Неточные совпадения
Скотинин. Сам ты, умный человек, порассуди. Привезла меня сестра сюда жениться. Теперь сама же подъехала с отводом: «Что-де тебе, братец, в
жене; была бы де у тебя, братец, хорошая свинья». Нет, сестра! Я и своих поросят
завести хочу. Меня не
проведешь.
Противообщественные элементы всплывали наверх с ужасающею быстротой. Поговаривали о самозванцах, о каком-то Степке, который, предводительствуя вольницей, не далее как вчера, в виду всех,
свел двух купеческих
жен.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять
заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя
жена будет хорошая.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и
жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту
проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
После обеда он
провел полчаса с гостями и, опять с улыбкой пожав руку
жене, вышел и уехал в совет.
И между мужем и
женой началось суждение, как они
проведут день.
С утра он ездил на первый посев ржи, на овес, который
возили в скирды, и, вернувшись домой к вставанью
жены и свояченицы, напился с ними кофею и ушел пешком на хутор, где должны были пустить вновь установленную молотилку для приготовления семян.
В ее именьи дом совсем развалился, и Левин с
женой уговорили ее
провести лето у них.
Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского была
жена и семья — взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он
возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я
провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к
жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
— Оставайтесь, может быть, она спросит вас, — и сам
провел его в кабинет
жены.
Обратный путь был так же весел, как и путь туда. Весловский то пел, то вспоминал с наслаждением свои похождения у мужиков, угостивших его водкой и сказавших ему: «не обсудись»; то свои ночные похождения с орешками и дворовою девушкой и мужиком, который спрашивал его, женат ли он, и, узнав, что он не женат, сказал ему: «А ты на чужих
жен не зарься, а пуще всего домогайся, как бы свою
завести». Эти слова особенно смешили Весловского.
Стремов был человек лет пятидесяти, полуседой, еще свежий, очень некрасивый, но с характерным и умным лицом. Лиза Меркалова была племянница его
жены, и он
проводил все свои свободные часы с нею. Встретив Анну Каренину, он, по службе враг Алексея Александровича, как светский и умный человек, постарался быть с нею,
женой своего врага, особенно любезным.
В женском вопросе он был на стороне крайних сторонников полной свободы женщин и в особенности их права на труд, но жил с
женою так, что все любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей
жены так, что она ничего не делала и не могла делать, кроме общей с мужем заботы, как получше и повеселее
провести время.
Эти два обстоятельства были: первое то, что вчера он, встретив на улице Алексея Александровича, заметил, что он сух и строг с ним, и,
сведя это выражение лица Алексея Александровича и то, что он не приехал к ним и не дал энать о себе, с теми толками, которые он слышал об Анне и Вронском, Степан Аркадьич догадывался, что что-то не ладно между мужем и
женою.
Черт возьми, я иногда мечтаю, что, если бы меня выдали замуж, тьфу! если б я женился (по гражданскому ли, по законному ли, все равно), я бы, кажется, сам привел к
жене любовника, если б она долго его не
заводила.
Кабанова. Ты вот похвалялась, что мужа очень любишь; вижу я теперь твою любовь-то. Другая хорошая
жена,
проводивши мужа-то, часа полтора воет, лежит на крыльце; а тебе, видно, ничего.
Кабанова. Да во всем, мой друг! Мать, чего глазами не увидит, так у нее сердце вещун, она сердцем может чувствовать. Аль
жена тебя, что ли,
отводит oт меня, уж не знаю.
Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно
проводил остаток дня и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с
женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею [Вестовщица (устар.) — любительница рассказывать новости.] во всем околодке.
Варвара никогда не говорила с ним в таком тоне; он был уверен, что она смотрит на него все еще так, как смотрела, будучи девицей. Когда же и почему изменился ее взгляд? Он вспомнил, что за несколько недель до этого дня
жена,
проводив гостей, устало позевнув, спросила...
Он снял очки, и на его маленьком, детском личике жалобно обнажились слепо выпученные рыжие глаза в подушечках синеватых опухолей.
Жена его
водила Клима по комнатам, загроможденным мебелью, требовала столяров, печника, голые руки и коленкор передника упростили ее. Клим неприязненно косился на ее округленный живот.
Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни любящее око
жены, но вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день тихо остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без мучений, как будто остановились часы, которые забыли
завести.
Долго кружили по городу Райский и Полина Карповна. Она старалась
провезти его мимо всех знакомых, наконец он указал один переулок и велел остановиться у квартиры Козлова. Крицкая увидела у окна
жену Леонтья, которая делала знаки Райскому. Полина Карповна пришла в ужас.
Козлов, в свою очередь,
отвел Райского в сторону. Долго шептал он ему, прося отыскать
жену, дал письмо к ней и адрес ее, и успокоился, когда Райский тщательно положил письмо в бумажник.
«Good bye!» — прощались мы печально на крыльце с старухой Вельч, с Каролиной. Ричард, Алиса, корявый слуга и малаец-повар — все вышли
проводить и взять обычную дань с путешественников — по нескольку шиллингов. Дорогой встретили доктора, верхом, с
женой, и на вопрос его, совсем ли мы уезжаем: «Нет», — обманул я его, чтоб не выговаривать еще раз «good bye», которое звучит не веселей нашего «прощай».
Кроме старообрядцев, на Амагу жила еще одна семья удэгейцев, состоящая из старика мужа, его
жены и трех взрослых сыновей. К чести старообрядцев нужно сказать, что, придя на Амагу, они не стали притеснять туземцев, а, наоборот, помогли им и начали учить земледелию и скотоводству; удэгейцы научились говорить по-русски,
завели лошадей, рогатый скот и построили баню.
А убедительность этого дара была так велика, что хозяйка простила бы Павла Контстантиныча, если б и не было осязательных доказательств, что он постоянно действовал против
жены и нарочно
свел Верочку с Лопуховым, чтобы отвратить неблагородную женитьбу Михаила Иваныча.
— Ступай к хозяйке, скажи, что дочь по твоей воле вышла за этого черта. Скажи: я против
жены был. Скажи: нам в угоду сделал, потому что видел, не было вашего желания. Скажи: моя
жена была одна виновата, я вашу волю исполнял. Скажи: я сам их и
свел. Понял, что ли?
Жены их еще более горюют и с стесненным сердцем
возят в ломбард всякий год денежки класть, отправляясь в Москву под предлогом, что мать или тетка больна и хочет в последний раз видеть.
В нескольких верстах от Вяземы князя Голицына дожидался васильевский староста, верхом, на опушке леса, и
провожал проселком. В селе, у господского дома, к которому вела длинная липовая аллея, встречал священник, его
жена, причетники, дворовые, несколько крестьян и дурак Пронька, который один чувствовал человеческое достоинство, не снимал засаленной шляпы, улыбался, стоя несколько поодаль, и давал стречка, как только кто-нибудь из городских хотел подойти к нему.
В нижнем этаже господского дома
отвели для Павла просторную и светлую комнату, в которой помещалась его мастерская, а рядом с нею, в каморке, он жил с
женой.
Прошло еще несколько дней.
Свозил Бурмакин
жену еще раз в театр, но на вопрос, понравился ли ей Щепкин в «Скупом», встретил прежний ответ…
— Вперед не загадываю-с. Но, вероятно, если женюсь и выйду в отставку… Лошадей, сударыня, недолго
завести, а вот
жену подыскать — это потруднее будет. Иная девица, посмотреть на нее, и ловкая, а как поразберешь хорошенько, и тут и там — везде с изъянцем.
— Бабочка молодая, — говорили кругом, — а муж какой-то шалый да ротозей. Смотрит по верхам, а что под носом делается, не видит. Чем бы первое время после свадьбы посидеть дома да в кругу близких повеселить молодую
жену, а он в Москву ее повез, со студентами стал
сводить. Городят студенты промеж себя чепуху, а она сидит, глазами хлопает. Домой воротился, и дома опять чепуху понес. «Святая» да «чистая» — только и слов, а ей на эти слова плюнуть да растереть. Ну, натурально, молодка взбеленилась.
Года четыре, до самой смерти отца,
водил Николай Абрамыч
жену за полком; и как ни злонравна была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Но думать было некогда, да и исхода другого не предстояло. На другой день, ранним утром, муж и
жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.
