Неточные совпадения
Хохлушка лет 50
в Ново-Михайловке, пришедшая сюда с сыном, тоже каторжным, из-за невестки, которая была найдена мертвой
в колодце, оставившая дома старика мужа и детей,
живет здесь с сожителем, и, по-видимому, это самой ей гадко, и ей стыдно говорить об этом с посторонним человеком.
Филипп, с засученными рукавами рубашки, вытягивает колесом бадью из глубокого
колодца, плеская светлую воду, выливает ее
в дубовую колоду, около которой
в луже уже полощутся проснувшиеся утки; и я с удовольствием смотрю на значительное, с окладистой бородой, лицо Филиппа и на толстые
жилы и мускулы, которые резко обозначаются на его голых мощных руках, когда он делает какое-нибудь усилие.
Верите ли, когда я пил у
колодцев с журавлями воду, а
в жидовских корчмах — поганую водку, когда
в тихие вечера доносились до меня звуки хохлацкой скрипки и бубна, то меня манила обворожительная мысль — засесть у себя на хуторе и
жить в нем, пока живется, подальше от этих съездов, умных разговоров, философствующих женщин, длинных обедов…
Этой открыткой я завладела. Эту открытку я у Валерии сразу украла. Украла и зарыла на дне своей черной парты, немножко как девушки дитя любви бросают
в колодец — со всей любовью! Эту открытку я, держа лбом крышку парты, постоянно молниеносно глядела, прямо жгла и жрала ее глазами. С этой открыткой я
жила — как та же девушка с любимым — тайно, опасно, запретно, блаженно.
Потом пустырь, остатки забора, забитый
колодец, с опустившейся вокруг землею — и огромные липы за высокой полуразобранной огорожей, большой барский дом, какими-то судьбами попавший
в это захолустье, давно уже не
жилой, дряхлый, с закрытыми ставнями и заржавевшей от времени железной дощечкой: «Сей дом продается».
В ее комнате была любовь,
жила — любовь, — и не только ее и к ней, семнадцатилетней: все эти альбомы, записки, пачули, спиритические сеансы, симпатические чернила, репетиторы, репетиции, маскирования
в маркиз и вазелинение ресниц — но тут остановка: из глубокого
колодца комода, из вороха бархаток, кораллов, вычесанных волос, бумажных цветов, на меня — глазами глядят! — серебряные пилюли.
Жил старый Трифон Лохматый да Бога благодарил. Тихо
жил, смирно, с соседями
в любви да
в совете; добрая слава шла про него далеко. Обиды от Лохматого никто не видал, каждому человеку он по силе своей рад был сделать добро. Пуще всего не любил мирских пересудов. Терпеть не мог, как иной раз дочери, набравшись вестей на супрядках аль у
колодца, зачнут языками косточки кому-нибудь перемывать.