Неточные совпадения
Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих словах передать самую душу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука
жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
— Кто ваши
учителя жизни? Не персонально ваши…
«Что может внести в
жизнь вот такой хитренький, полуграмотный человечишка? Он — авторитет артели, он тоже своего рода «объясняющий господин». Строит дома для других, — интересно: есть ли у него свой дом? Вообще — «объясняющие господа» существуют для других в качестве «
учителей жизни». Разумеется, это не всегда паразитизм, но всегда — насилие, ради какого-нибудь Христа, ради системы фраз».
— Нет, — упрямо, но не спеша твердил Федор Васильевич, мягко улыбаясь, поглаживая усы холеными пальцами, ногти их сияли, точно перламутр. — Нет, вы стремитесь компрометировать
жизнь, вы ее опыливаете-те-те чепухой. А
жизнь, батенька, надобно любить, именно — любить, как строгого, но мудрого
учителя, да, да! В конце концов она все делает по-хорошему.
Но, уезжая, он принимал от Любаши книжки, брошюрки и словесные поручения к сельским
учителям и земским статистикам, одиноко затерянным в селах, среди темных мужиков, в маленьких городах, среди стойких людей; брал, уверенный, что бумажками невозможно поджечь эту сыроватую
жизнь.
— Сюда приехал сотрудничек какой-то московской газеты, разнюхивает — как, что, кто — кого? Вероятно — сунется к вам. Советую — не принимайте. Это мне сообщил некто Пыльников, Аркашка, человечек всезнающий и болтливый, как бубенчик. Кандидат в «
учителя жизни», — есть такой род занятий, не зарегистрированный ремесленной управой. Из новгородских дворян, дядя его где-то около Новгорода унитазы и урильники строит.
«Жестоко вышколили ее», — думал Самгин, слушая анекдоты и понимая пристрастие к ним как выражение революционной вражды к старому миру. Вражду эту он считал наивной, но не оспаривал ее, чувствуя, что она довольно согласно отвечает его отношению к людям, особенно к тем, которые метят на роли вождей, «
учителей жизни», «объясняющих господ».
«Как она созрела, Боже мой! как развилась эта девочка! Кто ж был ее
учителем? Где она брала уроки
жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!..»
Они молча шли по дорожке. Ни от линейки
учителя, ни от бровей директора никогда в
жизни не стучало так сердце Обломова, как теперь. Он хотел что-то сказать, пересиливал себя, но слова с языка не шли; только сердце билось неимоверно, как перед бедой.
Он пошел поскорее, вспомнив, что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы спросить, где живет
учитель Леонтий Козлов. И никого на улице: ни признака
жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
«Как это он? и отчего так у него вышло живо, смело, прочно?» — думал Райский, зорко вглядываясь и в штрихи и в точки, особенно в две точки, от которых глаза вдруг ожили. И много ставил он потом штрихов и точек, все хотел схватить эту
жизнь, огонь и силу, какая была в штрихах и полосах, так крепко и уверенно начерченных
учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она у него.
Все юношество кипело около него
жизнью, строя великолепные планы будущего; один он не мечтал, не играл ни в полководцы, ни в сочинители, а говорил одно: «Буду
учителем в провин — ции», — считая это скромное назначение своим призванием.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с
учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал
жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
О таковых я внутренно во всю
жизнь молился, исповедуюсь вам в том, отцы и
учители, да и ныне на всяк день молюсь.
Учитель! — повергся он вдруг на колени, — что мне делать, чтобы наследовать
жизнь вечную?
Отцы и
учители, берегите веру народа, и не мечта сие: поражало меня всю
жизнь в великом народе нашем его достоинство благолепное и истинное, сам видел, сам свидетельствовать могу, видел и удивлялся, видел, несмотря даже на смрад грехов и нищий вид народа нашего.
Случай, с которого стала устраиваться ее
жизнь хорошо, был такого рода. Надобно стало готовить в гимназию маленького брата Верочки. Отец стал спрашивать у сослуживцев дешевого
учителя. Один из сослуживцев рекомендовал ему медицинского студента Лопухова.
Я хотел бы, чтобы мне поверили читатели этой автобиографии, что я совсем не почтенный и не солидный человек, совсем не
учитель жизни, а лишь искатель истины и правды, бунтарь, экзистенциальный философ, понимая под этим напряженную экзистенциальность самого философа, но не
учитель, не педагог, не руководитель.
К моему удивлению, я стал очень почитаемым, почтенным, значит, уже солидным, почти что
учителем жизни, руководящим умом.
Я не
учитель жизни, не отец отечества, не пастырь, не руководитель молодежи, ничего, ничего подобного.
