Неточные совпадения
Когда он вошел
в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и уселся
в своем кресле с
книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул у окна, он почувствовал что, как ни странно это было, он не расстался с своими мечтами и что он без них
жить не может.
— А уж у нас,
в нашей губернии… Вы не можете себе представить, что они говорят обо мне. Они меня иначе и не называют, как сквалыгой и скупердяем первой степени. Себя они во всем извиняют. «Я, говорит, конечно, промотался, но потому, что
жил высшими потребностями жизни. Мне нужны
книги, я должен
жить роскошно, чтобы промышленность поощрять; а этак, пожалуй, можно
прожить и не разорившись, если бы
жить такой свиньею, как Костанжогло». Ведь вот как!
Чичиков согласился с этим совершенно, прибавивши, что ничего не может быть приятнее, как
жить в уединенье, наслаждаться зрелищем природы и почитать иногда какую-нибудь
книгу…
Она умела и любила читать, но и
в книге читала преимущественно между строк, как
жила.
Под вечер он уселся
в каюте, взял
книгу и долго возражал автору, делая на полях заметки парадоксального свойства. Некоторое время его забавляла эта игра, эта беседа с властвующим из гроба мертвым. Затем, взяв трубку, он утонул
в синем дыме,
живя среди призрачных арабесок [Арабеска — здесь: музыкальное произведение, причудливое и непринужденное по своему характеру.], возникающих
в его зыбких слоях.
Бедная старушка очень любила эту
книгу, но
книга тоже имела несчастие придтись по вкусу племенному теленку, который
жил в одной избе со скотницею.
Поутру Самгин был
в Женеве, а около полудня отправился на свидание с матерью. Она
жила на берегу озера,
в маленьком домике, слишком щедро украшенном лепкой, похожем на кондитерский торт. Домик уютно прятался
в полукруге плодовых деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды яблонь, под одной из них, на мраморной скамье, сидела с
книгой в руке Вера Петровна
в платье небесного цвета, поза ее напомнила сыну снимок с памятника Мопассану
в парке Монсо.
— Хотите познакомиться с человеком почти ваших мыслей? Пчеловод, сектант, очень интересный,
книг у него много.
Поживете в деревне, наберетесь сил.
— Вот — соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так
живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как
в наши дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не
в таких домах
живете, не на тех стульях сидите,
книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…
Клим ожидал, что жилище студента так же благоустроено, как сам Прейс, но оказалось, что Прейс
живет в небольшой комнатке, окно которой выходило на крышу сарая; комната тесно набита
книгами,
в углу — койка, покрытая дешевым байковым одеялом, у двери — трехногий железный умывальник, такой же, какой был у Маргариты.
И повернулся к Самгину широкой, но сутулой спиною человека, который
живет, согнув себя над
книгами. Именно так подумал о нем Самгин, открывая вентиляторы
в окне и
в печке.
Было обидно:
прожил почти сорок лет, из них лет десять работал
в суде, а накопил гроши. И обидно было, что пришлось продать полсотни ценных
книг в очень хороших переплетах.
Наблюдая за человеком
в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас,
в минуту слабости, подойти к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его
жить волчьей жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из
книг, от разума. Да, вот пойти к нему и откровенно, без многоточий поговорить с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным
в нее.
Дронов
жил в мезонине, где когда-то обитал Томилин, и комната была завалена картонами, листами гербария, образцами минералов и
книгами, которые Иван таскал от рыжего учителя.
Клим вспомнил
книги Роденбаха, Нехаеву; ей следовало бы
жить вот здесь,
в этой тишине, среди медлительных людей.
«Да, здесь умеют
жить», — заключил он, побывав
в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою знали, точно
книгу стихов любимого поэта.
С той поры он почти сорок лет
жил, занимаясь историей города, написал
книгу, которую никто не хотел издать, долго работал
в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила
в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора
в ряды людей неблагонадежных.
Белые двери привели
в небольшую комнату с окнами на улицу и
в сад. Здесь
жила женщина.
В углу,
в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый
книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Если он хотел
жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел
в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы.
—
В чем? А вот
в чем! — говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их уединение. — Разве это не счастье, разве я
жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без
книги, без музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться одной… А теперь… и молчать вдвоем весело!
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать
жить, как
живут эти барыни, о которых
в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и
в книжках, и
в своей жизни…
Она долго глядит на эту жизнь, и, кажется, понимает ее, и нехотя отходит от окна, забыв опустить занавес. Она берет
книгу, развертывает страницу и опять погружается
в мысль о том, как
живут другие.
Он был так беден, как нельзя уже быть беднее.
Жил в каком-то чуланчике, между печкой и дровами, работал при свете плошки, и если б не симпатия товарищей, он не знал бы, где взять
книг, а иногда белья и платья.
— Я бы не смел останавливать вас, — заметил он, — но один врач — он
живет в Дюссельдорфе, что близ Рейна… я забыл его фамилию — теперь я читаю его
книгу и, если угодно, могу доставить вам… Он предлагает отменные гигиенические правила… Он советует…
Они прошли через сени, через
жилую избу хозяев и вошли
в заднюю комнатку,
в которой стояла кровать Марка. На ней лежал тоненький старый тюфяк, тощее ваточное одеяло, маленькая подушка. На полке и на столе лежало десятка два
книг, на стене висели два ружья, а на единственном стуле
в беспорядке валялось несколько белья и платья.