Законных
жен съемщики оставляли в деревне, а здесь
заводили сожительниц, аборигенок Хитровки, нередко беспаспортных…
По ступеням беломраморной лестницы Москва
провожала до зимнего возка княгиню Марию Волконскую,
жену сосланного на каторгу декабриста, когда она ехала туда, где
С безотчетным эгоизмом он, по — видимому,
проводил таким образом план ограждения своего будущего очага: в семье, в которой мог предполагать традиции общепризнанной местности, он выбирал себе в
жены девочку — полуребенка, которую хотел воспитать, избегая периода девичьего кокетства…
Вскоре Игнатович уехал в отпуск, из которого через две недели вернулся с молоденькой
женой. Во втором дворе гимназии было одноэтажное здание, одну половину которого занимала химическая лаборатория. Другая половина стояла пустая; в ней жил только сторож, который называл себя «лабаторщиком» (от слова «лабатория»). Теперь эту половину отделали и
отвели под квартиру учителя химии. Тут и водворилась молодая чета.
— И будешь
возить по чужим дворам, когда дома угарно. Небойсь стыдно перед детьми свое зверство показывать… Вот так-то, Галактион Михеич! А ведь они, дети-то, и совсем большие вырастут. Вырасти-то вырастут, а к отцу путь-дорога заказана. Ах, нехорошо!..
Жену не жалел, так хоть детей бы пожалел. Я тебе по-стариковски говорю… И обидно мне на тебя и жаль. А как жалеть, когда сам человек себя не жалеет?
Познакомив с
женой, Стабровский
провел гостя прежде всего в классную, где рядом с партой Диди стояла уже другая новенькая парта для Устеньки. На стенах висели географические карты и рисунки, два шкафа заняты были книгами, на отдельном столике помещался громадный глобус.
— Да ты никак с ума спятил?! — закричал старик. — Ведь Анфуса Гавриловна, чай, была моя
жена, — ну, значит, все мое… Я же все
заводил. Кажется, хозяин в дому, а ты пристаешь… Вон!
Писарь давно обленился, отстал от всякой работы и теперь казнился, поглядывая на молодого зятя, как тот поворачивал всякое дело. Заразившись его энергией, писарь начал
заводить строгие порядки у себя в доме, а потом в волости. Эта домашняя революция закончилась ссорой с
женой, а в волости взбунтовался сторож Вахрушка.
Благодаря «полуштофовой
жене» Замараевы
завели приличные знакомства и даже бывали в клубе.
Какие молодцы попадали сюда на службу уже после реформы 1884 г., видно из приказов о смещении с должностей, о предании суду или из официальных заявлений о беспорядках по службе, доходивших «до наглого разврата» (приказ № 87-й 1890 г.), или из анекдотов и рассказов, вроде хотя бы рассказа о каторжном Золотареве, человеке зажиточном, который
водил компанию с чиновниками, кутил с ними и играл в карты; когда
жена этого каторжника заставала его в обществе чиновников, то начинала срамить его за то, что он
водит компанию с людьми, которые могут дурно повлиять на его нравственность.
В другой: каторжный,
жена свободного состояния и сын; каторжная-татарка и ее дочь; каторжный-татарин, его
жена свободного состояния и двое татарчат в ермолках; каторжный,
жена свободного состояния и сын; поселенец, бывший на каторге 35 лет, но еще молодцеватый, с черными усами, за неимением сапог ходящий босиком, но страстный картежник; [Он говорил мне, что во время игры в штос у него «в жилах электричество»: от волнения руки
сводит.
Обычные встречи: обоз без конца,
Толпа богомолок старушек,
Гремящая почта, фигура купца
На груде перин и подушек;
Казенная фура! с десяток подвод:
Навалены ружья и ранцы.
Солдатики! Жидкий, безусый народ,
Должно быть, еще новобранцы;
Сынков
провожают отцы-мужики
Да матери, сестры и
жены.
«Уводят, уводят сердечных в полки!» —
Доносятся горькие стоны…
Всё кончится ладно, родная;
Жена муженька
проводила одна,
А встретит, ребенка качая...
Дело в том, что Петр Ильич пьянствует, тиранит
жену, бросает ее,
заводит любовницу, а когда она, узнав об этом обстоятельстве, хочет уйти от него к своим родителям, общий суд добрых стариков признает ее же виновною…