Это входило у меня в привычку. Когда же после Тургенева и других русских писателей я прочел Диккенса и «Историю одного города» Щедрина, — мне показалось, что юмористическая манера должна как раз охватить и внешние явления окружающей
жизни, и их внутренний характер. Чиновников,
учителей, Степана Яковлевича, Дидонуса я стал переживать то в диккенсовских, то в щедринских персонажах.
Просто, реально и тепло автор рассказывал, как Фомка из Сандомира пробивал себе трудную дорогу в
жизни, как он нанялся в услужение к
учителю в монастырской школе, как потом получил позволение учиться с другими учениками, продолжая чистить сапоги и убирать комнату
учителя, как сначала над ним смеялись гордые паничи и как он шаг за шагом обгонял их и первым кончил школу.
Это — последователи Александра Добролюбова, «декадентского» поэта, который ушел в народ, опростился, стал
учителем духовной
жизни.
Он почитал Конфуция, Будду, Соломона, Сократа, к мудрецам причислял и Иисуса Христа, но мудрецы не были для него культурой, а были
учителями жизни, и сам он хотел быть
учителем жизни.
Русская литература XIX в. носила учительский характер, писатели хотели быть
учителями жизни, призывали к улучшению
жизни.
— Именно набиваете ей голову тряпками и разной бабьей философией. Я, по крайней мере, не вмешиваюсь в ее
жизнь и предоставляю ее самой себе: природа — лучший
учитель, который никогда не ошибается…
— Я скажу всего несколько слов! — спокойно заявил молодой человек. — Товарищи! Над могилой нашего
учителя и друга давайте поклянемся, что не забудем никогда его заветы, что каждый из нас будет всю
жизнь неустанно рыть могилу источнику всех бед нашей родины, злой силе, угнетающей ее, — самодержавию!
Я забывал все плохое, что видел в этих
учителях жизни, чувствовал только их спокойное упорство, за которым — мне казалось — скрыта непоколебимая вера
учителей в свою правду, готовность принять за правду все муки.
Но для того, чтобы убедиться в этом, мне пришлось пережить много тяжелых лет, многое сломать в душе своей, выбросить из памяти. А в то время, когда я впервые встретил
учителей жизни среди скучной и бессовестной действительности, — они показались мне людьми великой духовной силы, лучшими людьми земли. Почти каждый из них судился, сидел в тюрьме, был высылаем из разных городов, странствовал по этапам с арестантами; все они жили осторожно, все прятались.
Очень много было говорено по случаю моей книги о том, как я неправильно толкую те и другие места Евангелия, о том, как я заблуждаюсь, не признавая троицы, искупления и бессмертия души; говорено было очень многое, но только не то одно, что для всякого христианина составляет главный, существенный вопрос
жизни: как соединить ясно выраженное в словах
учителя и в сердце каждого из нас учение о прощении, смирении, отречении и любви ко всем: к ближним и к врагам, с требованием военного насилия над людьми своего или чужого народа.
Лучшие молодые люди в том возрасте, когда они еще не испорчены
жизнью и избирают карьеру, предпочитают деятельность врачей, технологов,
учителей, художников, писателей, даже просто земледельцев, живущих своим трудом, положениям судейским, административным, духовным и военным, оплачиваемым правительством, или положению людей, живущих своими доходами.
И иначе им нельзя было отнестись: их связывает то противоречие, в котором они находятся — веры в божественность
учителя и неверия в его самые ясные слова, — из которого им надо как-нибудь выпутываться, и потому нельзя было ожидать от них свободных суждений о самой сущности вопроса, о том изменении
жизни людей, которое вытекает из приложения учения Христа к существующему порядку.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены,
учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею
жизнью.
Освобождение происходит вследствие того, что, во-первых, христианин признает закон любви, открытый ему его
учителем, совершенно достаточным для отношений людских и потому считает всякое насилие излишним и беззаконным, и, во-вторых, вследствие того, что те лишения, страдания, угрозы страданий и лишений, которыми общественный человек приводится к необходимости повиновения, для христианина, при его ином понимании
жизни, представляются только неизбежными условиями существования, которые он, не борясь против них насилием, терпеливо переносит, как болезни, голод и всякие другие бедствия, но которые никак не могут служить руководством его поступков.
— Намерение моё очень простое: всякий, кто видит, что
жизнь плоха, обязан рассказать это и другим, а всё надо начинать с детей, оттого я и хочу быть
учителем, а вас прошу о помощи, я же готов, мне только сдать экзамен и на первое время несколько рублей надо…
Все в
жизни недаром, и все имеет высокий смысл; недаром вы нашли меня на моем чердаке; мало ли
учителей в Москве, — почему именно меня?
