие-то бумаги или какая-то пачка бумаг. Смердяков вытащил ее и положил на стол.
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий
вопль, заглушаемый шумом улицы.
В ней было все то, что было и прежде, когда под ее влиянием лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не
в силах бороться с ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее
в своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и
ужасом жизненной правды… Это была тьма на фоне яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни…
Услышав
вопль жены, безумный старик остановился
в ужасе от того, что сделалось. Вдруг он схватил с полу медальон и бросился вон из комнаты, но, сделав два шага, упал на колена, уперся руками на стоявший перед ним диван и
в изнеможении склонил свою голову.
Ужас был
в доме Морозова. Пламя охватило все службы. Дворня кричала, падая под ударами хищников. Сенные девушки бегали с
воплем взад и вперед. Товарищи Хомяка грабили дом, выбегали на двор и бросали
в одну кучу дорогую утварь, деньги и богатые одежды. На дворе, над грудой серебра и золота, заглушая голосом шум, крики и треск огня, стоял Хомяк
в красном кафтане.
Это был сюрприз, какого никто не ожидал, и эффект его был полнейший. Опрокинутая лампа, пылающий керосин, бегущие гости,
ужас исправника и
вопли Варнавы, отбивавшегося
в углу от преследующего его привидения, — все это сделало продолжение пира невозможным.
В больших и молчаливых скорбях человека с глубокою натурой есть несомненно всеми чувствуемая неотразимая сила, внушающая страх и наводящая
ужас на натуры маленькие, обыкшие изливать свои скорби
в воплях и стенаниях.
Вихрь
ужаса охватил людей, с криком и
воплями все бросились к выходу, многие упали без чувств на кафли пола, многие плакали, как дети, а Серафина стояла с топором
в руке над беднягой Донато и бесчувственной дочерью своей, как Немезида деревни, богиня правосудия людей с прямою душой.
Ночь делалась темнее и темнее; и Ольга, ухватясь за своего друга, с
ужасом кидала взоры на дальний монастырь, внимая гулу и
воплям, разносимым по полю возрастающим ветром; вдруг шум колес и топот лошадиный послышались по дороге; они постепенно приближались и вскоре подъехал к нашим странникам мужик
в пустой телеге; он ехал рысью, правил стоя и пел какую-то нескладную песню.
И самая дрожь
в голосе казалась несколько умышленною; и не кричал он бестолково, а выводил тщательно каждую ноту
в этом зверином
вопле, полном несказанного
ужаса и скорби.
И, лежа на животе, прилипая к полу, прячась лицом
в его темный, грязный асфальт, Янсон
завопил от
ужаса.
В ужасе он старался восстать против рокового фатализма, его гнетущего, и
в минуту напряженной, самой отчаянной борьбы какая-то неведомая сила опять поражала его, и он слышал, чувствовал ясно, как он снова теряет память, как вновь непроходимая, бездонная темень разверзается перед ним и он бросается
в нее с
воплем тоски и отчаяния.
Затрепетала Дуня, увидя страшное самоистязанье, слыша дикие
вопли, бешеные крики, звонкие удары плетей и батогов. Едва не упала она от
ужаса в обморок. Быстро схватила ее за руку Варенька и силой повлекла от богадельни.
Рисует он двор неаполитанского короля Франческо,
ужас его при известии о высадке тысячи
в Сицилии, всеобщее отчаяние при приближении победоносного Гарибальди,
вопли, стоны — и силою художественного заражения заставляет души зрителей зазвучать
в один тон с этими
воплями и стонами сломленных насильников.
Никогда этот мистический
ужас смерти не ложится прочным гнетом на душу Толстого. Только на мгновение смерть способна смять его душу тем же животным испугом, с каким лошадь шарахается от трупа. Вспомним для примера сцену
в «Детстве и отрочестве», где Николенька с
воплем ужаса бросается прочь от трупа матери.
И я не вскрикнул, и я не пошевельнулся — я похолодел и замер
в сознании приближающейся страшной истины; а рука прыгала по ярко освещенной бумаге, и каждый палец
в ней трясся
в таком безнадежном, живом, безумном
ужасе, как будто они, эти пальцы, были еще там, на войне, и видели зарево и кровь, и слышали стоны и
вопли несказанной боли.
На дороге по-прежнему медленно тянулись к северу бесконечные обозы. У края валялись стащенные с дороги два солдатских трупа, истоптанные колесами и копытами, покрытые пылью и кровью. А где же японцы? Их не было. Ночью произошла совершенно беспричинная паника. Кто-то
завопил во сне: «Японцы! Пли!» — и взвился
ужас. Повозки мчались
в темноте, давили людей, сваливались с обрывов. Солдаты стреляли
в темноту и били своих же.
Вид торчащих из болота рук, ног и голов,
ужас и безобразие смерти на лицах утопленников, самая жизнь, беснующаяся
в исступлении страстей,
вопли радости, ругательства борющихся, хохот победы — все соединилось, чтобы составить из этого грабежа адский пир.
Так защищается заспанный зверек, запрокинувшийся на спину и яростно скалящий зубы на поднятую руку, но
в самой этой напускной ярости более
ужаса и смертельной тоски, чем
в самом отчаянном
вопле.
Исанка неподвижно сидела, уставясь
в землю широко раскрытыми глазами. Потом подняла на него глаза.
В них замер такой
вопль ужаса, что Борька внутренно вздрогнул и замолчал.
Придя
в себя, перепуганная служанка вскочила на ноги и бросилась к другой соседней койке, на которой спала умопомешанная Фиона Курдюкова (28 лет), но, к
ужасу служанки, Фиона тоже была мертва… Служанка с страшным
воплем кинулась к третьей больной, молодой девушке (18 лет), по имени Прасковье Снегиревой, и закричала ей во весь голос...
Было смятение, и шум, и
вопли, и крики смертельного испуга.
В паническом страхе люди бросились к дверям и превратились
в стадо: они цеплялись друг за друга, угрожали оскаленными зубами, душили и рычали. И выливались
в дверь так медленно, как вода из опрокинутой бутылки. Остались только псаломщик, уронивший книгу, вдова с детьми и Иван Порфирыч. Последний минуту смотрел на попа — и сорвался с места, и врезался
в хвост толпы, исторгнув новые крики
ужаса и гнева.