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец: только бы
жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос
в книги и знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте
в сад… Помните наш сад!..
Медгорст — один из самых деятельных миссионеров: он
живет тридцать лет
в Китае и беспрерывно подвизается
в пользу распространения христианства; переводит европейские
книги на китайский язык, ездит из места на место.
Он восемь лет
живет на Лю-чу и
в мае отправляется
в Англию печатать
книги Св‹ященного› Писания на ликейском и японском языках.
Тот, мужик, убил
в минуту раздражения, и он разлучен с женою, с семьей, с родными, закован
в кандалы и с бритой головой идет
в каторгу, а этот сидит
в прекрасной комнате на гауптвахте, ест хороший обед, пьет хорошее вино, читает
книги и нынче-завтра будет выпущен и будет
жить попрежнему, только сделавшись особенно интересным.
Но затем, простив ей по неведению, прибавил, «как бы смотря
в книгу будущего» (выражалась госпожа Хохлакова
в письме своем), и утешение, «что сын ее Вася
жив несомненно, и что или сам приедет к ней вскорости, или письмо пришлет, и чтоб она шла
в свой дом и ждала сего.
Добрые и умные люди написали много
книг о том, как надобно
жить на свете, чтобы всем было хорошо; и тут самое главное, — говорят они, —
в том, чтобы мастерские завести по новому порядку.
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь
в самом деле лучше всего
жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти
книги не доходят.
В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
— Все основано на деньгах, говорите вы, Дмитрий Сергеич; у кого деньги, у того власть и право, говорят ваши
книги; значит, пока женщина
живет на счет мужчины, она
в зависимости от него, — так — с, Дмитрий Сергеич?
Да
в книгах-то у вас написано, что коли не так
жить, так надо все по — новому завести, а по нынешнему заведенью нельзя так
жить, как они велят, — так что ж они по новому-то порядку не заводят?
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны
в жизни, и написаны другие
книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет
в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся
в воздухе, как аромат
в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно
жить и почему надобно
жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не
жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Это, я знаю, у вас
в книгах писано, Верочка, что только нечестным да злым и хорошо
жить на свете.
А у вас
в книгах, Верочка, написано, что не годится так
жить, — а ты думаешь, я этого не знаю?
Надобно
жить в ссылке и глуши, чтоб оценить, что значит новая
книга.
В 1823 я еще совсем был ребенком, со мной были детские
книги, да и тех я не читал, а занимался всего больше зайцем и векшей, которые
жили в чулане возле моей комнаты.
Было уже ему без малого пятнадцать лет, когда перешел он во второй класс, где вместо сокращенного катехизиса и четырех правил арифметики принялся он за пространный, за
книгу о должностях человека и за дроби. Но, увидевши, что чем дальше
в лес, тем больше дров, и получивши известие, что батюшка приказал долго
жить, пробыл еще два года и, с согласия матушки, вступил потом
в П*** пехотный полк.
Эпиграфом своей
книги «Смысл творчества» я взял из Ангелуса Силезиуса: «Ich weiss dass ohne mich Gott nicht ein Nu kann leben, werd ich zu nicht, er muss von Noth den Geist aufgeben» [«Я знаю, что без меня Бог не может
прожить ни одного мгновения, превратись я
в ничто, он, лишившись меня, испустит дух» (нем.).].
В каждой комнатушке студенческих квартир «Латинского квартала»
жило обыкновенно четверо. Четыре убогие кровати, они же стулья, столик да полка
книг.
Даже
в моей первой
книге о «Москве и москвичах» я ни разу и нигде словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни ту обстановку,
в которой
жили банщики, если бы один добрый человек меня носом не ткнул, как говорится, и не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то
в глухой деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего Коломенского уезда; помню одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто
в восьмидесятых годах ездил на охоту.
В замечательной
книге «С того берега» он предупреждает, что внутренний варвар идет, и с большой прозорливостью предвидит, что образованному меньшинству
жить будет хуже.
В течение двух недель Федор Иваныч привел домик Глафиры Петровны
в порядок, расчистил двор, сад; из Лавриков привезли ему удобную мебель, из города вино,
книги, журналы; на конюшне появились лошади; словом, Федор Иваныч обзавелся всем нужным и начал
жить — не то помещиком, не то отшельником.
…Спасибо тебе за полновесные
книги: этим ты не мне одному доставил удовольствие — все мы будем читать и тебя благодарить. Не отрадные вести ты мне сообщаешь о нашей новой современности — она бледна чересчур, и только одна вера
в судьбу России может поспорить с теперешнею тяжелою думою. Исхода покамест не вижу, может быть оттого, что слишком далеко
живу. Вообще тоскливо об этом говорить, да и что говорить, надобно говорить не на бумаге.
При такой дешевизне, бережливости и ограниченности своих потребностей Вязмитинов умел
жить так, что бедность из него не глядела ни
в одну прореху. Он был всегда отлично одет,
в квартире у него было чисто и уютно, всегда он мог выписать себе журнал и несколько
книг, и даже под случай у него можно было позаимствоваться деньжонками, включительно от трех до двадцати пяти рублей серебром.
Мать оставила у меня
книги, но запретила мне и смотреть их, покуда мы будем
жить в Мертовщине.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия».
Жила некоторое время
в России, о которой пишет
в книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
— Нет, не бывал!..
В Новоселках, когда он
жил у себя
в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова
книг, по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век с ключницей своей, словно с женой какой,
прожил.