Учители NN-ской гимназии были, как это бывало в старину в наших школах, люди большею частию обленившиеся, огрубевшие в провинциальной
жизни, отданные тяжелым материальным привычкам и усыпившие всякое желание знать что-нибудь.
Поверьте, эта минута останется мне памятною; она проводит меня до конца
жизни как утешение, как мое оправдание в моих собственных глазах, — но с тем вместе она торжественно заключила мое дело, она ясно показала, что
учитель должен оставить уже собственному развитию воспитанника, что он уже скорее может повредить своим влиянием самобытности, нежели быть полезным.
Думал, думал, что начать под конец
жизни, — а тут открылось место
учителя в здешней школе, я принял его и чрезвычайно доволен моими занятиями.
Шалимов. Во мне нет самонадеянности
учителей… Я — чужой человек, одинокий созерцатель
жизни… я не умею говорить громко, и мои слова не пробудят смелости в этих людях. О чем вы думаете?
Илья и раньше замечал, что с некоторого времени Яков изменился. Он почти не выходил гулять на двор, а всё сидел дома и даже как бы нарочно избегал встречи с Ильёй. Сначала Илья подумал, что Яков, завидуя его успехам в школе, учит уроки. Но и учиться он стал хуже;
учитель постоянно ругал его за рассеянность и непонимание самых простых вещей. Отношение Якова к Перфишке не удивило Илью: Яков почти не обращал внимания на
жизнь в доме, но Илье захотелось узнать, что творится с товарищем, и он спросил его...
Жизнь мальчика катилась вперед, как шар под уклон. Будучи его
учителем, тетка была и товарищем его игр. Приходила Люба Маякина, и при них старуха весело превращалась в такое же дитя, как и они. Играли в прятки, в жмурки; детям было смешно и приятно видеть, как Анфиса с завязанными платком глазами, разведя широко руки, осторожно выступала по комнате и все-таки натыкалась на стулья и столы, или как она, ища их, лазала по разным укромным уголкам, приговаривая...
— Что? Свезут в сумасшедший дом. Все же, говори. вам, это гораздо лучше, чем целый век слушать
учителей. сбиться с толку и сделаться пешкой, которую, пожалуй, еще другие, чего доброго, слушать станут. Я
жизни слушаюсь.
То надо лечить себя, того или этого, то
учителя, репетиторы, гувернантки, a
жизнь пустым-пустешенька.
Содержание его было радостно и наивно. Девушка делилась своими впечатлениями. Это было время, когда в Саратовской губернии расселилась по большим селам и глухим деревням группа интеллигентной молодежи в качестве
учителей, писарей, кузнецов… Были сочувствующие из земства и даже священники. Девушка встретилась с некоторыми членами кружка в Саратове, и ей казалось, что на Волге зарождается новая
жизнь…
А дома, как кто посторонний, так и перепалка. Такая
жизнь, вероятно, наскучила, хотелось своего угла, да и возраст принять во внимание: тут уж перебирать некогда, выйдешь за кого угодно, даже за
учителя греческого языка. И то сказать, для большинства наших барышень за кого ни выйти, лишь бы выйти. Как бы ни было, Варенька стала оказывать нашему Беликову явную благосклонность.
Оказалось, что он чуть ли не исключенный за непохвальное поведение из Троицкой духовной академии, недавно вышел из больницы и, не зная, что начать, обратился с предложением услуг к Погодину. Михаил Петрович, обрадовавшись сходному по цене
учителю, пригласил его остаться у него и помог перейти без экзаменов на словесный факультет. Не только в тогдашней действительности, но и теперь в воспоминании не могу достаточно надивиться на этого человека. Не помню в
жизни более блистательного образчика схоласта.
Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, необычными словами рассказал, что женщина — помещица, он —
учитель истории, был репетитором ее сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца, барона, пела в опере, они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей
жизнь.
Не желая обижать
учителей моих, я скажу все-таки, что будочник решительнее и нагляднее, чем они, объяснил мне устройство государственного механизма. Где-то сидит паук, и от него исходит, скрепляя, опутывая всю
жизнь, «незримая нить». Я скоро научился всюду ощущать крепкие петельки этой нити.
Больше я никогда не встречал
учителя и не хотел встретить его. Но впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии
жизни и бесполезности труда, — их говорили безграмотные странники, бездомные бродяги, «толстовцы» и высококультурные люди. Говорили об этом иеромонах, магистр богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог-неовиталист и многие еще. Но эти идеи уже не влияли на меня так ошеломляюще, как тогда, когда я впервые познакомился с ними.